На следующий день Анна Семеновна отдала распоряжение составить в коммуналке очередь — кому в какую субботу забирать Тину из интерната. Точного графика составить не удалось, и Тине было весело и радостно в ожидании кого-нибудь из соседей. «Сегодня придет дядя Коля. Интересно, один или, как в прошлый раз, Шурку прихватит?» — загадывала Тина и, глядя в окно, поверх голов склонившихся над тетрадками одноклассников, улыбалась, покусывая карандаш.
«Михалева, пришли за тобой!» — кричала снизу нянечка тетя Зина, и Тина, перевешивая голову через перила, спрашивала: «А кто, теть Зин?» — «Да почем я знаю — кто? Красотка какая-то. У тебя же теперь родственников собралось — хоть пруд пруди», — довольно отвечала нянечка напускным ворчливым голосом.
«Красотка? Значит, Татьянка. Ура!» — крутилось в голове, пока руки торопливо натягивали одежду, машинально забрасывали в портфель учебники, тетрадки, переплетали растрепавшуюся косичку.
Татьянка вечно придумывала для Тины какое-нибудь развлечение. То в Парк культуры сводит покататься на «чертовом колесе», откуда вся Москва как на ладони видна, то по магазинам потащит с собой Тину и что-нибудь обязательно тут же подарит девочке. В прошлый раз купила Тине настоящее колечко с маленьким красным камешком.
«Ох, избалуешь девку», — укоризненно покачивала головой Анна Семеновна, а сама нет-нет да сунет Тине в руки какую-нибудь вкуснятину: «На-ка, деточка, гостинчика».
Но обо всем этом не помнила Тина, оцепенев над могилой бабушки Матвеевны. «Одна. И теперь не нужна никому на всем белом свете». И еще никак не могла заставить себя опрокинуть, стереть из памяти предсмертные, уходящие глаза бабушки. Они были усталые и беспомощные. Как стеклянные глаза черно-бурой лисы из чемодана Анны Семеновны.
Сквозь буйство розовых бутонов Тина улавливает слабый запах нафталина. Слышит, как выпроваживает из магазина покупателей Анна Семеновна. «Закрыто, товарищи. Обед у нас. В три часа приходите». Тина свешивает ноги, садится на диван. Голова уже болит не так мучительно. И мысли не скачут с прыткостью кузнечиков. Жить можно. Через несколько минут Анна Семеновна приносит Тине стакан крепкого горячего чая, раскладывает бутерброды.
— Слышь, деточка, к тебе все покупатель один рвался. Симпатичный такой. В очках, правда. Но они его не портят. Можно сказать, к лицу даже. Я его не пускаю — плохо, говорю, ей, не до тебя, а он говорит, пустите, я, говорит, врач, может, помогу чем. Тут я ему и сказала, что сроду еще ни один врач тебе не помог, а он и подавно не поможет. Молодой больно да неопытный, а нам, говорю, эксперименты ваши врачебные дорого обходятся. Помнишь, как «скорая» тебе вкатила не то лекарство?
Тина отхлебывает вкусный чай, слабо улыбается:
— Не надо было так, Анна Семеновна. Он ведь от всей души помочь хотел.
Анна Семеновна категорически шумно возражает:
— Не от души, а ты ему по душе, видно, пришлась. Я уже не впервые очки его здесь вижу.
Тинино бледное лицо покрывается ярким, жарким румянцем. Она наклоняет голову, отрицательно качает головой:
— Да что вы, ей-богу, Анна Семеновна, ему не я нужна.
— А кто же? — удивляется Анна Семеновна, и в цыганских глазах дрожат искорки смеха. — Я, что ль? Или, может, Прокопыч?
— Ни вы, ни я, ни Прокопыч. Ему нужны голубые тюльпаны.
Тина слышит, что голос ее звучит с досадой.
— О господи! — Анна Семеновна даже давится бутербродом от изумления. — Да сроду мы голубых тюльпанов не получали. Слышь, детка, а я сразу по его лицу-то очкастому поняла, что он немножко того, чокнутый.
— Никакой он не чокнутый, Анна Семеновна. Просто он очень влюблен, и поэтому ему нужны голубые тюльпаны, — отвечает Тина и снова чувствует, как досадливо дрожит и срывается непослушный голос.
Анна Семеновна перестает жевать и с любопытством глядит, как снова проступают красные пятна на лице девушки.
— Да есть ли вообще в природе голубые тюльпаны? Что-то не слыхала никогда. А?
— Есть, — поспешно кивает головой Тина и, пытаясь освободиться от заинтересованного взгляда Анны Семеновны, отворачивается, шарит в своей сумочке. — Сейчас я покажу вам все виды тюльпанов. Я книжку достала специальную по цветам. Ах ты, надо же, дома забыла. Ну ничего, потом покажу. Голубые тюльпаны выращивают в Голландии. Издавна. И экспортируют, конечно, в разные страны. Знаете, сразу после революции, когда в России был ужасный голод, Чичерин обратился к правительству Голландии с просьбой продать хлеб. Голландия конечно же отказала в этой просьбе, зато предложила продать России партию тюльпанов. Я когда прочла это, у меня от злости даже слезы закапали. Отказать в хлебе и предложить погибающим от голода людям тюльпаны! Какой-то изощренный цинизм, правда, Анна Семеновна?
Но Анну Семеновну дипломатические отношения послереволюционной России с буржуазной Голландией, казалось, заинтересовали меньше, чем то, что все-таки прочла она на Тинином возбужденном лице.
— Ага, деточка, все так. Значит, и книжку про тюльпаны достала. Ну, понятно. А я-то подумала, что вроде не волновали тебя сегодня ничем, не переутомлялась, а приступ случился. А вот и причина отыскалась.
Тина встает с дивана, резко обрывает Анну Семеновну:
— Все! Пожалуйста, хватит. Спасибо за чай. Я полежу еще немного. Голова кружится.
Анна Семеновна не обижается, миролюбиво советует:
— Шла б домой — там и полежала бы. Я и без тебя прекрасно обойдусь.
Тина качает головой:
— Нет, нет, мне правда лучше намного. Сегодня у меня совсем слабенько было.
— Ну, как знаешь, дело хозяйское. — Анна Семеновна собирает стаканы, оставляет Тину одну. Слабый нафталиновый запах послушным шлейфом улетучивается вместе с Анной Семеновной.
Тина подходит к окну, прижимается лбом к прохладному стеклу. Ноги слабые, чуть дрожат в коленях. В голове шумит, и мысли тугие и неуклюжие. Теперь два дня Тина будет выкарабкиваться после приступа. «А ну-ка, не жалеть себя, не распускаться! — строго приказывает себе Тина. — Хуже бывает — и ничего. Надо подумать о чем-нибудь хорошем». И тут же, словно получив разрешение, всплывает виноватое лицо, глядят сквозь стекла очков сильно уменьшенные диоптриями, но все равно огромные серые глаза. Приоткрывается в улыбке красиво очерченный, какой-то старомодный рот, подергиваются уголки губ, собираются у глаз нежные паутинки морщин. И в который раз, с трудом сдерживая удары готового вырваться наружу сердца, слышит, как наяву, Тина его слабый, словно обессиленный переполнившим чувством голос: «Я провожу вас? Можно? Вас ведь Тиной зовут?» — и, не дожидаясь разрешения, идет рядом с Тиной своей нервной, пружинистой походкой.
Молчит Тина, чувствуя, как лихорадочно горит лицо, как сохнут губы, как ликующе звенит внутри, рискуя порваться от напряжения, неведомая, протянувшаяся от ступней до головы струна.
«Я, наверное, надоел вам бесконечно? Хожу и хожу. Но мне сказали, что если судьба смилостивится надо мной, цветы из Голландии поступят к вам».
Молчит Тина, заглатывая жадными глотками колючий морозный воздух, захлебываясь его обжигающими прикосновениями.
«И знаете, когда я вас увидел, мне словно шепнул кто-то: «Ну, старик, эта девушка непременно поможет тебе». У вас поразительное лицо, Тина. Я, наверное, не первый говорю вам об этом. У вас лицо монашенки — гордое, скорбное и даже мученическое что-то в ваших глазах есть. Откуда у вас такое лицо, признавайтесь? Таких лиц у молоденьких девушек не бывает».
Молчит Тина, чувствуя, как покалывает тело мелкими тоненькими иголочками, а в голове точно играет какой-то оркестр. Тина даже отчетливо слышит, как вырывается из нагромождения звуков партия скрипки, высоко и пронзительно просверливая макушку. Точь-в-точь как тогда, в далеком детстве, когда услышала она нечаянные слова нянечки тети Зины и началось мучительно-сладостное ожидание чуда.
«Чудес, конечно, не бывает, но так хочется, чтобы именно с тобой случилось исключение из правил, — словно подслушав, что происходит с Тиной, но про свое, продолжает молодой человек и вдруг спохватывается: — Я забыл представиться — Кирилл. Профессия моя — детский врач. Педиатр по-научному. Могу оказаться полезен, хотя вы недавно, видимо, перешагнули рубеж возрастной категории моих пациентов. Сколько вам лет, Тина? Семнадцать?»
Тина молча кивает головой.
«И когда же наступит совершеннолетие, если не секрет?»
«Завтра», — выдавливает из себя Тина охрипшим, не своим голосом.
«Завтра?» — изумленно переспрашивает Кирилл и громко, заразительно смеется, так, что, укоризненно оглядываясь, поджимает губы чопорная старушка.
«Ну вот, а говорят, чудес не бывает. Это же прекрасно, что завтра! А у меня завтра — великий день. Защита на степень магистра медицины. Вот мы вечерком и отметим сообща два знаменательных события. Что вы думаете по этому поводу, Тина?»
Тина согласно кивает. Поет, взвивается захлебывающейся высотой скрипка. А московские переулки перемигиваются, как сообщники, вспыхивающими глазами засумерничавшихся окон, подбадривают Тину, благословляя в нежданное счастье.
«Ой, Тинка, что это с тобой?» — замирающим от догадки голосом спрашивает Татьянка, приглядевшись к притулившейся около входной двери фигурке. А Тина стоит, не раздеваясь, прислонившись пылающей щекой к холодной стене длинного коммунального коридора. Звучит в ушах его голос. Осторожно щелкает выключателем Татьянка, бережно заглядывает Тине в лицо, шепчет горячо и протяжно: «Ах ты, девочка моя дорогая, господи боже ж мой!» А Тина не в силах стереть с горящего лица трепещущей ответной улыбки, ему предназначенной минуту назад, смотрит сквозь Татьянку отрешенными, потемневшими от нежности глазами. А потом так же, не раздеваясь, идет к себе в комнату, роется в ящике письменного стола, вынимает потрепанный листок бумаги из конверта. Читает сразу на оборотной стороне:
«…Я знала, на что шла. И твердо верю в то, что моя дочь не осудит меня, если когда-нибудь сама испытает и поймет, как это — любить. Когда нет в душе ни страха, ни стыда, ни сомнения, когда с легкостью безумия отметаются все препятствия и перестают существовать авторитеты и сдерживающие обстоятельства. Когда мне говорили, что я не должна оставлять ребенка, что у него семья, что он никогда не решится уйти ко мне, я даже не понимала, про что они говорят. Была лишь досада — неужели непонятно, что для меня не существует выбора? Потом он уехал с семьей работать за границу. Он так и не знает, что у нас родилась дочь. Я заклинаю вас, уважаемая Антонина Матвеевна, никогда не показывайте ему этого письма. Я бесконечно виновата перед моей девочкой, перед моей ненаглядной Валечкой. Но пусть бог рассудит нас. Я люблю и всегда любила его так, что за одно это прошу милосердия. Моя любовь была сильнее меня, моих жалких доводов здравого смысла, моего отказавшегося повиноваться рассудка. Я схожу с ума от мысли, что никогда (какое простое, ничего не значащее слово!) не увижу его лица, его глаз. Мне не стыдно признаться вам — ведь вы его мать! — что я по ночам простаиваю до рассвета на коленях и молю Кого-то, Что-то, что стоит над нами, свершить чудо. Лишь на миг, на взгляд подарить мне свидание с ним. Молю и знаю, что конечно же этой встречи не будет… С ужасом думаю о том, что когда-нибудь моя дочь испытает эту сладкую муку, это горькое счастье, — и желаю ей этого, тут же машинально возражая — не дай бог…»