— Ну уж и ребёнок? — поднимаю я бровь. — Вроде бы ты…
— Никаких вроде бы! — перебивает она. — Это стало заходить слишком далеко! У наших отношений не может быть будущего. Поэтому мы должны немедленно и решительно всё прекратить.
— Тань, ты меня бросаешь что ли? Я два дня только о тебе и думал!
— Вот! — упирает она кулачки в бока. Этого я и боюсь. Я тебя предупреждала, а ты не слушаешь и влюбляешься!
— Можно подумать ты не думала обо мне, — говорю я и пытаюсь привлечь к себе.
Но она уворачивается. Кажется, настроена действительно решительно…
— Думала или не думала, не важно! Мы должны принять правильное решение. И я его уже приняла.
— Таня! Да что с тобой? Всё же хорошо было. Я от тебя ничего не требую. Что?
— Ты меня не слушаешь! — злится она. — Я только что тебе объяснила, «что». Кроме того, сегодня я, в любом случае не могу.
— У тебя месячные что ли?
— У женщины, — вспыхивает она, — такое не спрашивают.
— Блин, Танька, убила ты меня своими мыслями дурацкими. Вот зачем ты думать начала вообще? Твоё — это любовь и красота. Ну, иди хоть обниму тебя.
— Ты не понял…
— Да понял я, понял, иди как брат обниму.
Она опасливо приближается и я её обнимаю.
— Эх, Танька ты Танька. Горе луковое. Кто он хоть такой-то?
— Нет, никакого его, — начинает вырываться она.
Но я её не выпускаю, прижимая к себе.
— Да ладно, мне-то не ври уже. Я же тебя насквозь вижу. Смотри, если он тебе надоест, сразу мне звони. А если вдруг обидит, тоже мне звони, я ему мозги вставлю на место.
— Ты… ты не обиделся? — спрашивает она тихонько.
— Мужчины не обижаются, а расстраиваются, — отвечаю я. — Так кто он такой?
— Новый врач у нас в отделении.
— Дежурит сегодня?
— Да, — выдыхает она и высвобождается из моих объятий.
— Ладно, Татьяна, я тебя извиняю, но знай, моё сердце навеки разбито, впрочем, ты в любой момент можешь ко мне вернуться. Запиши мой телефон.
Она смотрит на меня, не понимая, говорю я серьёзно или шучу.
— Прощай, Таня, — продолжаю я. — Наш роман был недолгим, но ярким. Он полыхнул оранжевым огнём твоей шевелюры.
Видя, что я не устраиваю драму и не впадаю в истерику она успокаивается и, чтобы искупить передо мной вину, ведёт меня в палату к отцу, договариваясь с дежурной сестрой.
Отец смотрит удивлённо и обрадованно.
— Привет, пап, — говорю я и сажусь на стул рядом с кроватью. — Ты как тут? Посещать тебя запрещено, вот пришлось просачиваться, как лазутчику.
Он улыбается.
— Жить буду. Врач говорит, не беда, даже не почувствую, что селезёнки нет. А мама как? Она переволновалась?
— Конечно. Хотела пойти со мной, но я не взял. Она бы засыпалась при переходе границы.
Он смеётся.
— Меня через недельку уже выпишут, ну и посещения скоро разрешат. Но это я не к тому, чтобы…
— Мама обязательно придёт. И я тоже. И я хотел сказать… спасибо тебе. Если бы ты его не заметил и не…
— Перестань, — перебивает он. — Незачем об этом говорить. Поверь.
Я сижу у него минут двадцать, но потом заглядывает медсестра и просит меня удалиться. Мы прощаемся и я иду домой.
Да, обломала меня Танька, но зато не придётся мучить маму ночными ожиданимями. Когда я возвращаюсь домой, часы показывают только начало двенадцатого. Она облегчённо вздыхает, и я подробно передаю ей наш разговор с отцом.
— Я, конечно, без твоего согласия ничего такого ему не говорил, но думаю, нужно его забрать домой. В казарму ему в таком состоянии точно нельзя.
Она ничего не отвечает, и я ложусь в постель. Раджа падает на полу у дивана и, тяжело вздохнув, опускает голову. Надо с ним завтра погулять подольше, думаю я и, опустив руку глажу по голове.
На следующий день я еду к тёте Любе. Лиды нигде не видно. Ну и действительно, не может же она каждый день здесь крутиться. Странная она, не боится, что я её спалю? Да, это особо ничего и не поменяет для неё.
Гусынина совсем про меня забыла и сегодня я ей не нужен. Но, раз уж приехал, она просит отнести на почту посылку, обшитую белой тканью и подписанную химическим карандашом. Почта находится поблизости, и я иду туда.
В пустом помещении я наблюдаю, как скучная почтальонша снимает с электроплитки большую эмалированную кружку и зачерпывает из неё плоской деревянной палочкой растопленный сургуч. Она намазывает небольшие нашлёпки на швах посылки и тут же, пока сургуч не остыл и не схватился, прижимает к нему металлический штемпель на почерневшей деревянной ручке. Штемпель стоит в банке с водой, чтобы не прилипал к сургучу.
Почтальонша повторяет эту операцию снова и снова, методично нанося густой, пахучий, лоснящийся сургуч и оставляя на нём печати с номером почтового отделения.
Моя бабушка часто отправляла посылки нашим многочисленным родственникам и в детстве я постоянно сопровождал её в походах на почту. Этот запах и механическая предопределённость почтовых работниц навсегда врезались мне в память. Сейчас эти картинки из детства оживают, обретая плоть и реальность.
Отправив посылку, я возвращаюсь домой и у подъезда сталкиваюсь с Наташкой Рыбкиной.
— Привет, — говорит она. — А я к тебе. Наш план по алгебре летит в тартарары, тебе не кажется? Чтобы сделать намеченное, нам нужно ударно позаниматься сегодня.
Я вздыхаю.
— Знаешь, — говорит она, — такое ощущение, будто это нужно мне, а не тебе. У меня и так, скорее всего, пятёрка будет. А у тебя?
А меня это как-то не особо пока и волнует, если честно.
— Наташ, не дуйся. Давай позанимаемся, если у тебя, конечно, есть время.
Мы поднимаемся домой. Мне кажется, она немного взволнована. Не знаю, оставались ли мы с ней когда-нибудь наедине в квартире, думаю много раз, но тогда в этом теле находился кто-то другой. А вот на моей памяти это впервые.
Мы садимся за стол, чуть касаясь друг друга плечами и бёдрами. Рыбкина открывает учебник и долго молчит, глядя в книгу.
— Удивляюсь я тебе, Егор, — наконец произносит она. — То целоваться лезешь, а то пропадаешь целыми днями и вообще никакого внимания не обращаешь. Даже не позвонил ни разу.
— Хм, — хмыкаю я.
— Что?
— Я вот тебе тоже удивляюсь, Наташ, — говорю я поворачиваясь к ней. — Тебе вроде неприятно было. Ты же сама сказала, мол дурак, и больше не смей, или как ты там сказала-то.
— Про больше не смей я ничего не говорила. Только дураком назвала.
Она улыбается, продолжая глядеть в учебник, и её щёки чуть розовеют. От неё пахнет морозцем и ещё немного карамельками. Блин, это что же делается такое, как теперь выкручиваться даже не знаю…
— А ты хочешь? — спрашиваю я в надежде на категорическое нет.
— Дурак, — снова отвечает она и улыбка становится шире.
Наташка отрывает взгляд от формул и поворачивается ко мне.
— А ты когда-нибудь целовался по-настоящему?
— А ты?
На это она не отвечает. Глаза её чуть опускаются, и останавливаются на моих губах.
— Я тебе нравлюсь? — спрашивает она едва слышно.
Нравишься конечно, но я не собираюсь ничего такого с тобой делать. И давай уже займёмся этой твоей хреновой математикой. Отвлекись, секанс-косеканс, тангенс-котангенс…
— Ты красивая, Наташ, — начинаю я, но она не даёт мне договорить.
Она подаётся вперёд и касается губами моих губ. Они у неё прохладные, мягкие и сладкие. Действительно карамельки трескала. Ах ты ж, ёжик! Никакой это не поцелуй, конечно же, это вообще не понятно что, но внутри меня будто взрыв вселенной происходит.
Моя рука ложится ей на затылок и чуть притягивает вперёд. Я хочу, чтобы эта подлая рука немедленно прекратила свои шевеления, но она не слушается и делает, что ей вздумается.
Рука соскальзывает с затылка на тонкую и дрожащую шею, потом ползёт по плечу и бросается к мягким девичьим холмикам, но оказывается тут же перехваченной ловкой Наташкиной ручкой.
— Нет, — шепчет она, — это нельзя.
Уфф… Спасибо тебе, дядя Гена, за правильное, советско-пуританское воспитание дочери. Кажется, на сегодня ей хватит. Но с этим репетиторством пора заканчивать, а то этак и «доритипитироваться» можно…
— Наташка, а ты смелая, — говорю я и напоследок ещё раз прижимаю свои губы к её губам.
— Не умеешь, — смеётся она. — Не умеешь целоваться, Брагин.
— Ничего, какие мои годы, научусь ещё.
Мы часа полтора занимаемся… алгеброй, хотя всем уже не до занятий, а потом она идёт на кухню, намереваясь приготовить мне обед.
— Да там котлеты мама оставила, — говорю я. — Брось в микроволновку на минуту и всё.
— Куда бросить? — не понимает она.
Действительно, куда же их бросить?
— В микроволновую печь. В будущем такие в каждом доме будут. Они будут использовать высокочастотное излучение… ну, или какое-то там излучение, короче, для быстрого приготовления еды. При этом даже тарелка не нагреется. Хотя про тарелку враньё, вообще-то. Это я, если что, в «Науке и жизни» прочитал.
— Фантазёр, — усмехается Рыбкина. — Давай лучше картошки почисти, пока я на стол соберу.
После обеда мы снова пытаемся заниматься, но наука в голову не идёт и моя училка рассказывает про каких-то неведомых мне девочек и про то, как они влюбились и какие дураки те, в кого они влюбились. А ещё выясняется, что у одной девочки было «это», ну, то есть её «испортили» ещё в девятом классе и теперь она стала встречаться с одним парнем постарше.
Однажды она сделала ему такое, ну в общем, она, Наташка, не может мне сказать, что именно, потому что это стыдно, и сама она такого никогда в жизни не сделает. А парень после этого ту испорченную девочку выгнал и сказал, что она проститутка. Такие вот дела.
Этот «чувственный» трёп прекращается только, когда приходит мама. Её, уставшую и голодную, Наташка тоже кормит, а потом уходит кормить своего папашу. Один Радж у нас остаётся некормленым, но я ей об этом не говорю, иначе она обязательно вернётся, чтобы покормить и его, когда придёт время.