Прикольно, мне нравится. Я раньше никогда не пробовал электро. Наверное, буду теперь тренироваться.
— Сыграй что-нибудь!
Я дурачусь. Гитара реагирует на малейшее прикосновение. Она воет, стонет, визжит, наводя, вероятно, дикий ужас на соседей. Это как подарить несмышлёному ребёнку барабан.
— Спой!
— Кого ты хотел удивить!
О, эту может и сыграю…
— Ребята, — вступает мама, — давайте всё-таки сначала к столу, а потом уже поиграем и попоём.
Спасительница моя. Надеюсь, все захотят попробовать гитару и до меня просто не дойдёт ход.
За столом справа от меня оказывается Рыбкина, напротив — Бондаренко, а слева Трыня.
— Егор, — шепчет он. — А вот этот мужик, Юрий Платонович и приходил к директору.
— К какому директору? — не понимаю я.
— Ну, к нашему, я тебе вчера рассказывал. Подарки интернату, забыл что ли?
— Серьёзно? Юрий Платонович?
— Отвечаю. Его видел. Может он по другому делу приходил, но стопудово был у директора нашего.
Я внимательно смотрю на Большака, а он, не замечая этого, слушает маму и улыбается ей.
После того, как все обтрескавшись выползают из-за стола, внимание снова возвращается к гитаре.
— Егор! Забацай! — требуют дарители.
И что я забацаю? «На лабутенах нах»?
— А можно я попробую? — спрашивает Платоныч.
Ещё один спаситель. Он берёт гитару, убирает перегруз, подтягивает струну, брякает, немного подкручивает ручки и начинает играть и петь. И его хрипловатый голос, ложась на звуки гитары, создаёт волшебство.
— Как много девушек хороших, — затягивает он и все замолкают. — Как много ласковых имён…
После «Сердца» он поёт «Шаланды полные кефали», а потом, неожиданно «Две гитары», «Как меня мама любила» и даже «Пропил Ванька прогулял» из репертуара Вали Димитриевич. Все слушают открыв рты. Да он артист, причём настоящий. В конце выступления он снова бацает цыганочку, но без слов и играет виртуозно, заставляя гитару рыдать. Гитару и моё собственное ментовское сердце.
Отыграв свой концерт, Большак прощается. Просит прощения и откланивается. Я выхожу проводить его в прихожую.
— Спасибо, Егор, что пригласил. Очень душевно у вас. Просто чудесно. Друзья у тебя замечательные и родители прекрасные. Я прямо сердцем расцвёл.
— Это вам, Юрий Платонович, большое спасибо. Просто огромное. Скажите, а это вы интернату подарки сделали?
Он прищуривается и внимательно смотрит на меня, а потом, чуть покачав головой и усмехнувшись, говорит:
— У всех свои секреты, правда? Некоторые, например, на гитаре не умеют играть почему-то. А про Ленина ты откуда взял? Что он «Монополь» любил?
— У Аверченко, возможно, — пожимаю я плечами, точно не помню. — Но вообще, Ильич по пиву был в основном.
— У Аверченко? — поднимает он брови. — У Аркадия? Ты случайно «Посев» или другую эмигрантскую прессу не выписываешь?
— В будущем прочитал, — усмехаюсь я.
Мы ещё минут десять разговариваем и он уходит.
— Ты чего так долго? — заглядывает Рыбкина.
— Да вот, Платоныча провожал. Поговорили с ним.
— А чего грустный?
— Во-первых, завтра на работу, а мне, честно тебе скажу, не хочется. Вот совсем не хочется.
— А во-вторых?
— А во-вторых, я после травмы играть не могу. Пальцы не слушаются, будто первый раз гитару в руки взял.
— Бедный, — говорит она и проводит рукой по моей голове.
Она уже обросла, но шрамы всё ещё хорошо заметны.
— До свадьбы заживёт, — отделываюсь я стандартной фразой, но она ждёт не этого.
— Вы чего здесь? — заглядывает мама, избавляя меня от необходимости что-то говорить.
— Да вот, — повторяю я, — Платоныча провожали.
— Какой у тебя замечательный старший товарищ, — замечает она. Немного странно конечно, что он так тесно с тобой общается. Папа спрашивал про него.
— Я на его сына похож, — отвечаю я. — Он на гонках погиб. Вот и всё объяснение. Просто ему так легче смириться с действительностью.
— Какое горе… — ахает мама.
— Ужас, — вторит ей и Наташка.
Мы возвращаемся. Народ терзает гитару. Рыбкина не отходит от меня ни на шаг.
— Сознавайся, это ты её пригласил? — шепчет она, глядя на Юлю.
— Наталья! Ты же слышала, что Витёк сказал. Случайность это. Тем более, смотри сама, она ко мне и близко не подходит, уважает твою собственность.
— Да иди ты, — фыркает она и шутливо хлопает меня по плечу.
— Зато вовсю флиртует с Трыней, — договариваю я.
Действительно, Андрюха сначала стеснялся, а сейчас взял её в оборот и что-то рассказывает, а она то и дело хохочет, прикрывая рот ладошкой.
— Смотри у меня, — щурится Рыбкина.
Но это она понарошку.
Когда все начинают расходиться, я слышу как Андрюха, прощаясь с папой, говорит:
— Я вот сегодня, Андрей Прокофьевич, всё окончательно решил для себя. Буду поступать в военное училище.
— И что же стало последней каплей для принятия решения? — спрашивает отец.
— Тоже хочу такую семью, как у вас и чтоб у сына столько же друзей было.
Отец от неожиданности не находится, что ответить и молча кладёт руку Трыне на плечо.
— Про семью, — говорит он, помолчав, — я тебе потом самое главное расскажу, один на один.
Утром я выезжаю, не позавтракав. Дома ещё полно яств, не смотря на то даже, что мама всем давала угощения с собой. В день операции у меня всегда мандраж. Не до еды мне.
Сначала я забегаю к Витьке, забрать кассету, которую просил переписать, а уж только потом еду на Южный.
Гусынина смотрит как-то отрешённо, о чём-то напряжённо размышляя.
— Тётя Люба, что-нибудь сделать? — спрашиваю я.
— А?.. Нет, ничего пока. Не нужно. Я скажу, если что. Там колбасу разгружают. Потом, может переложить надо будет.
Я выхожу в зал. В бакалее за прилавком стоит Лида. Обслуживает покупателей.
— Как дела? — бросаю я. — Всё в силе? Там разгрузка идёт уже во всю.
Она молча кивает, бросив на меня сосредоточенный взгляд. Сосредоточенный или злой. Не поймёшь её, эту девушку Лиду, готовую, кажется идти по головам, чтобы добиться своего.
Я возвращаюсь к Гусыниной.
«Цык-цык-цык», — громко щёлкают на стене часы на батарейке.
Я сажусь на табуретку и приваливаюсь к стене. Закрываю глаза. Цык-цык-цык. Всё готово. У нас всё готово. Немного подождём и сделаем большое и очень важное дело. Цык-цык-цык.
Вдруг за дверью раздаются торопливые шаги и в кабинет влетает Зина.
— Любовь Петровна, всё, разгрузили. Вот накладные!
Она кладёт на стол бумаги.
— Чё, выносить в зал?
— Да, — кивает Гусынина. — Егор, помоги Зине тележку подвезти.
Я помогаю. Толкаю тележку с колбасой. Народ встречает моё появление сдержанным гомоном. Начинается торговля.
Когда я возвращаюсь в кабинет Гусыниной, там уже оказывается Игорёша. Я здороваюсь, но он не отвечает, лишь хмуро глядит на меня и садится на старый деревянный стул. Несколько минут все молчат. И только когда в кабинет заходит грузный человек в дублёнке и ондатровой шапке, Люба и Игорёша, будто бы с облегчением выдыхают.
— Ефим Прохорович, вот и вы. Здравствуйте.
Ефим Прохорович бросает на меня подозрительный взгляд сквозь стёкла массивных очков и говорит:
— Здравствуйте, товарищи.
Я в тот же миг встаю и выхожу. Делаю знак Лиде. Она оставляет прилавок и торопливо заходит в служебное помещение. Забежав в кабинет бухгалтера, она снимает телефонную трубку и набирает номер.
— Это продавец, — говорит она. — Все на месте.
Повесив трубку, она выходит в коридор, а я подхожу к кабинету Гусыниной. Успеваю заметить, как дверь в торговый зал перекрывают два крепких молодчика в штатском. Быстро. Очень быстро. Молодцы. А ещё через минуту со стороны служебного входа в магазин врываются несколько вооружённых людей. Они перекрывают все входы и выходы.
Сразу после них появляется начальник Лиды, тот, которого я видел позавчера у неё во дворе. Дождавшись его появления, она буквально врывается в кабинет Гусыниной. В этот момент она похожа на фурию, на голодного упыря, вырвавшегося на охоту.
Я тоже вхожу в кабинет и вижу онемевших тётю Любу, Игорёшу и Ефима Прохоровича.
— Здравствуйте! — громко говорит Лидкин босс. — Майор Баранов, ОБХСС. Пожалуйста, предъявите документы, удостоверяющие личность и подготовьте для проверки накладные на колбасные изделия, чеки и все наличные денежные средства. Иващук, начинайте.
Иващук козыряет, подходит к столу Гусыниной и начинает его обыскивать. Скоро к нему присоединяется ещё несколько человек и за пару минут весь кабинет оказывается перевёрнутым вверх дном.
Лида выходит из кабинета и я вижу в открытую дверь, как она мечется по коридору.
— Что это значит?! — гневно восклицает Ефим Прохорович. — Я требую немедленного объяснения. По какому праву? Что вы себе позволяете?! Это безосновательно! Произвол!
— Да никакого произвола, бумаги у нас в порядке, — равнодушно отвечает майор. — Производятся оперативные действия. Всю необходимую информацию вам доведут. А вы пока закройте рты и подумайте, как будете выбираться из этого дерьма.
— Что?! — негодует Ефим. — Вам это так с рук не сойдёт! Это самоуправство!
— Да что ж вы за люди такие недоверчивые. Привыкли, что кругом ложь и обман. Никому не верите. Иващук, покажи ему постановление.
Из зала приводят мужчину и женщину средних лет. Понятые. Они молча стоят в сторонке и пугливо наблюдают за происходящим. Всех присутствующих, включая меня обыскивают. Из пухлого портфеля Ефима Прохоровича высыпают всё на нержавеющий стол у стены. Тот самый, на котором стояли новогодние подарочные свёртки.
Проходит около получаса, Майор выходит в коридор и я вижу как он о чём-то переговаривается с Лидой и другими сотрудниками. Люди убегают прибегают и постоянно ему что-то докладывают. Нарастает нервозность и темп беготни.
Сейчас они снимут все остатки, всё сравнят и увидят разницу. Если она есть, конечно. Проходит ещё минут пятнадцать. Майор Баранов кричит и раздаёт недовольные приказы. Он наклоняется над Лидой и тихо говорит ей что-то. Остальные вытягиваются по стойке смирно.