Позже Люсиль поселилась с другим мужчиной на улице Матюрен-Ренье в четырнадцатом округе. С Тибером Люсиль познакомил Варфоломей, который к тому моменту стал художественным директором в рекламном агентстве. Тибер походил на великана с рыжими волосами, он работал фотографом. Мы смотрели на него снизу вверх, боялись его и думали, что он прилетел с другой планеты.
Единственное яркое воспоминание тех лет – помимо шоколада, который Люсиль растапливала и намазывала на булку, и телепередач по четвергам, где мальчик Самсон в плаще рассказывал разные истории – страшная мамина зубная боль. Она мучилась и рыдала от бессилия несколько дней. Таким образ матери отпечатался в моей памяти. Тогда, да и позже, я ничего не могла поделать с маминой болью.
Развод моих родителей, столь же банальный, сколь и тяжелый, сопровождался безжалостной битвой за детей, в которой каждая из сторон собирала свидетелей и более или менее успешно доказывала свое превосходство. В конце концов, суд признал Люсиль виновной в адюльтере, однако оставил право опеки за ней (по другой версии Габриель уступил нас маме). Мне тогда исполнилось шесть лет, Манон – два года.
Люсиль получила работу секретарши в маленьком рекламном агентстве. Ее выбрали из целой сотни кандидаток. Ведь только она могла похвастаться личным знакомством с Жильбертой Паскье.
Осенью следующего года Люсиль и Тибер активно искали жилье. Лизбет вышла замуж через несколько лет после Люсиль и обосновалась в департаменте Эссонн. Муж Лизбет сообщил Тиберу и Люсиль, что по соседству от них освободился дом. По семейной легенде, Тибер, у которого на тот момент отсутствовали документы, удостоверяющие личность, представил хозяину дома визитную карточку фотографа-натуриста. Вскоре мы переехали в Йерр, расположенный в тридцати километрах от Парижа. Город делился на две части. С одной стороны широкой улицы – красные кирпичные дома, с другой – десятки особнячков, разделенных узкими асфальтированными дорожками. Чуть дальше, по направлению к вокзалу, находились булочная, аптека и супермаркет «Coop».
Жюльен, сын Тибера, поселился с нами. Манон отдали в детский садик, а меня – в начальную школу. Спустя несколько дней после начала учебного года директриса вызвала в школу маму и сказала, что детям вредно слишком торопиться в освоении программы. Так Люсиль узнала о том, что я умею читать и писать. Родители и учителя решили принять меня сразу во второй класс.
Думаю, именно в тот день у Люсиль в голове возникла и закрепилась мысль о том, что я не пропаду и выпутаюсь из любой ситуации.
В разгаре шестидесятых Йерр оказался для нас символом новой жизни, я запомнила это время как праздничное и веселое. Люсиль и Тибер покрасили паркет в гостиной в белый цвет, а матрасы, приспособленные вместо дивана, – в зеленый. Постепенно наш дом превратился в пристанище смеха и развлечений, в хаотический мир, чьи законы и правила диктовали погода или настроение, но никак не жизненная мудрость. Нам с сестрой разрешалось класть локти на стол, облизывать тарелки, рисовать на стенах, прыгать, бегать, топать, гулять, сколько влезет. Большую часть времени мы играли на улице с другими детьми. Мы боялись господина З., соседа из домика напротив, о котором рассказывали, будто он ненавидит шум и готов пристрелить любого нарушителя покоя; мы боялись желтой собаки, которая появлялась непонятно откуда и с подозрительным видом бродила вдоль домов, опустив хвост; мы боялись эксгибициониста, который однажды зимним вечером выскочил за-за куста, когда мы выходили из культурного центра. Тем не менее наша территория продолжала расширяться.
По вечерам к нам приходили друзья и друзья друзей – поужинать, выпить, покурить. В гостиной всегда дым стоял коромыслом. Питались мы в основном разными ракушками и спагетти – с кетчупом или без него, а ездили на старой зеленой машине. Люсиль каждый день пропадала на работе в Париже, Тибер гулял по дому в чем мать родила, воровал из супермаркета готовое жаркое, фотографировал и с удовольствием играл в домохозяина.
Через какое время жители городка пустили слух о том, что наш дом – настоящий притон для наркоманов и хиппи, по крайней мере, в школе мне это повторяли не раз. Впрочем, я не особенно реагировала. Мы всегда отличались от других семей – я это знала, остальное не имело для меня никакого значения. По четвергам в полдень меня приглашали обедать домой к девочке из класса, а потом ее мать хвасталась, что единственный бифштекс, который перепадает мне за неделю, берется из ее холодильника. Когда Люсиль об этом услышала, обеды у подружки прекратились для меня раз и навсегда.
Мы вскоре познакомились с Рамо, семьей с семью детьми, которых их мать растила в одиночестве. Они въехали в дом по соседству, мы стали ходить друг к другу в гости и обмениваться всем подряд – полдниками, играми, ручками, куклами и так далее. Мы дружили много лет. Я мечтала носить лифчик, как Эстель, старшая из сестер, и нравиться мальчишкам.
Мы делились на группы по возрастной категории, а для больших игр собирались все вместе. Мы с подружками устраивали на лужайке перед домом бесплатные концерты и подражали Клоду Франсуа, повторяя его песни и движения.
Сандра чуть дальше, чем Рамо, но, невзирая на слухи, родители позволяли ей к нам приходить и даже оставаться на ночь. Сандра – моя первая лучшая подруга. По средам Сандра отправлялась в церковную школу – там давали пирог и много-много апельсинового сока. Я хотела туда записаться, но Люсиль не разрешила.
По-своему мы вели вполне упорядоченную жизнь. Люсиль работала в Париже, Тибер занимался домом и покупками.
Через выходные нас с сестрой забирал Габриель. Он приезжал на «BMW», останавливался перед домом и ждал, пока его королевы выйдут.
На каникулах или по праздникам мы часто навещали бабушку с дедушкой в Пьермонте. Лиана и Жорж покинули Париж, агентство Жоржа закрылось, все братья и сестры Люсиль, за исключением Тома, устроили собственную жизнь.
Когда мне исполнилось семь лет, Люсиль отвезла меня в Лондон. Не знаю почему. Может быть, в честь того, что я достигла сознательного возраста. На рынке Портобелло Люсиль купила мне две мини-юбки, одну розовую, одну зеленую – обе в форме трапеции. Я их носила до тех пор, пока они прикрывали попу, и на протяжении многих месяцев они составляли главное богатство моего гардероба. На смену им пришли бархатные узкие штанишки «Newman» персикового цвета, доставшиеся мне от дочери маминой подруги. Очередное единственное сокровище, которым я безмерно гордилась.
Ничто не имело значения: ни лобковые вши, которые Люсиль и Тибер принесли из кинотеатра (согласно официальной версии) и которые надолго поселились у нас в волосах (у Манон даже в бровях); ни опоздания в школу; ни то, что от моей головы за сто метров воняло уксусом (Люсиль не успела его смыть); ни то, что Тибера задержали при краже готового жаркого в супермаркете; ни настойчивость Жюльена, который умолял меня поласкать его член и дать ему кончить (я согласилась только при условии, что надену резиновую перчатку). Жизнь казалась полной сюрпризов.
Летом мы ездили в лагерь натуристов в Монталиве, где Люсиль и Тибер снимали бунгало среди сосен. Там мы встречались с друзьями, знакомились с новыми людьми, которые приходили, уходили, ставили палатки. Мы нагишом лежали на песке, нагишом ходили в магазин, нагишом купались в бассейне, нагишом ступали по колючкам в лесу. Сандру, которую мы брали в отпуск, родители вынуждали доказывать свою чувствительность к солнцу. Моя подруга получала право появляться на пляже в трусах от купальника лишь после того, как родителям удавалось рассмотреть ее интимное место.
Я очень люблю фотографии этих лет, сделанные Тибером. В них отразилась эпоха. Мне нравятся ее цвета, утопичность и поэтичность. Люсиль сохранила многочисленные фотографии и пленки, которые я проявила уже после ее смерти. На одном из снимков мама в толпе во время демонстрации в Ларзаке, на другом – Люсиль в расклешенных брюках в разноцветную клеточку держит на руках Манон. Меня очень вдохновляет и веселит серия фотографий, на которых Манон в бело-зеленом платьице в стиле семидесятых, пухленькая и загорелая, играет в саду со шлангом и невероятно гримасничает. Есть еще забавная фотография, где мы с друзьями (человек двенадцать) позируем голые, как червяки, перед бунгало в Монталиве. Дети впереди, взрослые позади, все улыбающиеся, стройные и гордые.
На некоторых фотографиях присутствуют Лизбет, Жюстин и Виолетта. Думаю, в тот период мама еще не так одинока.
Мама часто служила моделью для Тибера, на его снимках она особенно красива.
В свете гаснущего дня Тибер со спины сфотографировал Манон и Гетана, сына подруги Люсиль, на пляже. Голые загорелые ребятишки идут, держась за руки, при этом песок липнет к их ногам и к попе. Этот снимок Тибер потом превратил в плакат, который продавался тысячными тиражами по всей Франции.
В моей коллекции также есть фотография Манон и меня с портфелями по дороге в школу в Йерре. Мы стоим посреди улицы, обернувшись, я в какой-то невероятной шотландской юбке, и у нас обеих после каникул выгоревшие, практически пепельные волосы.
Эти фотографии и каждая деталь на них (одежда, прически, украшения) составляют часть моей личной мифологии. Если место может служить хранилищем эпохи, то для меня Йерр символизирует эпоху «до». До тревоги. До страха. До того, как Люсиль слетит с катушек.
Память очень избирательна, и со временем в нашем сознании может уцелеть далеко не все.
Несколько месяцев назад один добропорядочный журналист, с которым я давно знакома и чей такт меня восторгает, предложил мне поучаствовать в серии радиопередач о писательских местах. Есть ли у меня особенно важное знаковое место? Какой-нибудь курорт, дом семьи, хижина, затерянная в лесах, скалистый берег, о который разбиваются волны? Я сразу подумала о Йерре. Журналист согласился. Для меня Йерр – воспоминание о золотом веке, принадлежавшем лишь мне одной. Уверена, что Люсиль и Манон воспринимали это место иначе.