Эта уловка вызвала возмущение даже у тех, кто слепо верил в любое пророчество. Бог, согласно вероучению, не испытывает никого обманом. А здесь явный обман пророка.
Этот случай и много других, подобных ему, поставили меня перед сложной задачей — если пророчество от бога, то оно должно сбываться, а если не сбывается, значит, не от бога, но от человека. А как мне определить, какое пророчество истинное, а какое ложное? И как бороться с лжепророками?
Не от сомнений в вере или в даре пророчества, как таковом, пришел я к этим размышлениям, а от стремления к чистоте веры, к очищению ее. Ибо как мог я одобрить и допустить, чтобы грешный глас человеческий выдавался за откровение божье?
И я пришел к выводу, что почти все известные мне пророчества моих единоверцев о том, где и что произойдет, — ложные, что нет в них истины и, следовательно, не от бога они, а от лукавства и гордыни лжепророков. И тогда я стал обличать наших пророков, требуя, чтобы они прекратили лжепророчества. Если хоть раз напророчили ложно, доказывал я, то уже не можете пророчить истинно, ибо не течет из одного источника и горькая и сладкая вода. Я надеялся, что, очистившись от ложных пророков, мы обретем истинных.
Большинство верующих встало на мою сторону, но пророки, боясь потерять свое влияние, стали жаловаться на меня пресвитеру. Постепенно забеспокоилось и руководство. Мне стали в доверительных беседах объяснять, что, обличая лжепророков, я разрушаю веру. Если, мол, всех пророков обличишь — что от веры останется? Ведь она стоит на даре пророчества, как на одном из трех китов. Но, если возможно обличить всех пророков, удивился я, значит, и все пророчества не от бога! Да не в этом дело, ответили мне. Даже если и не от бога, а люди считают, что от бога, не надо разрушать их веру. Сегодня человек начнет сомневаться в истинности пророчеств, завтра в иноговорении, а послезавтра, глядишь, усомнится и в самом боге.
Я, однако, с этими доводами не согласился. Вера, считал я, должна быть чиста. Ведь сам Христос изобличал лжепророков. Нет, думал я, не изобличение лжи разрушает веру, а сама ложь разъедает ее, как ржавчина.
Мы прожили под Очамчирой пять лет. Пять лет работал я практически на двух работах. Пять лет вел я молитвенные собрания, проповедовал, боролся с лжепророками. Был я еще молод, но начинал чувствовать, как все больше накапливается во мне усталость. Да и здоровье мое, и без того подорванное, начинало сдавать. Первый звонок прозвенел еще в ту пору, когда меня призывали в армию. Я сразу же заявил, что не возьму в руки оружия — моя вера, мол, не позволяет мне этого. Работники военкомата много беседовали со мной, а между тем оформление призыва шло своим чередом. И я не знал, что мне делать: то я решал, что буду твердо стоять на своем и стану мучеником во имя Христово, то, представив себе все последствия этого поступка, начинал сомневаться в его правильности. Но подошло время медицинской комиссии, и проблема решилась сама собой— меня забраковали. Я до того обрадовался, что даже не запомнил тогда ни названия болезни, ни тех рекомендаций, которые дал мне врач. И конечно же не пошел больше к врачу, не подумал о том, что лучше бы мне быть здоровым и отслужить в армии, чем получить освобождение от нее по болезни. И только усмехнулся, когда один из работников военкомата сказал, что моя болезнь связана с моей верой и что, если я вовремя не одумаюсь, скорее всего, стану инвалидом. Сам я чувствовал тогда себя вполне здоровым, а кроме того, считал, что на все воля божья: захочет — пошлет испытание болезнью, захочет — исцелит.
Годы напряженной жизни сделали свое дело. У меня начались недомогания, которым я, правда, не придавал значения. Но все вместе — и усталость, и недомогания, и расхождение во взглядах с руководством — зародило во мне какую-то смутную тоску. Меня вдруг непреодолимо потянуло на родину — в Белоруссию. И в 1967 году я вернулся с семьей в Калинковичи.
Среди прочих ожиданий, связанных с возвращением на родину, я надеялся встретить здесь понимание в борьбе с лжепророчествами. Но после первой же моей проповеди на эту тему у меня произошло столкновение с епископом пятидесятников Петром Журавель. Я был горько разочарован. Значит, все руководство пятидесятников предпочитает выдавать ложь за откровения свыше? А может, и в самом деле все пророчества не от бога?
Теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что, со своей точки зрения, руководители пятидесятников были правы, когда всячески противились обличению лжепророков. Начав критически смотреть на пророчества и поняв, что руководители наши стараются не столько блюсти чистоту веры, сколько борются за свой авторитет, я стал более внимательно приглядываться к жизни общины, размышлять над соответствием между религиозными заповедями и поведением верующих. Если раньше, встретив несоответствие между учением и действительностью, которое я был не в силах объяснить, я обращался за советом к старшим и более опытным «братьям», то теперь я предпочитал полагаться на собственные силы. Зная, что наши руководители поощряют обман верующих лжепророчествами, я уже ни в чем не мог им довериться. Как я мог быть уверен, что они и тут не обманывают или не покрывают обман?
И тут меня поджидало еще одно крупное разочарование. Я обнаружил, что некоторые мои «братья» и «сестры» по вере на работе тащат все, что только могут. Везет, скажем, мой единоверец доски — заглянул к себе во двор, сбросил немного. Один «брат» построил стены своего дома из кирпича, купленного у тех, кто этот кирпич украл со стройки. И вся община об этом знала. Когда строительство закончилось, было устроено что-то среднее между молитвенным собранием и новосельем. Петр Журавель именем бога благословил дом. А когда я ему при старших «братьях» сказал, что нехорошо именем бога, который заповедовал «не укради», благословлять дом из ворованного кирпича, Журавель стал доказывать, что «брат» не украл, а всего, мол, купил, так что никакого греха на нем, дескать, нет. И вообще, мол, что приносит пользу вере и верующим, то бог благословляет.
Не могу сказать, что сам я без греха. Когда строился, не мог достать несколько бревен. Пришлось их тайком срубить с «братьями». Так потом меня совесть замучила. Покаялся я Петру Журавель, а он мне — да забудь ты, брат, об этом, тебе на пользу, значит, и богу угодно…
Чем больше присматривался я к жизни моих единоверцев, тем больше убеждался, что они нарушают многие заповеди. И мне стало больно за свое былое донкихотство — я боролся за очищение веры от лжепророчеств и не видел, как рядом эту веру заляпали разными грехами, куда более пакостными.
Тяжело переживал я новое разочарование. Но и оно не убило моей веры. Каждому воздастся по его грехам и по его делам, решил я. Если плох слуга, то это еще не значит, что плох и господин.
Я по-прежнему ходил на молитвенные собрания, по-прежнему проповедовал, но все больше и больше размышлял над сущностью веры, ее смыслом, над тем, что говорит учение и что показывает жизнь.
Так проходили месяц за месяцем, год за годом… Весь смысл моей жизни сосредоточился в проповеди и молитве, молитве и проповеди.
Была у нас в общине парализованная девушка. Уже после того как ее разбил паралич, она приняла водное крещение и крещение «духом святым». Согласно вероучению, бог либо испытывает болезнью веру человека, либо наказывает его за грехи. И до того мне стало жалко ее, что я стал размышлять над тем, каким же должен быть ее грех, если за него последовало такое наказание?
Если господь испытывал ее веру, думал я, то после того, как она приняла оба крещения, веровала и не роптала, ее надо было бы исцелить. Если же она наказана, то почему ей не прощен грех, если господь допустил ее в число «избранных», то есть получивших крещение «духом святым»? Может, господь просто забыл про нее или ждет какого-нибудь повода, чтобы проявить свою милость? И я стал молиться за нее.
Я молился и один, и вместе с другими единоверцами. Молился день за днем, самозабвенно и неистово.
Господи, молился я, обрати свою милость на эту девушку, если ты такой, каким я тебя представляю, ты не пройдешь мимо нее! Ведь это же ты сказал — где собрались двое или трое во имя твое, там я среди них, и если будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе: перейди отсюда туда — и она перейдет и ничего не будет невозможного для вас!
И после одной из особенно страстных молитв я вдруг с ужасом подумал: «А что если там, куда я взываю, пустота?»
Помню, как страшна была эта мысль. Я содрогнулся и от этого открытия, и от страха перед собственной дерзостью. Но страх тут же отступил, зато навалилось отчаяние.
Ночью я не смог сомкнуть глаз ни на одну минуту. Потеряв бога, я стал искать его. Я перебирал всю свою жизнь, судорожно пытаясь уцепиться за былую убежденность, ибо пусто и жутко было мне без бога. Но в памяти возникали лишь те случаи, когда я и раньше вставал в тупик, но отмахивался от собственного недоумения тем, что это для меня пока непостижимо, что есть в этом высший смысл, еще скрытый от меня. Я пытался вспомнить все, что укрепляло и питало мою веру, но и там не мог отыскать бога. Не было его ни в пророчествах, ни в иноговорении, не было его ни в проповедях, ни в молитвах. И сами библейские тексты предстали передо мной по-новому, обнажились своими противоречиями, повелевая то любить, то ненавидеть, то все прощать, то за все платить той же платой…
Я обращался к иноговорению, но и в нем не обнаруживал истины. С самого детства считал я полноценным верующим лишь того, кто был крещен «духом святым», то есть получил дар говорения на языках иных. И наши проповедники, и сам я, готовя верующих к крещению «духом святым», ссылались на слова Христа о неотступной молитве, внушали, что молиться необходимо до тех пор, пока бог по неотступности молящегося не пошлет ему «духа святого», знамением чего и является говорение на иных языках.
После длительного поста, наставления и покаяния желающий получить крещение начинал длительную непрерывную молитву. «Дай, дай, господи, дай…», или же: «Крести, крести, господи, крести…», или: «Излей, господи, излей, излей…» — молил он, как правило, час за часом. Чтобы помочь ему, все присутствующие в молитвенном собрании тоже начинали громко молиться. И вскоре в общем шуме невозможно было понять, кто, на каком языке и о чем молится. Наконец все постепенно затихали, и только желающий получить крещение продолжал исступленно взывать к богу. И если язык у него начинал заплетаться, речь становилась лепечущей, нечленораздельной, а сам он впадал в экстаз, то считалось, что он исполнился «духа святого».