Нос тонкий прямой, глаза горят, как угольки, щёки румяные от морозца, на левой скуле небольшая родинка, фигурка ладненькая, насколько пальто позволяет рассмотреть. Красотка да и только.
Я встретил девушку:
Полумесяцем бровь,
На щёчке родинка,
А в глазах любовь.
Ах, эта девушка
Меня с ума свела,
Разбила сердце мне,
Покой взяла!
Вот спасибо, товарищи неизвестные мне авторы[1], хорошую песню написали.
— У бабули взял, — говорю я с широкой улыбкой.
— У какой бабули? — удивляется девица.
— Да у своей. Она в этом доме живёт. Ходит в магазин по десять раз в день. А там перед праздниками чего-нибудь да выбросят, вот она и подкупает.
— Что значит, подкупает? — настораживается милиционерша.
— Да не в том смысле, что на подкуп идёт, — смеюсь я, — а в смысле, как увидит, так купит. Видите, целый мешок нам с мамой набрала.
— То есть она здесь, в «Русском поле» горошек купила? — уточняет она.
Интересно, чего она от меня хочет. Пацан несёт продукты. Ну, допустим, дефицитные, ну, допустим, купленные по блату. Ну и что? Преступление невелико. Собирает инфу, каждую даже незначительную мелочь? Копает под Гусынину? Возможно. Молодой сотрудник. Лейтенант, наверное. Может быть, первое дело…
— Наверное. Поручиться не могу, она за чем-то хорошим и в центр может смотаться. Вы бабулю мою не знаете.
Она пристально смотрит на меня, но прицепиться действительно не к чему.
— А вас как зовут? — улыбаюсь я. — Я Егор. А вы?
Она хмыкает и не отвечает.
— Ну, не хотите, не говорите. Буду вас товарищем лейтенантом называть.
— Чего? — вскидывает она брови.
— Вы банку эту забирайте, товарищ лейтенант. У меня ещё есть.
— Вот ещё, — возмущённо фыркает она и пытается положить банку мне в мешок.
Но там так много всего, что банка никак не желает возвращаться к остальным продуктам.
— Видите, она с вами хочет остаться. Вы куда, в центр?
— На кудыкину гору, — сердится моя коллега. — Забери горошек свой буржуйский.
— Чего это он буржуйский? Из братской Венгрии. Вот вы удивитесь, но именно эта страна из всего соцлагеря окажется самым добрым нашим другом и противником западных санкций. Вообще нет, Югославия ещё ближе будет. Но не вся, только Сербия. Вот на югославов-то никогда бы не подумали, да? А это из-за того, что у нас вера общая. Ну… то есть в исторической ретроспективе. Была.
— Держи горох, — злится девушка, — политинформатор.
Мне смешно. Она с этой банкой не знает, что делать. Растерялась совсем.
— Знаете, как сербы раньше говорили? На небе Бог, а на земле Россия.
Не знаю, честно говоря, как раньше, но теперь-то они точно так говорят. После бомбёжек, после всего того ужаса, что им устроили в моём мире… Ну, то есть там, в будущем…
— Скажите, как зовут, тогда заберу, — куражусь я и замечаю подъезжающий автобус. — Автобус! Побежали, а то ещё полчаса куковать потом.
Мы несёмся к остановке. Я с мешком, а она с банкой горошка в руке. Грязно-жёлтый «Икарус»-гармошка выдаёт облачко чёрного, воняющего соляркой дыма, проседая под натиском пассажиров.
— И дым Отечества нам сладок и приятен, — мечтательно тяну я, вдыхая эту гарь полной грудью.
До сих пор не верю, что всё это со мной наяву происходит.
— Проездной, — громко говорит моя спутница, когда нас заносят в автобус.
Мы оказываемся тесно прижатыми друг к другу. Но между нами мешок с дефицитными деликатесами.
— Вот вам и правда жизни, — усмехаюсь я, — горячие молодые сердца оказываются разделёнными пошлыми импортными консервами и колбасой. Вам, товарищ лейтенант, куда ехать?
Она недовольно озирается:
— Называй меня Лидией Фёдоровной.
— Лидия? — переспрашиваю я. — Лида… Красивое какое имя у тебя, тысячу лет такого не слышал. Если бы не мешок этот, расцеловал бы тебя сейчас.
— Мальчик, — изумлённо отвечает она, — ты с печки не падал?
— Нет, кирпичом по голове прилетело неделю назад, — сознаюсь я.
— Тогда ясно всё с тобой.
— Лид, а ты докуда едешь?
— Какая я тебе Лида? — злится она.
Переговариваясь таким образом ты доезжаем до «Швейки». Мне до дома отсюда минут пять пешком.
— Лид, ты меня в разработку взяла или тоже живёшь здесь поблизости?
— Не лидкай. Как узнал, что я лейтенант?
Банку с горошком она всё ещё в руке держит.
— Догадался, — пожимаю я плечами.
— А Гусынина знает?
— Чего знает-то, что ты пасёшь её?
— Ёлки-палки, — качает она головой и закусывает нижнюю губу.
— Да не бойся, может и не знает. Я не в курсе.
— А как же бабушка? Наврал, паразит? Я тебе и не поверила, между прочим.
Она прищуривается, а я пожимаю плечами и спрашиваю:
— Тебе в какую сторону?
— Не твоё щенячье дело, — отвечает она. — И вот что, горох твой я реквизирую.
— Ну и молодец. Грабь награбленное, как отцы революции поучали. Ты меня на допрос когда вызовешь?
— Какой допрос? Ты ж несовершеннолетний поди?
— Дай мне телефон, — требую я, — иначе я за тобой пойду до самого дома.
— Ты откуда такой наглый, а? Сынок чей-нибудь? По одёжке не скажешь…
— Все мы чьи-то дети, Лидия Фёдоровна. Говори телефон, я ж тебя всё равно выслежу.
Она на пару секунд задумывается и вдруг называет пять заветных цифр. Хорошо иметь молодые мозги. Уверен, этот номер я точно не забуду.
— Это рабочий. Дома телефона нет. В новом году поставят. Возможно.
— Возьми колбасы палочку, — предлагаю я. — Венгерская. К новому году.
Она снова прищуривается, а потом протягивает руку и вытаскивает из моего свёртка палку колбасы. Ни слова ни говоря, поворачивается и уходит в снежную даль. Хороша Лидка. Я до тебя ещё доберусь. Но попозже. После праздников.
Я тоже поворачиваюсь и иду в свою сторону. Впереди замечаю булочную и пацана, прижавшегося к витрине. Он стоит так какое-то время, а потом, отлипнув от стекла понуро бредёт по направлению к торговым рядам. Здесь на «Швейке» располагается небольшой рыночек.
Я узнаю парнишку. Это же мой убивец, так сказать, тот, что кирпичом меня пристукнул, Трыня. Бежать за ним я не собираюсь, конечно, но иду следом, пока мне в ту же сторону. Я чуть притормаживаю у витрины и пытаюсь понять, что тут высматривал этот малолетний разбойник.
А тут и понимать нечего. Прямо перед окном располагается витрина с пирожными. «Бисквитное», «Заварное», «Картошка», торт «Ландыш», мне он в детстве нравился помню.
Да, в интернате жизнь не сахар, конечно, но всё необходимое, в том числе и по рациону детям дают. И сладости дают, коржики там всякие, булочки. Это мне точно известно. Без излишеств, разумеется, всё самое нужное, но голодать никто не голодает. А вот если вспомнить, что начнётся в тех же интернатах и детских домах через десять лет, даже у меня волосы на затылке начинают шевелиться…
Я иду, размышляя об этом и вдруг замечаю, что Трыни впереди нет. Куда он делся-то? Надеюсь не прячется в засаде, замышляя добить меня, чтоб не мучился. Проходя мимо беляшной, стоящей у бетонного забора швейной фабрики, решаю заглянуть за неё. Точно. Вот он где.
— А если найду? — нависает он над перепуганным пацанёнком лет одиннадцати.
— Алё, гоп-стоп, разбойничаем?
Он резко оборачивается и глаза его от ужаса становятся огромными, как в мультиках про Тома и Джерри.
— А ну, малой, свинтил отсюда, — киваю я жертве разбоя. — Так-так-так. Ну и чё ты мне скажешь?
Мальчишка быстро исчезает, а Трыне деться некуда. Будка беляшной стоит на небольшом расстоянии от забора, но зайти за неё можно только отсюда, с моей стороны. На противоположном крае высится гора ящиков, и перескочить через них быстро не получится. В общем, здесь, как в пещере, есть только один выход и я его перекрываю.
— Попался, мазафака?
— Чё? — пучит он глаза.
— Дохрюкался, спрашиваю? Как ты там говорил про глаз на жопу?
Поняв, что выкрутиться не удастся Трыня не начинает юлить и умолять о пощаде, наоборот, лицо у него делается, как у героя ополчения, решившего принять лютую смерть, но врагу не сдаваться.
Я качаю головой.
— Ладно, не ссы, — говорю беззлобно. — Мстить не буду, ввиду твоего малолетства.
— А? — хмурится он.
— Блин, ты тупой что ли?
— Сам ты тупой, — огрызается он.
Нет, ну что за человек.
— Ладно, короче, слушай сюда. Я тебя п***ть не буду, понял теперь? На первый раз прощаю, но если ещё раз мне дорогу перейдёшь, пожалеешь. Помнишь, что с корешами твоими случилось? И финка не помогла кривому вашему. Ты понимаешь, что я говорю?
— Да, — зло отвечает он.
— А чё тогда недовольный? — удивляюсь я. — Хочешь всё-таки, чтоб я из тебя говно вышиб?
Он молча машет головой.
— Значит так. Вот, держи. Ел ананас когда-нибудь? — я вытаскиваю из мешка жестяную банку с жёлтой этикеткой и протягиваю Трыне.
Он ошалело на меня смотрит и осторожно протягивает руки. Ананас кусочками, консервированный. Вьетнамский наверное. От сердца отрываю.
— С дружбанами своими схаваешь. И вот ещё что… Ты куришь?
Он трясёт головой.
— Бухаешь?
— Нет, — неуверенно тянет он.
— Молодец.
Держать свёрток одной рукой неудобно, но я ухитряюсь залезть в брючный карман и выудить оттуда трёшку.
— На вот тебе, иди торт купи или пирожных, чего там высматривал в булочной? Не вздумай курево или пойло покупать. Понял? В кино можешь сходить. Девчонку пригласи.
— Какую ещё девчонку! — пренебрежительно выплёвывает он, беря деньги.
Трёшка быстро исчезает в его руках, но поручиться, что он понял мои слова как надо, я не могу.
— На этом всё. Разбежались, — завершаю я аттракцион невиданной щедрости. — С Новым годом, короче. Желаю тебе в Новом Году перестать быть дебилом и стать нормальным чуваком. Не шестерить у Кахи, а за ум взяться. Если буд