— в рабочем предместье, третий — в приходе, находящемся в университетском городе. Здесь же рекомендовалось изучать для использования в религиозных целях местные обычаи, традиции, приметы, суеверия. Рекомендовалось вникать, чем живут и дышат люди, духовным руководителем которых предстоит стать будущему священнику.
Лекции читал рано умерший, очень интересный человек — профессор Эдуард Теннманн. Читал увлекательно, но слишком смело с точки зрения и православных и лютеран. Мы, и я в том числе, не любили его, вышучивали, считали чуть ли не умалишенным. Впоследствии, через десятки лет, когда я сам прошел путь строгого суда над своими знаниями и убеждениями, я, перебирая однажды свой архив, нашел его лекции в своей записи. Не без грусти пришлось убедиться, как легкомысленно и некритически, вверив себя руководству признанных авторитетов, относился к этим лекциям в молодости. Осторожно они сигнализировали нам, юнцам, о тех возможностях, которые открывает в изучении религии подлинная наука.
Профессор Мартинсон хотел видеть во мне своего преемника. Он же начал хлопоты об оставлении меня при университете в аспирантуре как докторанта. Я, уже горячо увлеченный желанием работать над Библией, дал свое согласие. По решению правления университета я был оставлен в аспирантуре.
Но… в Эстонии уже начали дуть фашистские националистические ветры, ветры того угара, который охватил страну в следующем году. Уже появлялись на улицах хмельные молодчики в черных беретах с прикрепленным к ним значком — изображением руки, держащей дубинку. Их так и звали в народе: кайкамехед — дубинщики. Все чаще звучал лозунг: «Эстония для одних эстонцев!» Трудящиеся были далеки от этого угара, но для определенных кругов это было выгодно, и кайкамехед с каждым днем все более распоясывались.
Университетское начальство тоже не осталось в стороне от этих веяний. И я хотя и был оставлен в университете, но только как «дипломированный, продолжающий учиться», то есть аспирант без стипендии, без средств к существованию. Мать зарабатывала слишком скромно, чтобы помогать мне дальше. Тесть работал псаломщиком на очень скудном окладе и растил еще двух детей. Расстроенный, обескураженный, Мартинсон поехал в Таллин, в синод. Оттуда он привез предложение: посвящайтесь… в синоде есть вакансия, которую никто из-за малодоходности и хлопотливости не желает брать. Должность миссионера тюрем, больниц, заразных бараков, богаделен, приютов, домов для сумасшедших. Ездить, посещать, беседовать, служить, выслушивать и утешать, где удастся и чем удастся помогать… 14 дней в месяц работать, а остальные посвящать научной работе. Жалованье более чем скромное, но лучше, чем ничего.
И вот в августе 1935 года я стал священником.
Моя работа при университете продолжалась полтора года. Дни и недели проводил я в старинной университетской библиотеке. Более миллиона книг стояло передо мной на бесконечных полках, к которым я получил свободный доступ. Я остался один на один с этим средоточием человеческой мысли, без навязчивых помочей авторитетов, предоставленный самому себе.
Темой докторской диссертации я взял «Препатриархальный период книги Бытия», то есть рассмотрение первых двенадцати глав Библии. Здесь сконцентрированы узловые проблемы библейского и догматического богословия. I и II главы рассказывают о происхождении мира, происхождении и начальном состоянии человека. Вокруг этих глав издавна кипят схватки богословов с астрономами, геологами, археологами, этнографами и биологами. III глава — история грехопадения, библейская легенда о появлении зла и страданий в мире. Один из «проклятых» вопросов, над которыми ломали головы богословы и философы, социологи и моралисты, писатели и ученые. IV и V главы — начальные судьбы развития рода человеческого на земле. И опять здесь перекрещиваются пути богословия с путями истории, этнографии, археологии, этики, социологии и т. д. VI–VIII главы — потоп! Вновь геология, археология, история и этнография скрещивают свое оружие с библеистикой и богословием вообще. IX глава — послепотопный «завет» людей с богом и рассказ о ссоре Ноя с Хамом. Здесь наука опять сталкивается с религией в трактовке проблем появления магии, рациона питания древних людей, истории культивирования растений, возможности пророчеств и предсказаний. X–XI главы — послепотопная этнография и соответственно новое столкновение религии с соответствующей наукой. XII — начало «избраннической» миссии евреев. Здесь тем самым ставится вопрос о возможности разделения религий на «естественные» и «богооткровенные», дарованные людям якобы самим небом. Наука и религия противостоят здесь друг другу в вопросе, от которого, собственно, зависит: быть или не быть религии на земле? Ложь она или истина?
Мне хотелось осветить эти проблемы с точки зрения православного, и святоотеческого в частности, богословия и рассмотреть возможность их соединения с научными взглядами на те же предметы. Приступая к работе, я не сомневался в том, что соединение науки и религии не только возможно, но и естественно.
И вот именно эта-то самостоятельная работа и была началом научного пересмотра всего моего мировоззрения.
Прежде всего, начав работу, я, конечно, столкнулся с проблемой «богодухновенности» Библии. Православие считает, что «священные писатели» все писали по непосредственному побуждению и наставлению «святого духа», так что не только предохранялись им от заблуждений, но и положительно получали откровение «истины божией». Они являлись органами сообщения «божественного откровения», не теряя, однако, всей своей индивидуальности, которая проявилась, например, в их образе мышления, в их представлениях о вещах и событиях, в плане их произведений, в выборе слов для выражения мысли и пр. (Смотри, например, «Догматическое богословие» Малиновского.) Уже вскоре после начала самостоятельной работы над Библией я, однако, увидел из доводов подлинной науки, что Библия возникла вовсе не так. Она составлялась постепенно, развиваясь в процессе исторической жизни еврейского народа век за веком, а отдельные ее книги принадлежат совсем не тем авторам, которым их приписывает традиция.
Я увидел, что в Библии сложно переплетаются мифы и сказки Древнего Востока, летописные и устные народные предания, образы древней литературы и поэзии, магические заговоры эпохи человеческой дикости — словом, что она ничего общего не имеет с откровением бога. В некоторых своих частях она полезна для историка, археолога, этнографа. В ней можно почерпнуть сведения, необходимые для познания истории ряда народов Ближнего Востока. Нет, это не откровения божии об этих народах, а наслоение следов деятельности самого человека на земле. И наслоение это вовсе не такое, которое можно снимать слой за слоем, а перепутанное и переработанное взглядами и потребностями последующих эпох. Поэтому его приходится обычно расшифровывать, читать как сложный ребус, путано-непонятный для рядового читателя, способный затуманить сознание берущегося за Библию неподготовленного человека.
Оттолкнуло ли это меня от Библии? Наоборот. Где больше трудностей, там и больше чести для ученого разобраться в них. Чем сложнее вопрос, тем увлекательнее работа над ним.
А как повлияли эти открытия на мои религиозные чувства? Тогда они были еще слишком крепки, чтобы пасть. Я пережил немало тяжелых раздумий… Мифы мне казались необходимыми для того, чтобы в доступной для тогдашнего уровня человеческого развития форме внушать людям вечные истины. Я успокоился временно на том, что следует стараться освобождать эти высокие истины от всего наносного, от человеческого, чисто исторического и временного и эти кристаллы добра и правды духовной нести людям.
Сомнений в самом бытии божием, в ненужности церкви божией на земле у меня тогда не возникало. Я продолжал верить, продолжал считать церковь носительницей правды, добра и спасения для всего рода человеческого. Верил, что служение в церкви является для меня, ничтожного и малого «раба божия», великой, ниспосланной мне не по заслугам честью.
Ни на один день впоследствии, куда бы ни бросала и как бы ни ломала меня жизнь, не оставлял я работы и размышлений над текстом Библии, и в течение последующих двадцати лет наука вела меня медленно, но верно вперед, к свету полного прозрения.
То я познавал, что книга «Песнь песней» — это поэма о человеческой любви и палестинской природе, высокое, но вовсе не религиозное произведение древнего безымянного поэта. Что она, вернее всего, употреблялась как цикл песен свадебного обряда. А если и пелась у древних евреев в праздник пасхи, то лишь как отражение бытовавшего у всех народов Древнего Востока религиозного обряда обручения с богом.
То книга «Есфирь» раскрывалась передо мной как умный политический памфлет, отражение политики в литературе…
То «Книга притчей Соломоновых» и «Книга премудростей Иисуса, сына Сирахова» открывались мне как своеобразные еврейские «домострой», отражающие быт и мораль эпохи рабовладельчества, но абсолютно не «богодухновенными» и не небом преподанными книгами.
Книги Царств разоблачили миф о единобожии евреев, о древности книг Моисеевых.
Но все это пришло потом, а тогда мой путь к научному атеизму если и начинался, то начинался как-то неосознанно для меня самого. Я еще мудрил над примирением науки, которую любил и уважал и в которую верил, и религии, которую искренне исповедовал и в истинности которой еще не сомневался…
Моя вторая деятельность — священника-миссионера — оказалась для меня чрезвычайно полезной. Волей судеб я вынужден был увидеть всю изнанку капиталистического мира. Преступники, деклассированные элементы, люди дна, проститутки и воры, убийцы, громилы, насильники и растлители, хулиганы проходили передо мной рядом с людьми, осужденными по подозрению в принадлежности к «красной опасности». Несчастные, всеми оставленные старики умирали у меня на руках. Сумасшедшие часами развивали свои теории. Чахоточные, тифозные, дифтеритные и другие больные хватали меня за руки в предсмертной муке. Приходилось посещать трущобы и потом униженно молить у купцов несколько десятков центов или килограмм-другой подпорченных продуктов для этих несчастных и их детей. Это был для меня своеобразный второй университет…