- Что вы несете! Вот он я. Перед вами. Никакого того света нет!
- Да я ведь ничего... Может, и нет того света, а только легче там. Уж ты мне поверь. А что тебя вижу... Так ко мне всякие видения бывают.
- Вам не надо ли чего? Я привез.
Старуха пригладила коричневое платье такими же коричневыми руками и, лучась пергаментным лицом, указала на кровать.
- Надо. Туда, Минечка, ставь! В храм, все в храм отдам!
- Я не Минечка! И вы это знаете! Бросьте! Это Минечка ваш умер, а не я! И умер он в шестьдесят четвертом! В шестидесятые! А сейчас - девяностые! Соображаете ведь, небось, по годам-то еще?
- Правильно, правильно! Соображаю я! А насчет Минечки это я так... На всяк про всяк. Вдруг, думаю, Минечку назову - и опять его увижу... Ты, Сеня, не обижайся, просто мне Минечку позвать захотелось, - испугалась старуха. - Знаю, знаю, что Минечка умер. И ты умер. А я за грехи - жива. За грехи ведь жизнь дается, за них и отбирается! А долгая жизнь - за грехи особенные дается!
Агавин встал. Музкомедия стала выходить за все возможные рамки. Он хотел выгрузить из сумки то, что привез матери, с треском раскрыл молнию, но тут же ее и застегнул, а сумку, уронив на пол, пнул ногой. Сумка булькнула, поехала к кровати.
- Не притворяйтесь! - вдруг, не помня себя, завизжал Агавин. Кончайте муздрам! - он кинулся к форточке, одним ударом вышиб створки наружу. - Форточки открывать надо! А то...
- Сердитый какой, ой-ой! - продолжала кривляться старуха. - А чего сердиться? Сердиться вовсе и нечего. Минечка и не сердился никогда... А что форточки не открываю - так боюсь: дух мой через них выйдет.
Агавин выбежал от матери в бешенстве. Притворство восьмидесятивосьмилетней карги было невыносимо! Хотелось выть, кусаться. Запал кусачий, однако, быстро кончился, ему на смену явился какой-то стойкий, невыводимый страх.
"Вдруг правду старуха говорит? Вдруг умер я? Или вскоре как Минечка: тю-тю! Нет! Не дамся! Есть врачи. Правительство есть. Пусть оживляют. Ре-анимируют! Вставляют что надо! Я шестидесятник! Заслужил!"
В те дни Агавин и решил возвратиться в "Аналитическую газету".
В "Аналитичке" его встретили нервной дрожью.
"Агавин возвращается!" Это было невероятно. Сенсационно это было! Возвращается вместо сбежавшего в "Доводы рынка" Прощелыгина, возвращается значит, будут смелые сексуально-политические и оккультно-параноидальные расследования! Будет роздано всем сестрам по серьгам, дано каждой твари по харе! Сунуто будет дрючком в мошонку всем аналитикам старой школы, а уж если говорить откровенно - аналитконсервам. Много чего будет! А писать в столовой Агавин перестанет. Зачем? Туалетов в редакции много...
Этот переплеск, поднятый мелкой газетной верховодкой в зацветающем томно-зеленой ряской аквариуме "Аналитички", был Уроду лишь в досаду. Потому как настропалял он себя и подначивал, сволочил и стращал, пристегивал к стулу и отстегивал от него, но слов мерзейших, сперва сигавших в стороны, затем сплетавшихся в один жгут, в единое, остро секущее целое, но статеек смачных - не было. Их не было день, не было неделю, месяц. Редакция трепетно ждала. Вот. Сейчас. Шебалдахнет! Агавин же у себя на четвертом этаже тихо хирел и писчей этой немощи, вдруг на него свалившейся, до умиранки пугался.
Сегодня Урод был назначен "свежей головой" номера.
Такое назначение сулило удачу. "Свежая голова" могла многое! Она могла советовать и направлять, критиковать и править. Стало быть, несмотря на то, что собственной статьи пока нет, можно было засандалить на одну из газетных полос кусок про странную фирму, про военных, черными собачьими носами что-то вокруг кучи "фирменного" дерьма вынюхивающих. Прессовый вариант полосы выпускающий редактор Шульгрен читать все одно не станет! Вот номерок с таким куском на видном месте и выйдет: кушайте, дорогие коллеги, хлебайте!
И Уродец, шумно дыша, стал в роль "свежей головы" входить. Поэтому, когда к нему впёрся вдруг мраморнолицый, с голубеющей лысиной, стыдливо оклеенной по бокам не волосиками даже, а жидкими клочками сена, старичок, он лишь заурчал глухо, собираясь пустить в наглеца тарелочкой для пирожных. Для верности броска Урод оторвал даже голову от слабо испещренного звездочками синего экрана и неожиданно вздрогнул: глаза старичка странно мерцали.
- Вот статью принес. "Апология совести" называется, - гордо-возвышенно выплеснул из себя старичок.
- О чем, о чем? Вы псих, да? Имбецил, да? Нет ее! И не было! Вон, во-он! - заволновался Урод. Но голос его при этом треснул и распался на две половинки, как старая сухая мыльница. Такому голосу не поверил и сам говорящий. Не поверил ему, конечно, и старичок. Он вызывающе и хитрецки усмехнулся:
- Думаете-таки - нету? А вы сюда, сюда гляньте! Я, между прочим, с фирмы "АБЦ-Холзан". Слыхали о такой?
- Откуда?.. Что, что у вас там? - внезапно до усерачки, до лихоманочной дрожи забоялся возможной провокации Агавин. - Шантажировать меня? Через меня говно спускать? Я вам не "сливной бачок"! Я вам! Я...
- Да вы гляньте, чего зря ерепениться? Снимочек-то у меня классный. И к вашему нынешнему душестоянию отношение, ох, имеет!
Чувствуя нашатырную резь в носу и вату в плечах, Урод тяжко поднялся и, минуя дерзкого старичка, вывалил себя в коридор. Надо было спешить со статьей про вонючую фирму! Не то другие из клюва выхватят, измельчат, испоганят!
И назначенный "свежей головой" номера тут же старичка подозрительного из памяти исторг, решив заняться прямым своим делом. А дело было хлопотное: надо было "на свежую голову" просмотреть шестнадцать полос завтрашнего номера, выискать в них все несуразицы, нелепицы, исправить все, кроме явных опечаток, - ими займутся корректоры, - шероховатости. Да еще надо было пустить где-то краем полувопрос-полусообщение о фирме "АБЦ-Холзан". Приехав на второй этаж, Урод зашкандыбал по темноватому коридору. Вдруг позади полоснулся смешок. Смешок был тонкий, гниловатый, гнойно-подростковый, даже, пожалуй, зябло-онанистический. Урод решил не оборачиваться. Много чести!
Однако сдвоенный смешок разлился по темной брюшине коридора вновь.
Как буйвол, всем корпусом Урод развернулся к смеющимся. От кабинета Приживойта, на малюсеньких крысячьих лапках тюпала к нему огромная, без туловища голова. Его собственная. Почувствовав резкую загрудинную боль, Урод стукнул себя костяшками пальцев в ключицу, медленно сплющил веки.
Когда же он веки разодрал, понадеявшись, что гадкая эта "фата моргана" рассыплется, - голова была совсем близко.
- Што штоишь, шука! - прошипела громадно-вздутая, смолёная, размерами примерно метр на полтора голова. - Вали отсэда, пока я швежая! Ну!
- Куда? - сам собой лепетнул одеревеневший агавинский язык.
- Наверх, конежно! К штарику беги, шука! - здесь голова на крысьих лапках рассмеялась все тем же подростково-слюнявым смехом, и Агавин увидел, что во рту у головы нет четырех передних зубов: двух верхних, двух нижних. Сквозь эту прямо-таки клокочущую чернотой дыру глянул на него дурно-лиловый, искусанный кем-то до крови язык.
- Ну жа! - голова подтюпала почти вплотную. - Шама беж тебя тут шправлюсь! Не верижь? Ну можги-то у меня ничего еще! Швежие! - рахитической обезьяньей лапкой голова вмиг откинула со лба на затылок громадную овальную крышку, чуть наклонила себя вниз, и Урод увидел млосно-розовые с темно-фиолетовыми вкрапленьями, жирно кипящие в каком-то масле и, стало быть, варимые в котелке мозги. Мозги дохнули мусорно-овощным смрадом, голова крышечкой хлопнула, жидкого пару, вылетавшего из котелка поубавила, но тут же и подняла крышку вновь.
Урод охнул и, не разбирая дороги, рванул к запасной - то запиравшейся, то не запиравшейся - лестнице. Подбегая к лестнице, делившей этаж надвое, он мельком увидел вплывавших в коридор с противоположного конца четырех самых главных, самых первостатейных аналитиков, писавших для газеты лишь по особым, всечеловечески-важным случаям. Окликать их Урод, ясное дело, не стал, хоть во времена иные двумя-тремя фразами подольститься не преминул бы.
Четверка же, гуськом втянувшаяся в коридор, тихо-торжественно двинулась в кабинет Главного. Голову дикого кабана, которую катили два поваренка на огромном колесном блюде, четверка, конечно, видела. Видела, как голова смоленая скрылась в дверях спецбуфета, видела и Уродца, шатнувшегося к запасной лестнице. Но не таковы были четверо гордых, четверо смелых, чтобы жалкий маскарад в утерявшей всякое ощущение - кто же ее, собственно, кормит-поит! - газете мог их остановить!
Четверка шагала и шагала. Но коридор был длинен, сгущалась в нем полумгла, загустевал, казалось, сам воздух, останавливалось потихоньку время. Да и ждали в конце коридора, в кабинете у Главного, четверку сюрпризики и сюрпризы! И первый из сюрпризов был такой: с сегодняшнего дня Урод в газете не работал!
И напрасно убегающий в панике со второго этажа Агавин мнил про себя, что поправит свое пошатнувшееся реноме статьей, разоблачающей параноиков-ученых, генералов-церковников, всех, всех! Разоблачать кого бы то ни было Уроду предстояло уже как лицу частному!
На юг
Ехали впятером: Иванна, Нелепин, батько Верлатый, хлопец и все время чему-то улыбавшийся, лысый, как слоновий бивень, шофер.
Дымный вечерний шлях курил себя к югу, то проваливаясь во тьму, то отпрыгивая к мелкой, передергивающей вечерней рябью, как шкурой, реке.
Разговоров не говорили. Разговоры остались в нежно журчащем голодухой, в грубо скворчащем весенней убоиной городе, в скверных больницах, в тошно пустых магазинах, в игорных домах, пропитанных запахом скинутой желчи и запахом резко поднявшегося к стенкам пищевода желудочного сока.
Кроткий воздух полей, мягко волнуемый воздух реки пощипывал щеки, холодил мочки ушей, обещал новую, кристально-чистую, успокоенную в самой себе - словно вода в стакане - жизнь.
"Есть же где-то край или хоть кусок земли успокоенной? Где она, эта утерянная земля отцов? Не тут ли под колесом, на этом шляху? А может, там, куда едем?" - истомлял себя несвоевременными мыслями Нелепин.