— Очень хорошо. Значит, Иван Васильевич. Известное имечко. Прямо как покойного царя известного нам. Иван Васильевич Грозный был когда–то такой, да упокой, Господи, душу его многогрешную. Как вам это нравится? Иван Васильевич! Ну, так кого вы изволили осчастливить божественной дланью своей?
— Одного–то он дланью, а второго шпагой осчастливливал, — подсказал графу Кураев.
— Еще и шпагой? Очень, оч–чень по–рыцарски, — вытянул губы Гендриков. Значит, и шпагой владеете?
— Это надо было видеть, — опять вступил в разговор Кураев, если это можно было назвать разговором, а не насмешливым, с язвинкой монологом хозяина дома, — я потому и кучеру велел придержать, что гляжу, молодец один посреди улицы машет чем–то… Думал, секирой или топором, ан нет, шпагой работает.
— Да–а–а… — покачал Гендриков головой, — а если бы ему под руку секира попалась, тогда чтоб он натворил? Вы, сударь, не дровосек случаем?
— Мы из купецкого сословия, — промямлил Зубарев, чувствуя, как у него горят щеки, лоб и даже тело под одеждой, до того обидно разговаривал с ним граф, но придраться при том было абсолютно не к чему, и он предпочел отмалчиваться и далее.
— Это он шутит, — вновь подал голос Кураев, — он прямой потомок могущественного Самсона, победителя филистимилян.
— Да, заметно… Как я сразу не догадался. И с кем же вы не сошлись во взглядах? — спросил Гендриков.
Иван тем временем убедился, что кровь почти не бежит из раны на ноге, а лишь слегка сочится, правда, осталось жжение, и вознамерился уйти, чтоб не подвергаться более насмешкам со стороны графа, будь он хоть трижды граф, но гордость не позволяла ему сделать этого, да и кто их знает, может, они, графы, со всеми так разговаривают, а потому он спокойно ответил:
— Ванькой Каином он назвался. У Сената мы с ним признакомились, помочь обещал…
— Помочь? Ванька Каин? Он вам кто: друг или родственник?
— Какой он мне родственник?! — возмутился наконец Иван. — Вы, ваша светлость, слова подбирайте, когда про родню мою поминаете. Стал бы меня сродственник шпагою тыкать! Тоже мне!
— О! Наш Самсон сердится, а это, как известно, может привести к большим разрушениям, — неожиданно добродушно засмеялся Гендриков и вдруг переменил тон на более ласковый, почти товарищеский. — Как же вас, Иван Васильевич, угораздило на самого Ваньку Каина налететь?
— Да откуда мне знать, кто он таков? Каин и Каин. Помочь обещал…
— Конечно, он поможет, — усмехнулся граф, — он у нас большой помощник, всей Москве известный. Даже государыня наша о нем наслышана.
— Государыня?! О Каине знает? — от неожиданности открыл рот Иван Зубарев. — Вот это да!
— Наша государыня много о ком знает, — кинул взгляд в сторону Кураева граф и провел пальцем по губам. — Может, придет время, и о вас узнает, подмигнул он Зубареву.
— Вы уж скажете тоже мне… — он уже совсем забыл о ране и о прежнем насмешливом тоне хозяина; обстановка, куда он попал, успокоила его, хотелось казаться выше, сильнее, значительнее, и он заговорил о первом, что пришло ему в голову:
— Вот ежели золотые россыпи найду, добуду золото там или серебро пусть, то государыне преподнесу непременно.
— Значит, вы у нас еще и рудознатец? — насмешливый тон вновь вернулся к графу. — А говорили, из купеческого сословия.
— Я тебе, Иван Симонович, время будет, так расскажу о его похождениях, — пояснил Кураев, — впору о нем были слагать.
— Недооценил я вас, молодой человек, недооценил, — Гендриков встал и подошел поближе к креслу, где располагался Зубарев, чуть наклонился и спросил участливо:
— Болит нога?
— Чуть, — дернул подбородком Иван, — не стоит беспокоиться.
— А вы терпеливый человек, — похвалил его граф, — я все ждал, когда вы помощи попросите, лекаря там доставить или еще чего. Молодцом, из вас выйдет толк.
— Предлагал ему на службу определиться, да не захотел, — подмигнул Зубареву Андрей Кураев.
— Может, он и прав, — задумчиво проговорил граф и осторожно пощупал ногу Ивана в области ранения. — Давайте–ка я осмотрю вас, — предложил он вдруг.
— Вы? — поразился тот. — Вы что, лекарь?
— Граф у нас на все руки мастер, — пояснил Кураев, — он в стольких сражениях участвовал, что научился лекарскому искусству, да и не только ему. Так что не переживайте, живы останетесь.
— Идите за ширму и обнажите ногу, — приказал граф таким тоном, что при всем желании Иван не мог ослушаться.
Иван зашел за ширму в углу кабинета, стянул панталоны и, смущаясь, ждал, пока Гендриков закончит осмотр, потом смазал ему рану чем–то едучим, забинтовал. Кураев же, в это время, преспокойно сидя в кресле, раскурил трубку и давал пояснения:
— Иван Симонович обладает у нас многими талантами. Если бы вашему знакомцу, как там его, Ваньке Каину, и его подручным пришлось скрестить шпаги с его сиятельством, то им бы никакой лекарь не помог…
Гендриков меж тем закончил перевязку и попросил Кураева полить ему на руки из фаянсового кувшина, и все также насмешливо глянул в сторону Зубарева, и сказал:
— А ногу придется отнять…
— Как отнять?! — чуть не подпрыгнул Иван.
— Если и дальше будете водиться с такими людьми, как Ванька Каин и ему подобные, то отнимут не только ногу, но и голову заодно. Вы поняли, что я имею в виду? — закончил он, смеясь.
— Как не понять, понял, — вздохнул Зубарев и вышел из–за ширмы. Премного вам благодарен. Пойду я…
— Куда вы? — подошел к нему Кураев. — Ночь на дворе, да и, надеюсь, граф не отпустит вас в столь поздний час, чтоб вы ему потом еще больших хлопот по вашему излечению не доставили.
— Оставайтесь, оставайтесь, — сухо подтвердил Гендриков слова Кураева, и было не понять, от души ли он говорит или из долга хозяина, — места хватит. Этот дом рассчитан на прием до полусотни гостей. Сейчас пройдем в гостиную ужинать. Для меня обычно там накрывают, когда я приезжаю один без семьи.
Рана все же давала о себе знать: во время ужина Иван постоянно клевал носом и лишь изредка отвечал на вопросы, которые ему задавали граф или Кураев. От выпитого вина, которого ему в жизни пробовать не приходилось, он совсем осоловел и с нетерпением ждал, когда Гендриков прикажет слуге провести его в спальную комнату для гостей. Едва его голова коснулась подушки, как он заснул.
Андрей Кураев и граф, оставшись наедине, некоторое время молчали, потом хозяин дома осторожно произнес:
— Занятный молодой человек. Я бы не отказался взять его к себе на службу. Мне нужен свой человек в Сибири.
— Будто бы мало у вас там, граф, своих людей, — не поднимая глаз от стола, ответил Кураев.
— Как знать, как знать… Сколько бы ни было, а лишние не помешают.
— Я недавно из Сибири, — пояснил поручик, — там на юге, в степях, было весьма неспокойно…
— Слышал, слышал об этом, — кивнул граф, — мне давали читать донесение тобольского губернатора Сухарева. Но, думается, подобных волнений теперь долго не будет.
— Все зависит от обстоятельств…
— А обстоятельства создает человек, — закончил граф. — О каких золотых приисках он давеча говорил?
— Мечтает отыскать золото где–то на Урале и думает разбогатеть на нем, а затем получить дворянство.
— Не дурно задумано, — постучал граф серебряным ножом по вилке со своей монограммой. — А в Сенат он, выходит, прошение на разработку тех приисков подал?
— Именно так. Помочь бы ему, — неопределенно заметил Кураев.
— Нет ничего проще. Что потом?
— Вы, граф, — невольно перешел на "вы" Кураев, да и граф временами обращался к поручику в том же уважительном тоне, поскольку сама тема беседы разделяла их, — как старый волокита, что не пропустит ни одной хорошенькой незнакомки, не можете, чтоб мимо вас прошел человек, которого не задействуете для исполнения собственных планов.
— То не мои планы, — безразличным тоном ответил Гендриков, — то еще и планы государыни. Верных людей всегда не хватало — как раньше, так и теперь.
— Чем Алексей Григорьевич занят? — спросил Кураев, имея в виду графа Разумовского.
— А чем ему заниматься, как не своими собственными делами?
— Государыня все еще к нему расположена? — Кураев затронул деликатную тему, рассчитывая тем самым определить, насколько граф намерен сегодня углубляться в дворцовые дела, что иногда он делал с явной охотой, но в иной раз молчал, словно и не слышал вопроса.
— Как вам сказать… — Гендриков выпустил из руки нож и принялся наматывать на палец голубую салфетку с неизменным вензелем, которым были отмечены все предметы, подаваемые на стол во время приема гостей, включая ложки для соуса и миски для мытья рук, — государыня вправе оказывать внимание тем, кто того заслуживает…
— Ничуть в том не сомневался, — поспешил вставить поручик и уже был не рад, поведя разговор по довольно скользкой и опасной плоскости. Граф каждую минуту вправе был ответить ему резко, а то и обвинить в непристойности вопросов.
— Чего же спрашиваете, коль не сомневаетесь?
— Я, будучи в Петербурге, слышал про сильное влияние при дворе графа Ивана Ивановича Шувалова.
— Все Шуваловы — люди весьма знатные, а соответственно, и влиятельные, — как ребенку, выговаривал ему Гендриков, — преобразования, которые затеял Петр Иванович, нельзя выполнить без высочайшего одобрения, а чтоб их, Шуваловых, кто–нибудь на вороных не обскакал, то на это есть Александр Иванович, опять же Шувалов, и к тому же начальник Тайной канцелярии. Надеюсь, вам известно, чем там занимаются.
"Точно школяра какого наставляет", — с обидой подумал Кураев и начал искать предлог, чтоб отправиться спать или перевести их беседу в другое русло. Но граф заметил тень обиды, промелькнувшую на лице собеседника, и чуть изменил тон.
— Императрица не хуже нас с вами понимает, что каждый старается выказать ей как можно больше расположения и тем самым обратить на себя высочайшее внимание. Тем и ценен граф Алексей Григорьевич, что всегда постоянен и личной корысти не блюдет. Его брат большой роли не играет, хотя тоже не последний человек при дворе, а чтоб Шуваловы всю страну под себя тихонько не подмяли, то на это есть граф Бестужев—Рюмин. Насколько мне известно, ваш большой покровитель. Иного слова, извините, подобрать не могу.