- Машина в порядке. И горючее есть. Так что, в принципе, с птичками можем и лететь. За Волгой - светает...
- Слушай, а куда ты нас перебросишь? А если тебе этот хмырь нас "куда следует" перебросить прикажет?
- Какое там прикажет? Он же с вашей фирмы. А мы полетаем, полетаем, да в бывшей нашей части за Волгой и сядем.
- Миленький, что нам часть твоя! Нас ведь и вправду ищут!
- Вань! Никто нас не ищет и никуда бежать мы не будем! У нас дела здесь, в конторе, я обязан их закончить. - Нелепин встал.
- Правильно, Вася, - прокашлялся и пошевелился все больше молчавший Дурнев. - Куда бежать, зачем?
- Да я ничего. Не настаиваю... - принял вопрос Дурнева на свой счет Михаэль.
Тут-то и скрипнула дверь, и встал на пороге Виталий А. Помилуйко. Колкая льдяная печаль тоненькими пластинками обламывалась с усов его и щек. Плечи длинной куртки были припорошены мелко искрящимся нетающим снежком.
- Утро скоро, господа, а вы все пьете. Кончайте пировать, поехали! Приготовлено для вас местечко. Вы, Иванна Михайловна, можете мужчин и не сопровождать. Часа через три-четыре они к вам вернутся в целости, ммм... и сохранности.
Помилуйко видел: слова его вызывают неприязнь и вызывают нервозность; для успеха же задуманного дела беглецов надо было успокоить. Но успокоить их он не мог, потому как сам под сухо-досадливой печалью скрывал тяжкое сердцебиение и страх, сдавливающий затылок каменными тисками.
Два часа назад Помилуйко, добравшись до окраины Волжанска, долго разыскивал телефон, наконец в одной грязненькой ночной кафешке его разыскал, позвонил по коду в Москву. То, что ответили Помилуйке по телефону, - его сейчас и терзало. А сказали ему следующее:
- Сделаешь так. Мужиков вывези назад к Москве. Бабу с собой не бери. А им - стволом пригрози и вывези. Километров тридцать назад по шоссе сделаешь, - встретится тебе поселок Шерамарь, пройди его насквозь. За поселком - кладбище и лес. Там в лесу тихонько предложи Нелепке шлепнуть Дурня, а потом этому дураку - Нелепку. Откажутся оба, - шлепнешь обоих. А если один из них согласится... Тогда дальше действуй вместе с согласившимся. Кто согласится, - думаю, тебе ясно. Быть тебе, сучок, в Шерамари через полтора часа. Там наши люди подстрахуют, помогут. А потом к нам. Уж мы встретим! Обиходим!
Теперь, на базе, Виталий Алексеевич стал сбиваться и трусить, хоть до этого ему казалось: все пройдет гладко. Заметно нервничая, он поднял выданный утром и на брошенной стройке пристрелянный, а теперь уже и снятый с предохранителя короткорылый бельгийский "бульдог". Револьвер 1914-го года выпуска, чуть дернув мушкой, остановился на Нелепине.
- Вас попрошу первым, Василий Всеволодович.
Нелепин крякнул, встал, стукнул в сердцах стаканом о стол, подхватил с полу зеленый портфельчик, поплелся к двери.
- Михаил! Будь другом, проводи вниз! Теперь вы! - Помилуйко повел револьвером на Дурнева. Дурнев вышел, Иванна тоже встала. - Вам же сказано было! Можете оставаться. Повторяю: они вскоре возвратятся, никто силком их удерживать не станет, дадут показания и... К окну ступайте! - Помилуйко слегка разжался, рука с револьвером обвисла... "А ведь верно! Вши, недоноски, а туда же! В "материю д." лезут. А не понимают, что он этой самой материи больше их всех в контурной по ночам нанюхался!" В Помилуйке вспыхнула и стала медленно разгораться сухая, амбициозная злость.
Проходя к окну мимо задумавшегося и слегка опустившего голову оператора-д., Иванна почуяла исходящую от него противную дрожь самца, готового убивать, стрелять и добивать недострелянных. Враз ухватила она взглядом и обвисшую руку Помилуйки, сухие его щечки, мышьи ушки... Не слишком соображая, что делает, Иванна вдруг с силой ударила ребром ладони по кисти обвисшей руки. Помилуйко от неожиданности сронил густую слюну, револьвер полетел в сторону, стукнулся об пол, поехал к ножке стола. Иванна мигом прыгнула вбок, револьвер подхватила, повела дулом снизу вверх к Помилуйкиной голове. Долгая, почти любовная судорога прошла по ее гибко-звериному в этот миг телу.
- Бросьте, Иванна Михайловна! Ну! Брось, стерва, брось! - зашипел презрительно программист-д., не желая повышать голос и сообщать о досадной неувязке отправленным за дверь мужчинам. Однако, увидев, что Иванна тяжелящий ей руку "бульдог" не бросает, крикнул громче, повелительней: Морду разворочу!
Дважды подряд, с усладой, с силой, с болью, разрезая надвое указательный палец, нажала она на спусковой крючок.
Раздались два неаккуратных, неровно растреснувшихся хлопка, Помилуйко схватил себя за горло, стал валиться на стол с остатками закуски. На горле его, под пальцами, вздулся розовый тонкопленочный пузырь, затем пузырь лопнул, и двумя тугими струйками потекла, шибанув в ноздри дикой свежестью, кровь. Коротко, словно хотел что-то сказать, Помилуйко вытолкнул из себя ком воздуха, и вместе с воздухом изо рта его вывалился сгусток совсем уже черной крови. Стягивая газету с едой, со стаканами, оператор-д. пополз на пол.
- Готов! - крикнул возбужденно и, как Иванне показалось, радостно вернувшийся в комнату на звук выстрелов и сразу подскочивший к упавшему Михаэль. - Это ж надо! С двух причмоков - и готов!
... Выскользнув из больничной постели, Иванна опять влезла в тумбочку, достала новую, сине-дымную, морочащую далеким запахом небытия и тлена сигаретку.
"Да, все стало хуже, чем было! - никак не могла прервать она свои воспоминания. - Надо было оставаться в Москве, а подозрительные эти дела с некромиром бросить! Жить у Васи, а деньги... Да хоть на том же Савеловском торговать! Теперь - в Москву ходу нет. А может, не было этих четырех южных месяцев? Беготни по "держбанкам", по НИИ, не было усатых, пылающих холостым жаром контрразведчиков? Не было нелепинского пьянства, тихо-настойчивых прилипаний вмиг разбогатевшего Вальки Дурнева, в больницу ее и запроторившего?"
Дверь в палату открылась и вошла, продолжая по дороге говорить сама с собой, пожилая медсестра. Прервав на миг свои бормотанья, она стала спрашивать:
- Как здоровьичко, детуся?
- Мрр... - бурчала Иванна в ответ.
- А там, до вас, детуся, пришли. И с одёжой, кажись. Выпысують вас. Доктор унизу так и пишет, так и пишет!
Внизу хмурился трезвый Нелепин, улыбался лучший пилот юга и севера Михаэль, что-то прямо в приемном покое строчил старенький доктор.
- Вася! Что? - Иванна кинулась к Нелепину на шею, заплакала.
- Порядок. Все улаживается. Сегодня начинаем действовать. А тебя доктор выписывает. Ты ведь у нас здоровая?
- Здоровая, здоровая... А как же Дурнев? Он отпустит?
- Он тебе кто - тюремный надзиратель? Пошел бы он в свинячье гузно!
- Пошел бы, пошел! - прыгая на одной ноге, она скидывала с себя больничные шлепки; забыв о Михаэле, сдергивала за рукав пижамную куртку, опомнившись, бежала к шкафу, к лежащей с ним рядом, кем-то уже заботливо приготовленной стопке одежды, прикрываясь дверью шкафа, кричала:
- Все уладится! Все, все!..
"Свежая голова"
Что-то сломалось в Уродовом механизме, что-то растреснулось у него в середке, в том неназываемо-узком внутреннем пространстве, которое презрительно звал он "пустынькой". Из трещин, из камней этой самой "пустыньки" полезло наружу нечто новое, небывалое: после нескольких лет молчания Урод позвонил матери.
- Это я. Агавин, - сказал он, желая настроить мать, а заодно и себя на их прежний, служебно-шутейный тон. Однако в собственном голосе услышалась ему слякоть, сырость. Мать, подведенная соседкой по коммуналке к телефону, не отвечала, боязливо дышала в трубку. Тогда Урод без дальнейших разговоров к матери взял да поехал. Выпутавшись из темных закутков общего коридора, он вошел в незапертую комнату, но матери не увидел. Лишь приглядевшись, рассмотрел он присохшее к плетеному, на подламывающихся соломенных ножках креслу невесомое морщеное существо, с коричневым пергаментным лицом, с затаенной улыбкой на лиловых, вытянутых в нитку губах.
Безумно улыбаясь, мать смотрела сквозь него.
Агавин стянул с себя куртку, бросил на пол, посмотрел на ботинки, оглянул зачем-то пальцы рук, сел на стул.
В комнате (Агавин выменял ее для матери после смерти отца еще десять лет назад) кроме кресла, стульев, стояли кровать и несколько книжных полок, поставленных одна на другую. Сверху на полках покрывались жирной лягушачьей плесенью тарелки, журналы, термос, пустая, с купольным верхом, и лежащая на боку птичья клетка. Комната была влажной. Агавин почувствовал это сразу, зябко-брезгливо передернул плечами, затем еще раз, исподтишка уже, глянул на мать. Все так же безумно-весело мать трогала лиловыми губами пространство, так же, словно через хрупкие стеклянные трубочки, испускала перед собой жиденькое старческое зренье.
Агавин ждал вскриков-всплесков, хаоса претензий, ждал пышного и одновременно робко-провинциального "муздрамтеатра", какой представляла мать еще при жизни отца. Муздрам, черт дери, был у нее в крови! И ведь на сцене-то, да и то никудышной, пробыла всего два года (как и ее мать, агавинская бабка), а вот поди ж ты: выветрить эту театральщину невозможно! От грубо-наждачной скуки и чтобы не впадать в воспоминания, Агавин стал рассматривать комнату.
Комната была чисто выметена, недавно оклеена обоями. Что было нехорошо - так это черные пятна по углам и наглухо закрытые форточки.
"Так. Убирают. Присмотр. Заботу проявляют. Дом призрения открыли. А профессиональную домработницу, - что прислал он, - выгнали. Не понравилась. Не из музкомедии. Не из балагана! Что это за пятна?"
Встав и делая вид, что разминается, Агавин пошел к окну. Пятна оказались обычным, бархатистым, зеленым, слабо-пенициллиновым телом плесени.
"Да это ж тина! Растеньица! Амебы. Жить хотят. Как и мы. Мы ведь тоже тина".
Сев, Агавин прикрыл глаза. Надо было выложить из сумки то, что он привез для матери и сейчас же, немедленно, уходить.
- А мне сказали, - ты умер. И позавчера как раз год тебе исполнился. Я и записку в церковь через Нюсеньку послала. Ну умер, думаю я себе, и ладно. На том свете - легче ведь. Умер - и Бог с ним...