вмешательства.
Ведь если все было заранее запланировано, предусмотрено и решено, то, значит, и все зло и все грехи, описанные в Библии и творящиеся в мире, были заранее запланированы. Заранее предусмотрено и подготовлено соблазнение Адама и Евы, убийство Авеля Каином, массовое развращение, а потом уничтожение всего человечества, кроме Ноя и его семейства, массовые убийства младенцев сначала в Египте, а потом в Вифлееме. Выходит, и костры инквизиции, и варфоломеевская ночь, газовые камеры и печи фашистских концлагерей, короче говоря, все изуверства, какие только происходили и происходят в мире, все стихийные бедствия запланированы и произошли по воле бога! Можно ли тогда назвать бога источником добра?
Конечно, любой богослов попытается выйти из положения. Однако для этого нужны весомые аргументы. А есть ли они у богословов?
Вроде бы есть. Это учение о свободе воли. В общем виде оно изложено в воспоминаниях А. Асилдинова, а христианское представление о свободе воли мало чем отличается от мусульманского.
Однако, как бы ни толковали учение о свободе воли разные течения в христианстве и исламе, само это учение приходит в неразрешимое противоречие с представлениями о природе бога.
Ведь если верить Библии, люди все время употребляли предоставленную им свободу не во благо, а во зло. Сначала они довели бога до того, что тот раскаялся в том, что когда-то сотворил их. Затем богу пришлось вразумлять людей устами различных пророков, посылать на распятие собственного сына в качестве искупительной жертвы за результаты предоставленной им свободы воли. Но даже искупительная жертва Христа и данный им Новый завет не смогли вразумить людей!
Возникает естественный вопрос: знал ли бог, предоставляя людям свободу воли, что они употребят ее во зло? Если не знал, то он не всеведущ. Если знал, но не мог ничего изменить, значит, он не всемогущ! Короче говоря, любой вариант с предоставлением людям свободы воли приводит к отрицанию природы бога. Но ведь к тому же самому результату приводит и учение о предопределении и представление о невмешательстве бога в судьбы человечества. Это неразрешимое противоречие подметил еще французский философ-материалист Клод Гельвеций. Если бог бесконечно добр, писал он, зачем его бояться? Если он бесконечно мудр, чего ради заботиться нам о своей участи? Если он всеведущ, зачем извещать о наших нуждах и утомлять нашими просьбами? Если он вездесущ, для чего храмы? Если он господин над всем, для чего жертвоприношения?..
Есть ли у богословов какой-нибудь выход из этого тупика? Если говорить серьезно, то его нет и не может быть! Но признать это значило бы расписаться в полной несостоятельности любых христианских концепций. И потому, оказавшись в безвыходном положении, богословы заявляют, что разумом бога постичь невозможно!
Но тогда остается только вслед за Тертуллианом воскликнуть: верую, ибо это абсурдно! То есть лишено всякого смысла!
Но если нет смысла в идее бога и, следовательно, тем более нет смысла в религиозной концепции мира, то зачем тогда все богословские трактаты, изучение Библии, заповеди и законы различных вероучений? Стоит ли искать какой-нибудь скрытый смысл в том, что заведомо бессмысленно?
Вот с какими противоречиями приходится сталкиваться верующим людям. И именно тогда, когда они задумываются над ними, они приоткрывают дверь в мир духовной свободы. А далее многое зависит от них самих. И, помимо прочего, от мужества сказать самому себе правду. Правду, которая горька, но позволяет человеку распрямить плечи, вырваться из плена заблуждений.
П. ГЕЛЕТЮК
НА СЛУЖБЕ ИЕГОВЫ
Родился я в 1928 году в селе Нагоряны, где живу и сейчас. Но в ту пору эта часть Молдавии находилась под властью боярской Румынии.
Село наше было, да и до сих пор осталось, в основном украинским. Из раннего детства в памяти сохранилось немного. Помню, как с раннего утра до позднего вечера отец и мать крутились в заботах о хозяйстве и о семье. Мать часто молилась, по разным поводам вспоминала бога и святых угодников, на православные праздники водила нас, детей, в церковь. Отец тоже время от времени бывал в церкви, но, как я теперь понимаю, в глубине души в бога не верил. Если по полям ударял град или же засуха обжигала хлеба, отец, сокрушаясь, говорил матери: где же твой бог, куда же он смотрит?
Я конечно же, подрастая, впитывал в себя и религиозность матери, и скептицизм отца. Поэтому в моем детском сознании бог хотя и существовал вполне естественным образом, как существовало все вокруг, но относился я к этому факту совершенно безразлично, как, скажем, к существованию нашего священника.
В школе нам не только преподавали уроки «закона божьего», но и старались воспитывать в неукоснительном соблюдении православной веры. Даже в обычные дни, не говоря уже о церковных праздниках, занятия начинались с молитвы и молитвой заканчивались.
Я молился, исповедовался, причащался, но все это выполнял как необходимую процедуру, от которой, хочу я этого или нет, никуда не деться.
Не знаю, как и когда появились в селе первые баптисты. Помню только, как ругал их священник и как мать, для которой авторитет священника был непререкаем, неодобрительно отзывалась о них. Отец же лишь хмыкал в ответ на ее рассуждения и однажды, вместе со своим дружком Никитой Колибабой, отправился к баптистам на молитвенное собрание. Видимо, что-то его там заинтересовало, потому что они с Колибабой еще несколько раз наведывались к баптистам, чем вызвали резкое порицание матери. Вскоре отец перестал туда ходить. Не думаю, что сделал он это из-за матери. Скорее всего посещал он баптистов из чистого любопытства.
Отец был довольно грамотным человеком, многим интересовался. Помню, как по вечерам он часто забирался на печь, задергивал занавеску, чтобы его никто не видел, и сердился, если мать или кто-нибудь из ребятишек звали его или заглядывали к нему. Меня же все время мучило любопытство — что он там делает? И как-то раз потихоньку, так, чтобы никто не заметил, я заглянул за занавеску. Я ожидал увидеть что угодно, но только не то, что увидел на самом деле. Отец просто-напросто читал газеты. Чего же тут прятаться, недоумевал я. И только позднее узнал, что читал он не румынские, а советские газеты, которые нелегально получал и давал отцу Иван Дущак.
Помню, как летом 1940 года мы с отцом поехали на поле. День был жаркий, ехали мы не спеша, о чем-то говорили. И вдруг я увидел, что наперерез нам бежит мать, отчаянно машет платком и что-то кричит. Отец остановил лошадь, и мы с тревогой стали ждать, пока она подбежит, так как разобрать ее крик было невозможно. Наконец мать подбежала и, с трудом переводя дыхание, сказала:
— Вертайтесь… Советская власть… пришла…
Мы усадили ее на телегу и вскачь помчались обратно. Село уже все гудело, как улей…
С приходом Советской власти каждый день приносил что-то новое. В школе отменили молитвы и уроки «закона божьего», чему все ребята были очень рады. Прошли выборы в Советы депутатов трудящихся. Беднякам стали нарезать земельные участки. Началась кампания по ликвидации безграмотности. Отца выдвинули в агитаторы. Теперь по вечерам он надолго пропадал— собирал односельчан, помогал им овладеть грамотой. Даже у меня, в ту пору еще мальчишки, было такое ощущение, что жизнь вдруг понеслась стремительно…
А через год началась война. Вскоре отец получил повестку. Помню, как всю ночь никто из нас не спал — собирали отца в армию. Утром мы — трое его сыновей — проводили отца до околицы. Больше мы его уже не видели. Он погиб в том же году на Херсонщине.
Молдавию вновь оккупировали румынские войска. Вернулись прежние порядки, которые, казалось, уже навсегда канули в прошлое. Но теперь они были гораздо жестче. А нашей семье приходилось еще хуже. Не было отца — кормильца и хозяина. Мне пришлось бросить школу и заняться хозяйством. Но хуже всего было то, что представители румынских властей всячески мстили нам за отца. Если распределяли работу — нам доставалось ее всегда больше, чем многим другим, если же продукты — то гораздо меньше. При каждом удобном случае нам давали понять, что мы вообще вне закона и что любой представитель румынских властей в любой момент может с нами сделать все, что захочет. И мы знали, что заступиться за нас некому.
Первое время мы еще держались, уверенные, что Советская власть скоро вернется и жизнь опять наладится. Но фашисты все ближе подходили к Москве. Румынские газеты и радио даже после разгрома немцев под Москвой трубили о том, что война вот-вот кончится победой фашистов. И мы стали падать духом.
Так и шли день за днем, месяц за месяцем без какой бы то ни было радости, без всякого просвета, без малейшей надежды…
Как-то мы с соседом Иваном Стадничуком пошли на рыбалку, которая бывала хорошим подспорьем в нашем весьма однообразном питании. Но на этот раз рыбалка не ладилась. Рыба куда-то пропала, и от нечего делать мы разговорились о жизни. Иван был всего на год старше меня, и обычно эта разница в возрасте мало ощущалась.
Разговор начался с того, что мы стали дружно ругать фашистов — и немецких и румынских, возмущаться их порядками и несправедливостью. Но едва я с сожалением вспомнил о Советской власти, как Иван вдруг начал мне возражать:
— Нет, Паша, хотя при Советской власти такое, как сейчас, не творилось, но и в ней тоже нет ни истины, ни справедливости.
— Как же нет? — возмутился я. — Землю беднякам дали? Дали. Богатеев прижали? Прижали. И правильно— почему одни должны жиреть, а другие от голода пухнуть? Начальство назначали или сам народ выбирал? Грамоте всех учили? А ты говоришь, что у Советской власти не было ни истины, ни справедливости! Сам же согласен — такого, как сейчас, при Советской власти не было.
— Ты, Павел, словно малый ребенок, — усмехнулся Иван, — о мелочах печалишься, а о главном не помнишь. Землю дали, власть выбирали, безграмотных учили… Разве в этом истина? В Библии сказано: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?!