Так, в 1969 году «братья» по вере в запорожской общине внушили Полине Дупляковой, что в нее вселились семь бесов. Дело в том, что во время молитвы на иных языках «сестра» Полина начинала произносить непристойные слова. Старшие «братья» стали расспрашивать ее о всех подробностях ее жизни и выяснили, что в детстве она была верующей, но, когда подросла, перестала посещать общину и некоторое время вела мирскую жизнь. Именно тогда-то, заключили «братья», и вселились в Полину семь злейших бесов.
Были устроены посты и молитвы об изгнании бесов. Но стоило Полине начать молиться на иных языках, как она вновь произносила непристойности. Тогда ей предложили поехать в город Ковель Волынской области, где жил чудотворец, по слухам, исцеляющий от всех душевных и физических недугов.
Вернувшись из Ковеля, где она пробыла десять дней, Дуплякова сообщила, что трех бесов чудотворец изгнал, но четыре еще остались.
Я поинтересовался, как проходило лечение. Полина рассказала, что в Ковеле она несколько дней по требованию чудотворца постилась. Потом в дом, где она остановилась, пришли чудотворец и несколько сопровождавших его верующих. Во время усиленной совместной молитвы Полина вдруг почувствовала какое-то облегчение и после молитвы сообщила об этом чудотворцу. Тот тут же заявил, что чудо состоялось, но вышли только три беса, и велел приехать еще раз для изгнания оставшихся четырех. Почему он решил, что вышли именно три, а не два или четыре, ни он Полине, ни она мне вразумительно объяснить не сумели.
В ту пору подобные случаи вызывали у меня недоумение, но быстро забывались. Как и любому верующему, мне тоже не хотелось мучить себя сомнениями и лишаться заманчивых надежд на жизнь вечную, на особое милосердие и покровительство бога.
А теперь, словно в отместку за былые заблуждения, память вновь и вновь возвращала меня в прошлое, безжалостно обнажая суть того, во что я когда-то верил сам и чему учил других…
Так промаялся я всю ночь, и, когда наступил рассвет, оказался я гол и беззащитен перед нарождающимся днем. О чем бы я ни подумал, ни в чем не находил смысла. Надо было собираться на работу, но и в ней не было смысла, как не было его во всей этой жизни. И не знал я — идти или не идти, потому что если не пойти, то решат, что я заболел, и придут навестить, и надо будет что-то говорить, а что я могу сказать, если пусто в душе и пусто в мыслях. А если идти, то надо весь день делать что-то, не имеющее ни смысла, ни значения, и надо что-то говорить о работе, как будто есть какой-то смысл и в самой работе, и в этих разговорах…
Проходил день за днем, неделя за неделей. Иногда мне казалось, что я вновь обрел былую веру. И я хватался за нее обеими руками, но… в руках у меня опять оказывалась пустота.
И не с кем было мне посоветоваться, не с кем откровенно поговорить, некому высказать всю боль и тяжесть своего разочарования. Даже жена, казалось бы самый близкий человек, не поняла меня, когда я пытался объяснить ей, что произошло со мной. Для нее мое прозрение было лишь страшным грехом. Я стал одинок и бесприютен, как странник в чужой стране, не знающий ее языка. С людьми неверующими я поддерживал только самые необходимые контакты, да и странно и неловко было мне войти в незнакомую мирскую жизнь. А со своими бывшими единоверцами, к которым принадлежали и все мои родственники, мы говорили уже на разных языках.
Жизнь обтекала меня, как мощная река маленький островок. Я мучился ночами, то и дело просыпаясь.
Надо было на что-то решаться. И я задумал вновь куда-нибудь переехать, туда, где не было бы никакой связи с прежней жизнью и ничто не напоминало бы о ней. Но жена резко воспротивилась моему желанию, и я понимал ее: для нее жизнь без единоверцев была бы подобна ссылке. И тогда я уехал один. Уехал далеко. Туда, где труднее, — в Норильск.
Все здесь было для меня ново и непривычно. Приходилось мне нелегко. Но и физически и морально я начал чувствовать себя гораздо лучше. Вернулся сон, и по утрам я вставал бодрый, отдохнувший. Радостно встречал начинающийся день.
Я по-прежнему каждый день читал Библию и размышлял над ней, пытаясь понять, почему раньше я не замечал в ней тех противоречий, которые теперь сами бросались в глаза. И постепенно мне стало ясно, что раньше я воспринимал в библейском образе бога только положительные черты, и лишь сейчас стало открываться мне, сколько в нем отрицательного. И все больше крепло во мне сознание, что я прав, что бога — во всяком случае, такого, каким рисует его Библия, — нет и не может быть. И если бог где-то и есть, размышлял я, то он совсем не такой и не может оказывать никакого влияния ни на жизнь, ни на судьбы людей.
Так жил я в Норильске. Но Север есть Север, он требует крепкого здоровья, а какое уж у меня было здоровье! После некоторого улучшения оно вновь подвело меня. Теперь я уже не боялся обращаться к врачам. Север вам противопоказан, сказали мне. Поменяйте климат и постарайтесь вести спокойный, размеренный образ жизни.
Делать было нечего. После некоторого раздумья я вернулся в Запорожье, куда к этому времени переехала и жена с детьми.
Здоровье улучшилось, но морально я себя чувствовал гораздо хуже, чем в Норильске. Там никто не знал моей прежней жизни, не было не только единоверцев, но и, насколько я мог убедиться, вообще не было верующих. И я спокойно вписался в окружающую жизнь. Здесь же, в Запорожье, в доме постоянно шли разговоры о вере. Кроме того, когда все уходили в молитвенное собрание, напоминала о себе многолетняя привычка к активной проповеднической и организаторской деятельности, к окружению людей, которых я считал своими «братьями» и «сестрами». Ведь какие бы внутренние счеты и споры ни раздирали общину, по отношению к «миру» она почти всегда оставалась сплоченным и единодушным коллективом. И я остро чувствовал, как не хватает мне этого ощущения общности и единодушия.
Отчасти еще проверяя себя, отчасти тоскуя и тяготясь душевным одиночеством, я время от времени бывал в молитвенных собраниях. Но ни радости, ни облегчения мне это не приносило. В общине молились за меня, как за заблудшую душу, постились, пророчествовали, говорили на «иных языках», пытались меня увещевать. Мне же было больно и тягостно смотреть на все это. И однажды на братском собрании я заявил, что бога нет и не может быть. Подумайте хорошенько, сказал я бывшим единоверцам, ведь никто из вас не может ответить на многие вопросы. Вы начинаете путаться в толкованиях, ссылаться то на неисповедимость путей господних, то на высший смысл, постижимый лишь верой, а не разумом. А если предположить, что бога нет, то на все вопросы находятся логичные и убедительные ответы.
Меня опять принялись увещевать, но что они могли мне доказать, если Библию я знал лучше многих из них, не говоря уже о том, что я видел ее теперь непредубежденным взглядом, то есть куда более ясно и четко, чем они…
Я вернулся в Запорожье уже полностью неверующим, но не обретшим нового смысла и новых целей в жизни. Позади была пустота, и впереди виделась тоже одна пустота. Многие сомнения еще мучили меня. Пусть нет бога, но есть люди, к которым я был когда-то искренне привязан, вместе с которыми столько пережито. Кроме того, мои прежние представления о неверующих к тому времени почти не изменились. В Норильске я видел и выпивки, и курение, и сквернословие. Правда, как я теперь понимаю, в большинстве своем и там были люди порядочные, не пьющие лишнего, не сквернословящие. Но мне, привыкшему и курение, и сказанное в сердцах резкое слово, и рюмку вина считать большим грехом, все неверующие казались погрязшими во всевозможных грехах.
И теперь в Запорожье, оказавшись в полном духовном одиночестве, с сознанием потраченных впустую и десятков лет, и здоровья, без всякого смысла и цели в жизни, без надежд на будущее, я стал приходить к мысли, что жизнь прожита и пора поставить точку. И от этого тихого, безвыходного отчаяния я решился на такой шаг, который раньше бы мне и в голову не мог прийти.
Я всегда испытывал неприязнь к атеистам. Одно дело — просто неверующий человек, считал я, и совсем другое дело — атеист — богоборец, слуга Сатаны. Даже говорить с такими людьми я прежде считал за большой грех. А теперь я сам обратился в местную организацию общества «Знание». Там меня познакомили с Ильей Кондратьевичем Гаем — удивительно умным и душевным человеком, бывшим моряком, полковником в отставке. Мы долго беседовали с ним, и, когда расстались, он пообещал дать мне книгу бывшего ксендза Рагаускаса. Прочитай, подумай, сказал Илья Кондратьевич, Рагаускас прошел такой же сложный путь духовных исканий, как и ты. А когда прочтешь, поговорим…
Договорились встретиться на следующий день в шесть вечера на нашем берегу. Сам Гай жил на другом берегу, и добираться до места встречи ему было долго и сложно. А на следующий день ударил дождь со снегом. Погода такая, про которую говорят, что добрый хозяин и собаку во двор не выгонит. А Гай ведь пожилой человек! И я был уверен, что не потащится он в этакую даль из-за какой-то книжки, которая к тому же нужна не ему, а мне.
Но он приехал! Это был первый удар по моим представлениям о неверующих.
Книга Рагаускаса взволновала меня. Я то и дело находил в ней мысли и ситуации, созвучные с моими. И я невольно ухватывался за его рассуждения о жизни и вере, получая в них поддержку собственным размышлениям. Значит, не только я так думаю. И если каждый из нас пришел своим собственным путем к одному и тому же, то не говорит ли это о том, что мы отыскали истину?
Мы вновь встретились с Гаем и вновь долго и обстоятельно беседовали. Я стал бывать у него дома и, чем больше узнавал его, тем больше удивлялся его уму, его знаниям, его душевной тонкости и щедрости. Меня радовали его отношения с женой, его искренность, честность, обязательность. Мне захотелось быть похожим на него, захотелось такого же домашнего уюта и тепла. И я вдруг понял, что неверующий может быть гораздо нравственнее, чем верующий.