нным ворам, где и что они покрали, куда запрятали. А те, услышав из уст полковника про свои похождения, которые он описывал столь красочно, будто сам рядом при том находился, не долго запирались и сознавались во всем содеянном. Благодаря чему за Редькиным укрепилась слава провидца, будто бы знается он с нечистой силой, которая во всем ему и помогает.
И действительно, полковник был сух телом, черен лицом и имел длинный крючковатый нос, кончик которого доходил почти до верхней губы.
— Давно тебя поджидаю, — елейным голосом обратился он к Ивану, сказывали мне, что сам Ванька Каин пожаловал к Макарию. Наслышан я о тебе, Каин, по Москве еще наслышан, милости прошу, садись, побеседуем. Принесите–ка нам чаю со знатным гостем испить, — приказал он денщику.
— Отпустите меня, ваше благородие, — жалобно попросил Иван, пригожусь, может, когда…
— Ты мне и сейчас в самый раз, — рассмеялся Редькин, принимая из рук денщика чашку. — Попей чайку, пока я добрый. Ты, поди, знаешь куда попал? В Тайную государеву канцелярию, во! — поднял он кверху указательный палец. — У нас за просто так не то что чая, а и воды не дают. Только очень я на тебя надеюсь, расскажи–ка ты мне все о своих похождениях, Ванька Каин.
— А чего рассказывать–то? — прикинулся дурачком Иван, радуясь, что полковник говорит с ним спокойно, почти доверительно, и не кричит, не тычет в морду кулаком, не грозится позвать палача. Рубаха на нем и так пропиталась кровью после одного лишь удара тихоновой плетью, и он зябко повел плечами, до того саднило содранную кожу. — Ну, заглянул я в лавку к ним, глянул кулек валяется, взял поглядеть, что там внутри, а они тут налетели, бить начали…
— Славно поешь, ой, славно, — блаженно улыбнулся полковник, — соловьем, прямо таки, канареечкой. Давай дальше, люблю слушать вашего брата.
— И все, — с трудом улыбнулся Иван. — В чем тут моя вина?
— Может, армянских купцов позвать? — все с той же ехидной улыбочкой спросил Редькин. — Они тоже много чего интересного расскажут.
— Каких еще армян? — сделал удивленную физиономию Иван. — Я в ихних краях сроду не бывал, не видывал никаких армян.
— Зато они тебя видели, обрисовали как есть, — хитро улыбнулся полковник. — И дружков твоих, что их в зряшней покраже уличили, тожесь обрисовали. Ну, будешь сказывать али до завтра подождем? Мне спешить особо некуда, — пощелкал пальцами полковник.
— Да нечего мне на себя наговаривать, — завращал глазами Иван. Плотники мы…
— Ага, лавки купецкие тут конопатите, знаем мы вас, плотников… Коль будешь молчать, то придется тебя в Москву отправить, там тебе язык найдут как развязать, да жаль мне такого знатного вора отпускать. Посиди, Ванька Каин, до завтра, может, надумаешь чего, — и полковник приказал увести его в караульное помещение.
Когда конвойный втолкнул Ивана в темную каморку, находящуюся в одном с канцелярией строении, тот успел шепнуть ему:
— Слышь, браток, найди Петьку Камчатку, скажи ему, что здесь я. Он тебя отблагодарит от души. Слышь, Петьку Камчатку… — но дверь закрылась, он так и не понял, выполнит ли солдат его просьбу.
Но уже на другое утро он услышал чуть картавый голос своего друга:
— Прислали меня от христианских людей, богобоязненных, чтоб на помин души деда нашего, Прокопия Семеновича, передали всем, кто в узилище сидит, гостинцев. Пущай помянут деда добрым словом…
— Какие там гостинцы? — нарочно строгим голосом спросил солдат.
— Да калачи, плюшки, ватрушки, — отвечал Петька.
— Давай сюда, — ответил солдат. — У нас нынче один лишь злодей сидит взаперти, ему хватит и калача, а булки сам съем.
— Угощайся, служивый, угощайся, — поддакнул ему Камчатка, а потом быстро затараторил, — трека калач ела, страмык, сверлюк страктирила…
— Чего сказал? — не понял солдат.
— Присказка такая про калачи, — засмеялся Камчатка, но Иван уже понял, что тот сообщил ему на воровском языке о ключах, которые засунул в калач.
Заскрипела дверь, и солдат через порог просунул внутрь каморки большой, пышный, увесистый калач, проговорил:
— Возьми вот, тебе принесли. Не все люди воры на свете, есть и честные пока.
— Благодарствую, служивый, — Иван радостно схватил калач и, едва дождавшись, когда солдат прикроет дверь, разломил его, торопливо начал щипать мякиш, пока не нашел металлический ключ и чуть не закричал от радости. Тут же вставил его в замок, который висел на металлическом ошейнике, с помощью чего он и был пристегнут к чурбаку, повернул… Замок щелкнул и дужка отскочила. Камчатка знал свое дело. Теперь он мог без труда снять с шеи проклятый ошейник, который накрепко приковывал его к деревянному обрубку.
— До ветру хочу, — крикнул он караульному, — до ветру…
9
До сих пор, как только Ивану вспоминалась Макарьевская ярмарка и его пребывание в кутузке под стражей, когда он был на волосок, на самую малость от гибели, но ушел из–под самого носа у солдата через окно нужника, легко открыв принесенным ключом замок на цепи, становилось ему не по себе. А что же было потом? Все давние побеги, кражи, укрывательства настолько переплелись, перепутались в голове, что порой, оказавшись в незнакомом доме, чуть осмотревшись, он вдруг признавал что–то давнее, забытое, и хозяева начинали казаться похожими на тех, кого–то обворовал, обманул, и он, придумав очередную небылицу, спешил убраться подальше, пока его не опознали, не накинулись, не заголосили.
… В тот раз, бежав из–под караула, Иван быстро разыскал снующих по базару дружков и шепнул им, чтоб шли к реке, садились на паром. А сам быстро забрал вещи и деньги, припрятанные в укромном месте. Поддельная бумага на плотницкую артель осталась у полковника Редькина, а их, наверное, давно искали, и любой драгун или караульный мог опознать и схватить, а уж тогда… Как и условились, встретились через час на пароме, переправились на другой берег реки и, поминутно оглядываясь в ожидании погони, заспешили в ближайшее село — Лысково, в котором уже приходилось бывать вездесущему Гришке Хомяку.
— Есть там у меня одна деваха знакомая, — подмигивал он со значением атаману, — отсидимся до времени.
— Без бумаги нам никак нельзя, — вздыхал Степка Кружилин, — заметут полицаи, как пить дать, заметут.
— Не каркай, — оборвал его Иван, — со мной не пропадешь, придумаем чего. Не впервой.
— Оно понятно, что не впервой, да не дай Бог случай второй, а то хуже прежнего выйдет, — пробовал бузить Степан, но Каин так глянул на него, что тот чуть язык не проглотил и надолго замолчал.
— А мне бы где милую подружку сыскать по душе, по сердцу, да погостевать у нее недельку, отдохнуть малость, потешиться, — вздохнул Леха Жаров. — Тогда бы мне и полицаи не страшны были, зажил бы как турецкий султан, денежек хватит погулять, да еще и останется.
— Найдешь себе еще подружку, — усмехнулся необычайно мрачный Петр Камчатка. Его явно что–то беспокоило, но он отмалчивался и лишь изредка недружелюбно взглядывал на Каина, и молчком вышагивал дальше, тяжело сопя под нос.
— Чего надутый такой? — выждав удобный момент, когда их не могли услышать остальные, спросил его Иван.
— А чему радоваться? — зло огрызнулся тот. — Связались с дурнями, которые ни украсть, ни покараулить не могут. Какой с них толк, скажи? Были бы с тобой вдвоем, нам бы тех денег, армянских, надолго хватило, чуть не на всю жизнь.
— А ране отчего молчал? Почему в Москве не сказывал? — Иван, правда, и в Москве заметил трудно объяснимое дурное настроение своего товарища, но думал: пройдет, переменится. А теперь вон оно как оборачивалось.
— Кто бы меня послухал? Они тебе уши маслом замазали, наобещали сорок коробов, шагу без нас ступить не могут.
— Нехорошо друзей в беде бросать, — попробовал Иван урезонить Петра, сам давеча толковал, мол, в беде воры один другого не оставят никогда. — но тот смачно сплюнул в дорожную пыль, ответил:
— Сроду друзьями они мне не были! Так… поскребыши, прибились к нам, как банный лист к голой заднице, и бросить негоже, и тащить за собой мочи нет.
— Так чего предлагаешь? Сказывай, — осторожно спросил Иван, вышагивая рядом с Камчаткой, с трудом поспевая за ним.
— Разбежаться надо, пока не поздно. Сам по себе пущай каждый и добирается до Москвы. Не желаю им поводырем быть, надоело.
— Перечить не буду, — помолчав, согласился Иван. — Может, так оно и лучше будет. Поглядим, как обернется все.
В деревне Гришка Хомяк без труда нашел деваху, у которой останавливался года два назад. Жила она с двумя младшими братьями при отце, который постоянно бывал в разъездах, нанимаясь к купцам возницей, чем промышляли едва ли не все мужики из их деревни. Деваху звали Нинкой, и была она в доме за хозяйку, поскольку мать схоронили давненько и все бабье хозяйство легло на нинкины плечи. Судя по всему, с Гришкой у них была любовь, и теперь она была несказанно рада его появлению, легко шныряла по большой просторной избе, и улыбка не сходила с ее широкого румяного лица.
Она усадила нежданных гостей на лавки в чисто прибранной горнице и даже не поинтересовалась, кто они, откуда прибыли. Помалкивал и Каин с товарищами, надеясь, что Григорий сам все объяснит своей подружке. А Хомяка было прямо–таки не узнать: он весь разомлел, размяк, и прежняя настороженность слетела с него, уступив место блаженной улыбке. Подобное настроение быстро передалось всем остальным, за исключением Петра Камчатки, который по–прежнему пребывал в дурном расположении духа. Молодые парни, постреливая в нинкину сторону озорными глазами, поинтересовались, есть ли у нее знакомые подружки, что согласились бы погулять, посидеть вместе с ними за столом.
— Как не быть, — лукаво подмигивая, отвечала она, — полдеревни нашей в подружках у меня. Ой, озорные девки, не возрадуетесь.
— А нам таких и подавай, — гордо выпятил грудь Леха Жаров.
— Мы и сами мужики хоть куда, — облизал языком потрескавшиеся губы Данила Щелкан и шмыгнул носом. — Давно я бабьего запаха не чуял, соскучился уже.