Ю.Н. Данилов
Однако еще до момента рассылки начальник штаба Ставки подготовил для своих дальнейших действий необходимую почву. В 9 часов утра 2 марта генерал Лукомский, по поручению Алексеева, вызвал к прямому проводу начальника штаба Северного фронта Ю.Н. Данилова, требуя «немедленно разбудить государя и сейчас же доложить ему о разговоре Рузского с Родзянко». Столь бесцеремонный шаг объяснялся тем, что наступил «слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного государя, а всего царствующего дома и России». Царя следовало «безотлагательно» поднять, «так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены». Алексеев настоятельно просил, «по выяснении вопроса, немедленно сообщить официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнется анархия в армии». Из этих слов следовало, что Рузский должен был разбудить монарха, чтобы получить его согласие на обнародование официального «сообщения» высшего командования о неких переменах в стране. Но при этом не уточнялось, какое именно царское решение рассчитывал получить Алексеев. Лукомский восполнил этот пробел. Официальную просьбу Алексеева он дополнил своей как бы личной просьбой [т. е. конфиденциальным пожеланием все того же Алексеева]: «…Прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться». Чтобы сломить монаршую волю к сопротивлению [если таковая имелась] Лукомский [читай: Алексеев] счел уместным угрожать царю расправой, которую якобы могли учинить мятежники над его семьей, а заодно – и гибелью страны: «… Вся царская семья находится в руках мятежных войск […] Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междуусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет».
Генерал Данилов игнорировал просьбу разбудить царя и наотрез отказался поднимать «только что» заснувшего главнокомандующего фронтом, который «через полчаса встанет; выигрыша во времени не будет никакого». Он также умыл руки в вопросе об отречении, напомнив собеседнику и Алексееву про «характер государя и трудность получить от него определенное решение; время безнадежно будет тянуться, вот та тяжелая история и та драма, которая происходит здесь». Но при этом Данилов заметил, что согласие Николая II на «ответственное министерство», «как это в сущности и предвидел главнокомандующий, явилось запоздалым». Иными словами, от имени Рузского Данилов признал необходимость новых уступок. Сообщил он и об отданном «два часа тому назад» распоряжении главнокомандующего фронтом не препятствовать распространению заявлений «исполнительного комитета Государственной думы», способствующих «сохранению спокойствия среди населения и приливу продовольственных средств; другого исхода не было». Лишь в конце разговора Данилов признал неизбежность отречения. Указав на «много горячих доводов» Рузского «в разговоре с Родзянко в пользу оставления во главе государя с ответственным перед народом министерством», он заключил, что, «видимо, время упущено и едва ли возможно рассчитывать на такое сохранение». Однако, снимая с себя ответственность за выполнение в высшей степени деликатного поручения, Данилов повторил: «…От доклада генерала Рузского я не жду определенных решений». Но Лукомский стоял на своем: «Дай Бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи»[117].
Слова о пленении царской семьи «мятежными войсками» не соответствовали действительности. Семья жила в относительной безопасности; новые порядки в Царском Селе еще не утвердились. Кроме того, в Царском теперь располагался лояльный царю Георгиевский батальон под командованием генерала Н.И. Иванова. Единственная неприятная перемена заключалась в том, что, по словам императрицы Александры Федоровны, «все люди исчезли»; рядом не было «ни одного адъютанта – все на учете». Императрица больше никому не могла отдавать приказания и была вынуждена посылать письма к мужу тайно – с верными людьми и без особой надежды на то, что почту удастся доставить адресату. Поэтому о многом приходилось писать «между строк». Александра Федоровна была потрясена случившимся, но продолжала верить, что «все будет хорошо». Невольное отсутствие супруга она объясняла желанием недругов заставить царя подписать «какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде», а бессилие монарха – вероломством его врагов. «А ты один, – писала она Николаю II 2 марта, – не имея за собой армии, пойманный как мышь в западню, что ты можешь сделать? Это – величайшая низость и подлость, неслыханная в истории, – задерживать своего Государя». Правда, и в эту минуту императрица надеялась найти выход из положения. Она предлагала мужу собрать «вокруг себя» войска «в Пскове и в других местах», а также ни в коем случае не исполнять «уступки», добытые «недостойным способом». После прибытия в Царское Село генерала Н.И. Иванова государыня даже хотела направить его к государю в Псков «через Дно, но сможет ли он прорваться?». Иванов рассказывал ей, что «надеялся провести» царский «поезд за своим». Еще одну свою надежду императрица связывала с ожидаемым конфликтом между думцами и революционными партиями. «Два течения – Дума и революционеры – две змеи, которые, как я надеюсь, отгрызут друг другу головы – это спасло бы положение. Я чувствую, что Бог что-нибудь сделает», – писала она. Она также не теряла веру в то, что основная масса военных по-прежнему верна царю и что, узнав о его задержании, «войска придут в неистовство и восстанут против всех». Но при этом Александра Федоровна не находила ответа на самый главный вопрос. Измену войск, включая «даже» морской Гвардейский экипаж, она объясняла тем, что «в них сидит какой-то микроб»; а, поминая недобрым словом ненавистных ей думских деятелей, императрица замечала, что «они зажгли слишком большой пожар и как его теперь потушить?». Здесь императрица признавалась, что не может «ничего советовать», и лишь призывала мужа – «святого страдальца» быть «самим собой», а также уповать на Бога[118].
Николай II и генерал Н.В. Рузский перед строем почетного караула
Несмотря на отповедь своего начальника штаба доверенному лицу М.В. Алексеева – А.С. Лукомскому, Н.В. Рузский выполнил поручение Ставки. Немного отдохнув после напряженных ночных переговоров, он пришел к государю около 10 часов утра и, по словам самого Николая II, прочитал ему «свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко». Рузский сказал царю, что «министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц. – дем. партия в лице рабочего комитета». Из всего этого монарх заключил: «Нужно мое отречение»[119]. Он ответил, что готов отречься «для блага России», но, по свидетельству самого Рузского, высказывал разные сомнения в правильности такого шага[120]. Данное свидетельство во многом опровергает всевозможные толки и пересуды насчет изначальной, якобы высказанной после злополучной остановки в Малой Вишере, готовности Николая II к отречению. Царю, пребывавшему в «своей обычной апатии», приписывались, в частности, поражающие своей легкостью и безразличием слова: «Если революция восторжествует, я охотно откажусь от престола. Я уеду в Ливадию; я обожаю цветы»[121]. Миф о царе, добровольно отказавшемся от престола ради «народа» и его «свободы», культивировался А.Ф. Керенским и другими героями того времени, оказавшимися вскоре в эмиграции. Они любили противопоставлять монарха, чуткого к пожеланиям «народа», жестокой «диктатуре» узурпаторов-большевиков.
В императорском вагоне
Текст разговора Рузского с Родзянко, полученный в Ставке, был разослан Алексеевым всем главнокомандующим фронтами. В 10 % часов утра, когда Рузский обсуждал с царем «отречение», Алексеев, уже не прячась за личным мнением своего подчиненного А.С. Лукомского, направил главнокомандующим фронтами телеграмму, в которой извещал о пребывании государя в Пскове, о его согласии издать манифест об учреждении «ответственного перед палатами министерства» и поручении председателю Думы создать «кабинет».
Великий князь Николай Николаевич
Резюмируя содержание разговора Рузского и Родзянко и коснувшись «требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича», начальник штаба Ставки прямо выразил свое мнение: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках петроградского временного правительства». Алексеев призывал коллег «спасти» от развала армию, продолжать войну, «спасти независимость России и судьбу династии», и сделать это «хотя бы ценой дорогих уступок». Затем он предложил главнокомандующим высказаться по этому вопросу. Но ни о какой дискуссии речи не шло. Присылать царю телеграммы на заданную тему предлагалось только тем главнокомандующим, которые были согласны с Алексеевым. «Если вы разделяете этот взгляд, – говорилось в телеграмме, – то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его величеству через главнокомандующего Северным фронтом, известив меня».
В.В. Сахаров
Намереваясь вместе с высшим командованием «установить единство мысли и целей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу», начальник штаба Ставки рассчитывал «избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху»