— И взрослые доверяют им такие сложные машины? — включилась я в игру.
— Конечно. В этих машинах автоматическое управление. И еще у нас там бесплатные мороженое и жвачка. Этого добра у нас полным-полно, на каждом углу.
— Здорово там у вас, — вздыхала я. — Вот бы попасть туда хоть разочек.
— Ну что ж… — Гена окидывал меня оценивающим взглядом. — Очень может быть. Я думаю, что ты выдержишь компьюторное испытание.
— А что это такое?
— Ну, как тебе объяснить… Это такая… очень сложная установка, которая определяет, добрый человек или нет. У нас там живут только добрые люди.
— Скажи, пожалуйста, а как ты считаешь, какое самое высочайшее достижение, которого добилась ваша страна? — поинтересовалась я как-то.
Гена долго и серьезно обдумывал мой вопрос. Потом, глядя куда-то в сторону, сказал тихо:
— У нас нет детских домов…
Все это пронеслось в голове, и я с запозданием ответила Глебу.
— Он просто особенный ребенок, а в общем-то вполне соответствует своим двенадцати годам.
Я никогда не рассказывала Глебу о том, что мальчик умеет успокоить в человеке боль, может каким-то невероятным чутьем отыскивать спрятанную от него вещь, способен мысленно увидеть, чем занимается другой человек.
Глеб сердился, когда я заводила с ним подобные разговоры. Это казалось мне странным, потому что как-то Пташкина, сияя своими «блюдцами», поведала мне о том, как несколько дней назад привезли ребенка с приступом астмы, который никак не удавалось приостановить. Тогда Глеб созвал всех ординаторов и попросил встать вокруг кроватки ребенка. Он сказал так: «Мы должны своей доброй энергией спасти его». Их было двенадцать человек, двенадцать апостолов, страстно желавших спасения ускользающей жизни. Когда оказались беспомощными медицинские препараты, победила неистовая воля этих людей, огромная энергия жизни и добра, переданная ребенку. Я не удержалась и спросила в тот же вечер Глеба об этом случае. Он недовольно сдвинул к переносице брови и, нехотя выуживая из себя слова, пробормотал: «Иногда от безысходности все средства хороши. Прости, мне бы не хотелось сейчас говорить об этом».
Он не пожелал говорить об этом ни сейчас, ни потом. Несколько раз, думая о Гене, я заводила разговор с Глебом на эту тему. Но Глеб всякий раз неопределенно пожимал плечами мне в ответ и отвечал односложно: «Не знаю, не знаю…»
Теперь он бы тоже не пожелал делиться со мной своими соображениями. Впрочем, мне и не надо было этого. Я с трудом передвигала ноги и, когда мы подошли к моему подъезду, наверное, впервые за всю историю наших с Глебом отношений, простилась с ним без сожаления.
Он задержал мою руку в своей большой теплой ладони и сказал:
— Главное, что могла бы случиться непоправимая беда, а теперь для его блага лучше оставить все как есть. Не терзайся. Это надо принять как неизбежность.
Среди ночи меня разбудил телефонный звонок. Я ткнула наугад рукой в настольную лампу и, нечаянно попав прямо в кнопку-выключатель, испуганно таращила на свету глаза, пытаясь разобрать, который час показывает будильник.
— Ольга, извини, ради бога, до утра никак не могла дотерпеть, — зажурчал в трубке неузнанный мною спросонья голос. — У меня потрясающая новость. Только не падай. Ты стоишь или сидишь?
— Я лежу, — хмуро ответил мой хриплый голос. — Не могу понять, кто это.
— Ну ты даешь! — в трубке раздалось что-то похожее на бульканье. — Это я. Юля. У меня дежурство в интернате. Я спала, и меня тоже разбудили телефонным звонком.
Я резко отбросила одеяло, села. Мелькнуло перед глазами напряженное лицо Гены с неестественно расширенными зрачками. В голове зазвенело, и я почувствовала, как противно пробежали по телу знобкие мурашки.
— Что случилось? Гена? — выдохнула я в трубку.
Мне в ухо снова забулькал Юлин смех.
— Проснулась наконец-то. У твоего ненаглядного нашлась мать.
Холодный пол обжег пылающие ступни ног. Теперь я стояла, пытаясь унять дрожь.
— Что ты молчишь? Ты меня слышишь? Оля! — взывал настойчиво голос Юли. — Я тебе хочу рассказать все по порядку. Слышишь? Что ты молчишь?
— Я не молчу, — прошептала я в трубку и, поняв, что Юля меня не слышит, с трудом складывая непослушными губами слова, ответила: — Я слушаю, я слышу, Юля…
— Понимаешь, меня вдруг осенила шальная мысль. Мы иногда живем себе и не понимаем, что существуют такие элементарные вещи, как, к примеру, телефонная книга…
— Телефонная книга? — машинально переспросила я.
— Ну да! «Список абонентов» называется. — Юля интригующе хмыкнула. — Ладно, не буду морочить тебе голову. Заглянула я в эту телефонную книгу и прочла: «Крылова Антонина Владимировна, телефон 351-17-14». Сначала подумала, что не может быть все так просто. Особенно брало сомнение, что та же фамилия осталась. Мне казалось почему-то, что она обязательно должна была выйти замуж… Ну, ладно. Набрала номер. Отвечает женский голос, что ее нет, на работе она. Я спрашиваю, с кем говорю, отвечает, что соседка. Я оставила свой интернатский номер телефона и попросила, чтобы она срочно позвонила, когда вернется домой. Я, наверное, так волновалась, что соседка не могла этого не почувствовать и передала все с соответствующими комментариями. Короче говоря, около часу ночи раздается звонок. Такой приятный, чуть взвинченный голосок…
— Подожди, Юля, — попросила я. — Одну минуту…
— Жду, жду, — голос в трубке затих.
Одну секунду у меня было жгучее желание грохнуть изо всех сил телефон об стену и не слышать продолжения… Стало ясным — телефонный звонок мне не приснился, как это часто со мной бывало раньше, — бродишь по квартире в ночной рубашке как привидение и в полном смятении, прислушиваясь к гулким ударам растревоженного сердца, не понимаешь, во сне или наяву произошло сейчас это ужасное до липкого пота не́что, закодированное подсознанием и потому еще более страшное в своей невнятности. Однажды меня застала в таком состоянии бабушка. Я сидела на краю ванны, бледная, с мокрым от слез лицом, и с отчаяньем уговаривала свою волю избавиться от пережитого ночного кошмара. «Случилось что-нибудь, детка?» Сухая бабушкина ладонь заботливо легла мне на лоб. «Страшно…» Я попыталась тогда улыбкой успокоить бабушку, но мускулы моего лица не повиновались, и от этой неудавшейся попытки стало еще отчаянней. Бабушка заставила меня встать, сполоснула из-под крана своей рукой мое лицо и, спокойно глядя на меня добрыми выцветшими глазами, успокоила: «Ничего страшного, деточка. В народе говорят — «это кровь разговаривает». Я не стала ни тогда, ни позже выспрашивать у бабушки, какой смысл заключает эта фраза. Я вообще всегда свято верила в то, что до всех мудрых пословиц, поговорок, выводов, которые подарил нам человеческий опыт, надо дойти самой. Сказанные бабушкой слова очень долго не отпускали меня. Я постоянно мучилась этой фразой, и однажды в дискотеке в Сочи, где был наш театр на гастролях, меня осенило. Более неподходящее место для подобного прозрения найти было трудно. Но, наверное, разбуженное подсознание никогда не считается с тем, кстати или совсем некстати выдавать сейчас результат заданной ему человеком работы. Я остановилась, вкопанная, посреди танцующих пар и отчетливо, словно кто-то в мое ухо незадачливого второгодника прошептал подсказку, услышала: «В моей крови весь эмоциональный опыт моих предков. Это их бунт и неосуществленные надежды, неосознанные желания и тоска по недосягаемым потомкам, их выстраданные заветы и сомнения в том, что когда-либо они будут услышаны. Голоса моих предков говорили в моей крови. И права была бабушка — этого не надо бояться, так же, как не надо пытаться перевести из всемогущей подкорки в мое убогое сознание этот священный шифр».
Я прошлепала обратно в комнату, неузнаваемо бодрым голосом попросила у Юли извинения за столь продолжительную паузу.
— Да ничего, ничего, — застрочил возбужденный голос воспитательницы, — я, собственно, долго тебя держать у телефона не собираюсь. В двух словах: когда я спросила все, что мне было необходимо, выяснилось, что действительно она — мать Гены. Что противно — сразу стала передо мной оправдываться. Дескать, ей еще в роддоме сказали, что ребенок родился совсем больной, и даже посоветовали отказаться от него. Я как услышала, так меня подмывало рассказать про то, какой он теперь! В общем, к концу разговора она как-то сникла и обещала завтра же позвонить и условиться о нашей встрече. Действительно, глупо об этом говорить по телефону. Знаешь, мне показалось почему-то, что она очень красивая. У нее и голос такой… знаешь, как у красивых женщин. Нет, ну ты представляешь, что будет, когда Гена узнает! А как они встретятся?! Даже дух захватывает.
— Это… нельзя… — прорвался сквозь поток Юлиных эмоций мой сдавленный голос.
Юля растерялась и замолчала. Потом спросила с опаской:
— То есть как нельзя? Ольга, ты в своем уме? Чего нельзя? Чтобы у него была мать?
— Нельзя! — тупо повторила я.
На другом конце провода возникла пауза, потом Юля часто-часто задышала в трубку и обиженно протянула:
— Да-а, вот уж не ожидала от тебя такое услышать…
Я молчала, понимая всю невозможность для меня произносить сейчас те слова, которые несколько часов назад услышала от Глеба. Все равно необходимо будет рассказать обо всем Юле. Но пусть это будет завтра, послезавтра, через три дня, но только не сейчас. То, что я услышала, тяжким грузом осело во мне, болезненно напоминая о своей неприкосновенности каждое мгновение. Выуживать такие мучительные для меня слова значило содрать в кровь язык, губы, сердце… «С бедой надо переспать», — говорила мне часто бабушка, когда со мной случались всякие несчастья. Юлин телефонный звонок не дал целебному сну опутать мою боль хитроумной сетью спасительных уловок. Я была беззащитна перед моей бедой.
— Послушай, Ольга, неужели ты не понимаешь, что ты сейчас вся во власти собственных великодушных порывов и не отдаешь себе отчета, что в данной ситуации для Генки важней, что отыскалась его родная мать. Не беспокойся, твое благородство все оценили, только не больно-то заходись… — телефонная трубка, казалось, вот-вот лопнет от гневного напора Юлиного голоса, — ты бы не о себе сейчас думала, а о мальчишке. Еще, между прочим, неизвестно, не привела ли бы ты его обратно в интернат месячишка эдак через три-четыре. У нас ведь дети не сахар. Хотя что ты о них знаешь! Забежать на часок посюсюкать каждый может! И выглядит красиво, и для себя необременительно…