В это же время я начал постигать и еще одну правду жизни. Как ничтожно мало, оказывается, значит «облагораживающее влияние религии» в обществе, раздираемом противоречиями! Как жалки утешения «пастыря», когда требуются решительные меры, когда каленым железом революции надо было бы выжечь всю мерзость эксплуатации и угнетения человека человеком!..
В этот период я навсегда исцелился от дешевой доброты и толстовского непротивленчества. «Добренькие» христиане коллекционируют добрые дела, как валюту на покупку билета в царство небесное, и любят повторять при этом, что все добро одинаково — накормить ли голодного, помочь человеку в беде или дать «милостыньку» дармоеду-профессионалу, дающему возможность тешить свое сознание любованием своей добротой. А мне стало ясно, что добро добру рознь…
И еще одним «открытием» подарила меня деятельность того периода. Общение с умалишенными показало, как много людей теряют рассудок или делаются нервнобольными на религиозной почве. При этом религиозное помешательство очень часто сопровождается всякими вывихами сексуального, полового характера. Этот вопрос я впоследствии исследовал, разговаривал о нем с психиатрами и психологами. Так, в частности, мне стала ясна подлинная подоплека того истерического обожания, которым фанатички нередко окружают «пастырей», особенно молодых, или популярных проповедников. Чаще всего основу этого обожания составляют отнюдь не религиозные чувства (которые играют тут только наводящую, подсобную роль), а кипение неудовлетворенных, часто и непосредственно религией искаженных и подавленных страстей.
Конец 1936 года оказался для меня роковым. В Эстонии совершился националистически-фашистский переворот…
Началось принудительное обэстонивание. В ряде газет появлялись статьи, непосредственно обращавшие внимание на мою, казалось бы, весьма незначительную персону. «Долой русского Ваньку из эстонского университета» — гласило название одной из них. «Он и эстонским языком-то не владеет…» — писалось в другой. (Это была заведомая ложь. Как раз в это время мне, по поручению синода, пришлось несколько месяцев заменять заболевшего настоятеля Преображенского собора в Таллине, где был эстонский приход. Вскоре после этого получил уроки в эстонской частной гимназии Лендер.)
Не помогло мне даже заступничество синода. Пришлось уйти из университета и расстаться с мечтой о научной деятельности. Правда, председатель синода, брат президента республики, протоиерей Николай Пяте, вызвав меня к себе, предложил:
— Вот что, Осипов! Отбросьте-ка от своей фамилии презренное окончание «ов» и станьте эстонцем! Я и фамилию вам уже подобрал похожую на прежнюю — Оссеп! И карьера вам тогда будет обеспечена!
На решительный отказ Пяте заметил:
— Смотрите, вы сами перечеркиваете свой жизненный путь!
— Пусть будет так, но иначе я не могу…
Удалось получить сначала место второго священника, потом настоятеля в русском приходе в Казанской рождества богородицы церкви в Таллине. В это же время я стал учителем «закона божия» и классным наставником одного из классов той самой таллинской русской частной гимназии, которую некогда окончил.
Работа с детьми понравилась мне. Ту любовь к широким знаниям, которую внушил некогда Богоявленский, я в этот период педагогической деятельности не уставал внушать и своим ученикам. Я водил их на фабрики и заводы, ездил с ними в «экспедиции», в шахты Кунды, в древний Петровский Балтийский порт и т. д. И когда мой бывший ученик, капитан дальнего плавания, с борта дизель-электрохода «Лена» ступил на землю Антарктиды и привез мне оттуда кусок розового гранита с места, где был заложен поселок Мирный, то тем самым засвидетельствовал, что я в свое время тоже внушил ему не аскетическое отречение от мира, а благородную страсть к познанию этого мира.
В те же годы вместе с Богоявленским мы организовали в Таллине русские частные вечерние богословские курсы. Работали они три года. На них я впервые читал курс по ветхозаветной части Библии. В тот же период много проповедовал, вел систематические беседы в своей церкви, церкви пригорода Нымме, церкви пригорода Копли и в эстонском Преображенском соборе (на эстонском языке). Продолжал писать и печататься. Работал немного и в области светской литературы.
Но в душе у меня жила большая неудовлетворенность. Что меня томило, я и сам тогда как следует не осознавал…
Летом 1940 года Эстония воссоединилась с Советским Союзом. Советскую власть и падение капиталистического окружения воспринял я с глубокой внутренней радостью…
Через год началась Отечественная война. Был мобилизован в армию и я. В Таллине оставил жену в ожидании рождения ребенка и трехлетнюю дочку.
Год в армии. Демобилизация и трехлетняя работа священником в Перми (на Урале)… Кругом было столько горя народного. Утешал, поддерживал, помогал собраться с силами, выстоять в испытаниях, призывал крепить оборону страны. Вместе с приходом получил три благодарности Сталина за сбор средств на оборону. Ведь простые верующие были советскими людьми. С ними я чувствовал себя слитым воедино в наших общих чаяниях борьбы с врагом и желании победы над ним…
В конце войны я приехал в освобожденный Таллин. Семьи своей здесь не нашел. Запуганная фашистской пропагандой, получив ложные сведения о моей смерти (как я слышал, меня даже отпели), жена с двумя дочерьми и родителями выехала в Германию. После многих бесплодных попыток найти и вернуть семью через наши репатриационные органы (причем препятствовали им в этом главным образом зарубежные церковники-эмигранты) узнал, что жена развелась со мной, как с «красным попом», вышла замуж и увезла детей за океан.
В Таллине я работал в прежнем приходе и, кроме того, секретарем местного епархиального управления. В связи с последней работой в 1945 году был на соборе, на котором избирался патриарх Алексий.
В 1946 году я узнал о готовящемся открытии ленинградских духовных академии и семинарии. Появилась надежда вернуться к научной деятельности. Поехал в Ленинград к митрополиту Григорию. Я рассказал ему о всех этапах прошлой своей деятельности: о статьях, стихах, лекциях, работе в РСХД, книгах. Спросил, могу ли надеяться быть принятым на работу в духовные школы. Он сказал, что должен обо всем подумать. Через день я был принят вновь и услышал, к радости и смущению моему, что назначен не только профессором священного писания Ветхого завета и вспомогательной кафедры истории религий, но и инспектором, то есть проректором академии и семинарии.
За годы работы в церкви я возненавидел косность, ограниченность, тупость кастового духовенства и хотел воспитывать будущих служителей церкви всесторонне развитыми, глубоко советскими людьми, далекими от суеверного фанатизма. Не понимая всей наивности этих идеалов, я старался создать условия для более всестороннего развития воспитанников духовных учебных заведений.
Внушая стремление к умножению знаний студентам академии, лелеял я и другую мечту: возбуждать их живую мысль, расширять кругозор, побуждать искать, как и сам тогда искал, путей научного обоснования высоких истин религии, в которые еще верил. Но скоро мне пришлось убедиться в тщетности этих стараний, в невозможности осуществления моих идеалов… Меня стали упрекать в том, что я-де веду слишком светскую линию, мало отдаю времени бдениям и постам.
Сам патриарх в своей речи в храме Ленинградской духовной академии 6 декабря 1949 года сказал: «Горе тому пастырю, который и сам ищет мирских развлечений и семью свою увлекает на путь мирских соблазнов. Подвиг пастыря должен заключаться в том, чтобы отрешаться от прелестей и утех мира, и, если пастырь несвободен от этого соблазна, это признак, что у него нет истинного пастырского духа… И здесь, в духовной школе, все должно быть направлено к тому, чтобы создать цельный образ истинного, боголюбивого, благоговейного пастыря. И потому, когда мы слышим, что в духовной школе тоже бывают попытки ввести мирские обычаи и развлечения, мы не одобряем этого, потому что это постепенно отвлекает готовящихся к пастырству от того пути и от той цели, к которой они должны стремиться…»
Из этой речи и из других указаний, которые я начал получать, явствовало, что руководство церкви хочет, чтобы воспитанники жили, по существу, одной святоотеческой литературой и были, вместе с пресловутыми «отцами церкви», людьми, стоящими на уровне культурного развития и научного понимания первых пяти веков нашей эры. Я, однако, не хотел изменять идеалам «пастыря», которые еще жили во мне в то время и в которые я верил, и подал в отставку с поста инспектора.
Много позже, продолжая наблюдать жизнь студентов и семинаристов, понял я, как трудно молодым людям, поступающим в духовные школы, было в данной обстановке отзываться на мои призывы.
Как уже было сказано, я получил наряду с основной работой над Ветхим заветом еще и вспомогательную кафедру истории религий. Существовала эта кафедра только два года, но в жизни моей сыграла поистине решающую роль… Но случилось это не тогда, когда я читал этот курс, а несколько позже, когда начатое в те годы изучение многочисленных материалов было мной завершено и наступила пора разобраться в них, сделать выводы. Сложен был проделанный путь, прежде чем я увидел, к какому разгрому я пришел…
Рассмотрение не только религий Древнего Востока, но и религий народов нашей Сибири, жителей островов Тихого океана, Средней Азии и Дальнего Востока, Африки и Америки показало мне, что самые, казалось бы, священные обряды и ритуалы религий, считающихся наиболее возвышенными, как, например, христианство, буддизм, ислам, корнями своими уходят в эпоху дикости человеческого рода, что они являются перекрашенными, переосмысленными соответственно новой стадии развития людей обрядами и суевериями древнекаменного и новокаменного веков.
От «причастия святых тайн» корни протянулись к диким и кровавым обрядам ряда первобытных народов, к поеданию священного тотемного животного-первопредка и к богоядению более поздних сравнительно с тотемизмом религий…