…Мальчишка в нахлобученной всесильной ушанке проводил меня до дверей интерната. Потоптался нерешительно на крыльце. Я видела, что ему очень не хочется расставаться со мной.
— Хочешь проведать Наташу? Она будет рада.
Гена задумался, потом внезапно тихо рассмеялся:
— Мне не разрешат.
— Не разрешат проведать Наташу? Это почему же?
Гена сдернул варежки, связал одну с другой узлом и сунул в карман.
— Иначе теряю, — пояснил он. — Не разрешат, потому что у меня репутация подмочена. Я — непослушный.
— И в чем это проявляется, твое непослушание?
— Бегаю, — коротко ответил Гена.
— Куда… бегаешь? — не поняла я.
— А куда придется. — Гена снова тихо рассмеялся: — Меня поймают, вернут в интернат, я поутихну для потери их бдительности — и снова деру.
Больше нам не удалось обмолвиться ни одним словом. Высыпала на крыльцо полуодетая ребятня, загалдели, заговорили все хором, втащили в вестибюль интерната, и, как я ни озиралась, Гены нигде не было.
Наташа была уже совсем здорова, ходила на уроки, даже занималась физкультурой, но жила пока не в общей спальне, а в изоляторе. Так решил интернатский врач. Подоспевший Алексей Ильич ласково обнял меня за плечи:
— Спасибо, Олечка, что не забываете. Сегодня ваши ребята уже были. Притащили Наташе всяческих разностей.
Наташа сидела в широком уютном кресле и листала какую-то книжку. Ее худенькие плечи покрывала голубая вязаная кофточка, выданная, видимо, на вырост, а рядом, на плюшевом подлокотнике кресла, оранжевела горка апельсиновых корок. Я схватилась рукой за дверной косяк. От изумления не могла двинуться с места — все так и было, как сказал этот мальчишка в шапке-ушанке. Я не видела ни Наташи, радостно взвизгнувшей при моем появлении, ни обступивших меня ребят. Мой взгляд был в состоянии фиксировать лишь два предмета: горку апельсиновых корок и голубую Наташину кофту.
«Хитрая голубая лиса» назвал свою сказку артист нашего театра Виталик Павловский.
Сказка была веселая, забавная, с множеством фантастических превращений, и никто из наших актеров не отказался сыграть даже крошечный эпизод в этой пьесе. Наша «Хитрая голубая лиса» была новогодним подарком для воспитанников интерната.
В фойе театра постановочная часть воздвигла фанерную горку, сказочный терем, в котором можно было поиграть в настольные игры, и работало множество различных аттракционов, за участие в которых самый находчивый получал приз. Призами были конфеты, мандарины, вафли.
Приготовив для предстоящей сказки костюм, еще раз проверив надежность длинного голубого синтетического хвоста, я выглянула в фойе. Замелькали перед глазами вылинявшие, застиранные платья, кофточки, штопаные-перештопаные колготки, брючки с вздувшимися пузырями на коленях. Зато каждый детдомовец был обут в парусиновые тапочки с блестками и на голове каждого был берет, расшитый елочными украшениями. Эти береты и эти тапки наш пошивочный цех строчил на машинках. Приготовления к елке совпали с выпуском «Чайки», и девочки из пошивочного, загруженные по горло работой, самозабвенно мастерили костюмчики, просиживая в театре далеко за полночь.
Непостижимое все же создание человек! Уж как наш администратор — педантичный, хмурый Гудков — был против этой елки, а теперь вон активней всех с малышами с горки катается, шарики всем подряд надувает — того и глядишь, лопнет, и сияет сам как блин на сковородке.
Я уже хотела потихоньку уйти незамеченной и заняться гримом сказочной голубой лисы, как почувствовала, что кто-то тянет меня за рукав. Передо мной стояла малышка первоклассница, та самая, которая лелеяла в душе мечту стать актрисой. В потной ладошке она сжимала только что выигранный приз — фигурный леденец на палочке.
— Ольга Михайловна, это вам.
Я даже растерялась.
— Что ты, что ты, Светочка, ешь сама. Не надо.
Губы малышки скривились, в глазах заблестели слезы обиды.
— Пожалуйста, возьмите, — опустив голову, тихо попросила она.
Я взяла конфету, поцеловала девочку в щеку.
— Спасибо большое, я очень люблю леденцы. Даже удивительно, что ты угадала.
Света благодарно улыбнулась. А сзади нее уже тянулись ко мне десятки тоненьких детских рук с выигранными гостинцами:
— И у меня возьмите.
— Пожалуйста, у меня.
— Я тоже для вас выиграл.
— Ольга Михайловна, а я халву выиграла, это вам.
— А я мандарин…
Я просто не знала, что делать. Подаренные сладости уже не умещались у меня в руках, а дети выстроились в длинную очередь, чтобы отдать мне свои призы. Я понимала, что в них жила величайшая потребность Отдать. Ведь только так могли они проявить свою неумелую благодарность. Отдать, поделиться тем малым, что они имели. Я подумала, что вряд ли у домашних детей может возникнуть такой великодушный и воистину неоценимый порыв. Выручил меня администратор Гудков. Всклокоченный, с красным потным лицом от надувания шаров, он возник рядом со мной и, сотворив скорбное выражение, обратился к детям:
— О неблагодарные! А мне неужели ничего не достанется! А кто вам надувал шары? А кто несмелых с горы катал?
Дети с восторгом ринулись наделять Гудкова подарками, а я ускользнула за кулисы. Прошла в гримерную, и уже через пятнадцать минут усилиями художника-гримера Танюши на меня лукаво поглядывала из зеркала коварная, остренькая мордочка голубой лисы.
— Можно начинать, Оленька? — заглянул в гримерную начиненный пряниками и конфетами Гудков.
— Да, конечно, если все готовы… Зайдите на минуточку, Станислав Леонтьевич. Я очень благодарна вам за то, что вы так с ними прекрасно общаетесь. Правда, какой вы молодец! У вас просто талант! Я и не подозревала…
Лицо Гудкова расплылось в довольной улыбке.
— Я, знаете, всегда, в общем-то, хотел быть педагогом… или что-то в этом роде, чтобы с детьми… — Гудков тяжело вздохнул. — А жизнь, она, видите, по-своему распорядилась. А с детьми… Жалею я их очень. Всех детишек… А этих особенно.
— И это из-за жалости так сопротивлялись елке?
Гудков смущенно откашлялся:
— Я, знаете, боялся, что мы, взрослые, не на высоте окажемся. Ошибся… Каюсь. Все молодцы оказались: и пошивочники, и постановщики, а уж актеры — и говорить нечего! — Гудков вдруг необыкновенно оживился и заговорил, возбужденно размахивая руками: — Вы же главное чудо сейчас пропустили. Объявили выступления детей у елки. Ну, кто во что горазд. Кто песню спел, кто стишок продекламировал. А потом все ребята как начали кричать: «Пусть Крылов фокусы покажет!» Того долго уговаривать не пришлось. Вышел к елке парнишка лет двенадцати, раскланялся с чувством юмора, попросил, чтобы ему дали какой-нибудь небольшой, но запоминающийся легко предмет. Костюмерша Ира сняла с шеи кулон на цепочке. Он подержал в руке кулон, как бы запоминая его на ощупь, потом сказал, что сейчас отвернется и кто угодно из зрителей должен будет спрятать этот кулон на себе. Парнишка отвернулся, а его друзья ему на голову еще мешок водрузили — чтобы не подглядывал. Меня все это очень заинтересовало. Я в свое время еще мальчишкой Мессинга видел с его опытами… Кулон осветитель Дима Брыкин в карман спрятал. Парнишка скинул мешок, попросил всех встать в круг и медленно двинулся внутри этого круга. Лицо у него при этом было очень интересное: веки опущены, крылья носа вздрагивают, как у ищейки, словно он принюхивается, по следу идет, и сосредоточенность какая-то, я бы даже сказал, нервная такая одухотворенность появилась. Безошибочно угадал он, что у Брыкина кулон спрятан. Все, конечно, в этом фокусе усмотрели какой-то обман, якобы сговор существовал. Потребовали еще повторить. А мне не понравилось, что парнишка побледнел очень после этого своего фокуса, и я быстренько всех на игру в мешки организовал.
— А вы, когда уходили из фойе, не обратили внимания, чем занимался этот Крылов?
Гудков усмехнулся:
— Этот Крылов, утратив всю одухотворенность, скакал в мешке, умудряясь при этом сбить с ног своего соперника. Вообще, видать, хулиганистый парнишка.
Хулиганистый Крылов ждал меня у служебного входа в театр. Я испуганно взглянула на часы:
— Ты чего? Знаешь, который сейчас час?
Гена ухмыльнулся:
— Одиннадцатый, наверное. Ты особо не переживай, меня все равно не ждут.
— Опять сбежал? — с отчаянием спросила я.
— Не сбежал, а временно воспользовался свободой. — Гена лукаво взглянул на меня. — Я от коллектива балдею. Мне передохнуть необходимо.
— Но ведь ты же был вчера на елке…
— То было вчера. И именно вчерашняя скученность моих сожителей довела меня до очередного выхода на свободу.
Я поморщилась.
— Ты так говоришь, будто отбываешь какое-то заключение.
Гена вдруг резко перебил меня:
— А ты не суди о том, чего не знаешь. Для кого как! Для меня — именно место заключения.
— Слушай, как ты разговариваешь со мной? — взвилась я.
— Так, как ты этого заслуживаешь, — строго ответил Гена и тут же ласково улыбнулся: — Ладно, ты не психуй. А то голова еще больше разболится.
Я даже задохнулась:
— Откуда… почему ты… правда, болит.
В вестибюле служебного входа послышались голоса, и я торопливо схватила Гену за руку:
— А ну пошли отсюда, быстрей.
Я поволокла Гену в слабоосвещенный скудным светом фонарей сквер за зданием театра, плюхнулась на запорошенную снегом скамью. Гена садиться не стал. Он стоял передо мной вполоборота, и печальный свет фонаря придавал его лицу какую-то утомленную загадочность.
— Чуть рукав не оторвала! — с осуждением произнес Гена, не поворачиваясь ко мне и думая о чем-то совсем другом.
— Не надо было сопротивляться!
Гена нагнулся вяло, словно нехотя сгреб снег, слепил тугой снежок.
— А у меня, когда я на свободе бываю — вдруг жуткие приливы независимости возникают, — Гена откусил снежок. — А ты вдруг — за рукав…
— Ты же, наверное, есть хочешь, — спохватилась я. — Я сбегаю в театр — у нас на этаже в холодильнике всегда сыр и молоко есть. — И вскочила со скамейки.