Думаю, сейчас мой путь более тернист, а цель – туманна. У меня постоянно что-то валится из рук, смысл от меня ускользает, потому что я ищу правду, которая лежит где-то вне моего поля зрения.
Анорексия объясняется не только желанием девушек походить на моделей, которые смотрят на нас с обложек глянцевых журналов. Голод – наркотик, и к тому же бесплатный. Истощение притупляет боль, эмоции, чувства и в первое время действует как своего рода защита от внешнего мира. Анорексия дает на первых порах ощущение контроля, хотя на самом деле ведет к разрушению организма. Мне повезло, мне попался умный врач, который наставил меня на путь истинный, в то время как большинство девушек просто запирали в четырех стенах без малейшего шанса на что-либо, кроме еды.
Я не буду больше останавливаться на этом периоде моей жизни, меня интересует лишь влияние описанных событий на Люсиль и то, как они отозвались в ней.
Люсиль чувствовала себя более беспомощной, чем когда-либо, и просто издали наблюдала за моим крушением. Ни жеста, ни слова, ни гнева, ни печали – Люсиль не выражала ничего, она смотрела на меня безмолвно, впрочем, не отворачиваясь ни на секунду. Когда, наконец, однажды Люсиль выдавила из себя: «Ну же, ведь ты умрешь», – я поняла, что зашла в тупик.
Спустя несколько лет, став матерью, я часто вспоминала о боли, которую тогда причинила Люсиль.
За несколько недель до моей госпитализации психиатр Люсиль, которому мама объяснила ситуацию, попросил ее прийти на сеанс вместе со мной. Люсиль позвонила мне и настояла на моем согласии. Доктор А. считал, что двойной визит мог помочь нам обеим.
Я вошла в кабинет следом за Люсиль, я не хотела входить, вся эта затея меня бесила, я ненавидела психиатров, не верила им, психоаналитиков и психотерапевтов тоже терпеть не могла – хоть раз бы они помогли маме! Психоанализ на время превращал Люсиль в робота, вот и все. Доктор А. задал мне несколько вопросов, я не скрывала своего напряжения и агрессии, я не хотела вступать с психиатром в контакт, напротив, я хотела показать ему, насколько жалкой представляется мне его практика и насколько я умна, чтобы это осознавать.
На что годился этот врач?! Выписать мне рецепт на успокоительное?
Внезапно доктор А. попросил меня сесть на колени к Люсиль. Я не двинулась с места, я выжидала, я думала – вот идиот, кем он себя возомнил?! Врач спокойно и медленно повторил просьбу. Тогда я поднялась, села на колени к маме и меньше чем через две секунды разрыдалась. Я не плакала много месяцев – меня защищали низкая температура, притупленные чувства, холод; из-за истощения я хуже слышала, все выглядело как в тумане, я плохо соображала.
Однако в кабинете у психиатра, у мамы на коленях меня словно захлестнула волна.
Я рыдала, а Люсиль утирала мне слезы бумажными салфетками. Затем Люсиль порылась в сумке и достала платок, протянула мне. Доктор А. сказал:
– Видите, госпожа Пуарье, ваша дочь нуждается в вас.
Потрясенные до глубины души, мы молча покинули кабинет врача и побрели по одному из длинных широких бульваров восемнадцатого округа, чье название я позабыла. Я не описала эту сцену в своем первом романе, наверное, потому, что тогда рана еще не затянулась. Зато в первом романе я рассказала о том, как мать навещала Лору, моего двойника, в больнице несколько раз в неделю, подыскивала правильные слова и постепенно обретала второе дыхание. В качестве матери больного ребенка женщина с неустойчивой психикой из моего первого романа обнаружила в себе невиданные силы и зажила новой жизнью.
Когда мы с Манон недавно обедали, разговор вновь зашел о Лионеле Дюруа и о том, как его братья и сестры отвергли его после публикации романа. Манон продолжала меня поддерживать, но чувствовала страх. Она боялась, что я представлю Люсиль в слишком невыгодном свете. Манон не отрицала действительность, просто не хотела выставлять ее напоказ. Например, сестра сказала, что сцена в «Неголодных днях», где мать, перебравшая пива, не в состоянии подняться со стула и писает под себя, вызывает протест, она слишком жестока, она шокирует.
Я напомнила Манон о том, что в реальности так и было (разве такое возможно забыть?).
Аргумент, конечно, абсурден и ничего не оправдывает. Ведь даже моя память порой отказывается служить мне источником вдохновения и укрывает страшные сцены, которые я в связи с Люсиль никогда не упомяну.
Прежде чем снова упиться безумием, Люсиль подарила нам с Манон короткий период спокойной жизни.
Спустя несколько месяцев после моей выписки из больницы Манон, которая не могла больше терпеть атмосферу в доме Габриеля, посреди учебного года приехала к Люсиль. Мама чувствовала себя лучше, работала, перестала пить и начала говорить, хоть и мало.
На следующий год, чтобы не колесить каждый день через весь Париж (Габриель перебрался в Нейи, где Манон числилась в школе), Манон записали в коллеж пятнадцатого округа.
Вместе с Манон Люсиль танцевала под группу «Rita Mitsouko», занималась английским, смотрела по телевизору глупые сериалы.
Вместе с Манон Люсиль снова научилась летать – хоть и не очень высоко.
Я тогда делила квартиру с подружкой, в двух шагах от Люсиль, и после нескольких месяцев мучительных сомнений вновь взялась за учебу. Мало-помалу я училась сдерживать себя, сбавлять скорость, снимать головокружение, примиряться со своей проницаемостью и подверженностью влияниям внешних факторов. Я старалась приручить жажду жизни, которая меня чуть не погубила.
Люсиль вела себя с нами хорошо, внимательно, предупредительно, она готовила еду, изобретала новые рецепты, каждую неделю баловала меня любимыми сладостями.
После занятий я проходила по улице Предпринимателей, чтобы встретиться с мамой и сестрой и отправиться на чай, на ужин, в кино. Постепенно связь между матерью и дочками восстанавливалась, делалась зримой. Мы рассказывали друг другу новости, Люсиль говорила меньше нас и очень сдержанно. По воскресеньям мы ходили в кино в «Богренель» или в «Кинопанораму», весной мы под первыми лучами солнца валялись на лужайках в сквере Сен-Ламбер или сидели на скамейках в парке Жорж Брассенс. И летом, и зимой мы гуляли часами.
Люсиль всегда любила гулять по Парижу, осматривать разные кварталы, останавливаться в кафешках, чтобы выпить стакан соку или чашку горячего шоколада, а потом снова пуститься в дорогу, идти вперед, все дальше и дальше, практически пьянея от усталости. Мы с Манон избороздили тысячи дорог благодаря Люсиль и с ней за компанию.
Я помню тихое время, но даже в лучшую пору глаза Люсиль могли засиять и внезапно потухнуть – из-за плохой погоды, из-за дождя, из-за неловко сказанного слова. И тогда Люсиль замыкалась в себе или злилась. Мы знали, насколько нестабильно ее состояние, насколько оно зависит от дозы лекарства, насколько хрупкий мир у нас перед глазами. Однако Люсиль по-своему боролась, по-своему присутствовала в нашей жизни, не вмешиваясь в нее, но ценя ее. Период затишья позволял нам собраться с силами.
Тем не менее два шага вперед – один назад, и новой вспышкой боли и чувства вины Люсиль вдребезги разбила мечту о нашей нормальной семейной жизни «после грозы».
Люсиль снова стала пить.
Манон это поняла, вернувшись после каникул. Когда Манон попыталась поставить вопрос ребром, Люсиль справедливо заявила, что ей сорок лет, у нее нет друзей, нет любовников, на работе она подыхает от скуки, а потому имеет право так или иначе сбегать от реальности. Люсиль от нас ничего не скрывала – напротив, провоцировала, как только могла: откупоривала бутылки пива у нас на глазах одну за другой и приклеивала в туалете вырезку из газеты о вреде снотворного рогипнола, если его смешивать с алкоголем. Рогипнол мама принимала много лет. Сперва мамино поведение казалось мне криком о помощи – она будто не хотела от нас отдаляться, смотреть, как мы взрослеем вдали от нее, пыталась привлечь к себе внимание. В течение нескольких недель Манон держала меня в курсе того, как меняется мамино поведение. Люсиль хитрила, «играла в загадки», вновь от нас ускользала. Люсиль воображала, что окружающие ее люди строят против нее страшные заговоры, смеются над ней, хотят ее обокрасть и убить. Мама даже несколько раз утверждала, будто на кухне кто-то постоянно включает газ. Затем обвинила Манон в употреблении наркотиков, выгнала из дому и отправила к Габриелю.
По экономическим причинам издательство сократило штат сотрудников, и Люсиль вылетела вместе с другими семнадцатью служащими. Тоска заливала маме глаза.
В состоянии крайней болезненной возбужденности, агрессивная и мрачная Люсиль множила легенды о своей личной жизни, выдумывала, будто ходит на свидания и участвует в неких загадочных проектах, о которых нельзя сболтнуть лишнего, но которые вскоре позволят ей выехать из квартиры и осыпать родственников дорогостоящими подарками. Спустя несколько дней Люсиль решила подарить все свое имущество (мебель, одежду, технику) благотворительной организации «Emmaüs». Да, Люсиль была по уши в дерьме. От ее подруги мы узнали, что Люсиль собиралась ограбить Музей романтической жизни и присвоить себе драгоценности Жорж Санд. Мама отказалась встретиться с Лианой, которая регулярно ее навещала, и послала подальше всех, кто хотел помочь.
Люсиль исчезла из поля зрения – я никак не могла с ней связаться. Наконец, она назначила мне встречу в «Кафе дю Коммерс», где объяснила, что отныне контролирует все электронные базы издательства «Арман Колен», то есть отныне ей достаточно нажать на кнопку, чтобы спровоцировать невероятные потрясающие события. Жизнь Люсиль превратилась в аппарат контроля над вселенной. Порой, конечно, система давала сбои, тогда Люсиль смотрела на мигающую панель и настраивала ее заново.
– И не о чем тут беспокоиться, ведь я прекратила пить таблетки, – призналась мама. – Так что это – не побочный эффект медикаментов.
Мама больше не могла существовать подобно овощу, она больше не хотела нейролептиков, она хотела проживать