Отказаться от этого модуса, в сущности, значило бы согласиться, что мы ничего не можем знать об эмпирически познаваемом мире, покуда не собрали всех фактов. А этого не будет никогда. Самодовольного наукоотрицателя это, кажется, вполне устраивает. Но в самом ли деле эти люди готовы отбросить все научные теории, а не только лишь те, которые они презирают? Да, тогда мы в один момент лишимся оснований верить в дарвиновскую теорию эволюции и естественного отбора. Но это автоматически не верифицирует предпочитаемую ими теорию креационизма, зато деверифицирует антибиотики, трансплантации или генную инженерию. Конечно, теория антропогенного изменения климата пошатнется, но то же произойдет и с прогнозированием погоды вообще, и с таблицами приливов, и с научными основами агрономии.
Проблема выборочного «буфетного» скептицизма в том, что он оборачивается смехотворной непоследовательностью. Как объясняют плоскоземельцы свои твиты с FEIC-2018, если часть сотового трафика с их смартфонов идет через орбитальные спутники связи? Что сказать об адепте гомеопатии, который на смертном одре меняет убеждения, внезапно решив, что ему все-таки нужна химиотерапия? Эти люди на самом деле доверяют науке, но только не той, которую они решили отрицать. Что кроме смеха может вызывать такая позиция?
Другая абсурдная предпосылка наукоотрицательских фантастических требований к науке проявляется в идее, что, пока дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора или глобальное потепление окончательно не доказаны, альтернативные теории имеют равные права. Мы постоянно слышим от креационистов, что эволюция – это «не более чем теория». Но разумный творец – тоже не более чем теория. И с какой стати тогда, спросят они, наука не изучает обе, а в школе не преподают «разные версии» на уроках биологии?
Таким образом, антинаучники заблуждаются не только в отношении определенности, но и в отношении вероятности. Как мы помним, идея верификации состоит в том, что научная гипотеза тем вероятнее, чем больше фактов свидетельствует в ее пользу. Например, дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора так полно подтверждается 150 годами научного познания, что составляет основу практически всего здания современной биологической науки. Эволюционная теория – становой хребет генетики, микробиологии и молекулярной биологии. Выдающийся биолог Феодосий Добжанский в статье 1973 года писал, что в биологии «любой факт имеет смысл только в свете эволюции».
Однако, может спросить закаленный наукоотрицатель, разве наука не выиграет, если мы будем стремиться к полной, тотальной доказанности ее теорий? В конце концов, ниспровергатели авторитетов бывают и правы. Разве не смеялись когда-то над Галилеем?
Да вы серьезно? И впрямь хотите в это поиграть?
В феврале 2019 года агентство Reuters опубликовало статью, в которой говорилось, что массив фактов, свидетельствующих о техногенной природе глобального потепления, достиг «золотого стандарта» определенности, уровня пять-сигма. Это означает, что вероятность правоты климатических диссидентов составляет одну миллионную долю. Это тот же уровень определенности, которого в 2012 году достигли физики, когда объявили об открытии бозона Хиггса, элементарной частицы, служащей основным кирпичиком Вселенной. Разумеется, кто-то может и после этого сомневаться и требовать, чтобы признавали антинаучные альтернативы, поскольку они «могут» оказаться верными. Однако не абсурдно ли такое основание для веры?
Как устыдить бесстыдного? Против смешного верования, пожалуй, лучше всего сработает смех. Помните знаменитую сцену из фильма «Тупой и еще тупее» (1994), где герой Джима Керри отчаянно пытается пригласить девушку на свидание? Он пробует все средства, но получает отказ за отказом. Наконец он просит ее оценить вероятность, с какой она могла бы принять его приглашение. «Одна миллионная», – заявляет девушка. На что герой с улыбкой отвечает: «Ага, значит, шанс есть».
Мало кому захочется показаться таким персонажем.
Мотивы и психологические корни наукоотрицания
Поняв тактику наукоотрицателей, непременно сталкиваешься с группой важных вопросов. Как все это получилось? Из чего родилось? И можно ли объяснить, почему все отрицатели разыгрывают один и тот же сценарий? Иначе говоря, нужно понять: если эти пять описанных паттернов суждения настолько неудачны, то почему они так широко распространились?
Здесь важно обозначить разницу между двумя возможными подходами. Первый подход фокусируется на том, откуда появилось наукоотрицание; второй – на том, почему люди ему верят. Второй обычно вызывает больше интереса и породил популярную, но слишком поверхностную идею, что наукоотрицание держится на банальном невежестве. Объяснение – даже того, почему люди верят в отрицательские идеи, – не может быть таким узким. (В самом деле, опросы показывают, что в число самых упорных наукоотрицателей входят наиболее образованные из них.) И эта версия уж точно не объясняет генезиса наукоотрицания. Методы нигилистов слишком замысловаты, чтобы быть случайными. Много вероятнее, что объяснение лежит в чьем-то злом умысле.
Разобранные пять схем формируют стратегию, целенаправленно разработанную группой людей, которым нужно убедить публику не признавать определенные научные открытия, потому что они угрожают верованиям этой группы. Затем эти методы копировались в последующих кампаниях и обращались против новых научных открытий, и теперь это готовый план сражения, который можно применять, чтобы «сражаться с наукой» практически по любому поводу. Наукоотрицание – не заблуждение, а ложь. Намеренно организованная дезинформация.
Наоми Орескес и Эрик Конуэй в своей замечательной книге «Торговцы сомнением» («Merchants of Doubt») рассказывают, как в 1950‐х табачные компании всполошились, испугавшись скорой публикации новых научных данных о причинно-следственной связи между курением и раком легких. Вместо того чтобы продолжить спор между собой, чьи сигареты «здоровее», боссы крупнейших табачных концернов объединились и наняли медиаспециалиста для разработки контрстратегии. И тот посоветовал сражаться с наукой. Сфабриковать сомнения. Придумать как можно больше доводов в пользу того, что ученые предвзяты и транслируют только часть правды. А затем перехватить инициативу. Нанять собственных экспертов. Обнародовать собственные «научные» данные. Покупать площади в популярных журналах и печатать там материалы, оспаривающие находки ученых. Настаивать, чтобы каждый случай обнаруженной связи между курением и раком был доказан.
Знакомо?
Орескес и Конуэй превосходно разбирают, как табачные магнаты шаг за шагом развернули кампанию дезинформации; как выразился в печально известной заметке 1969 года один из боссов табачной индустрии, авторы кампании занялись «производством сомнения, поскольку это лучший способ состязаться с „властью факта“, живущей в сознании широкой публики. А также это способ посеять противоречия». Все это позволило табачным корпорациям не одно десятилетие морочить голову обществу; якобы дожидаясь «доказательства», они продолжали получать прибыль с продажи сигарет. К несчастью, эта политика – авторы книги называют ее «табачной стратегией» – оказалась столь успешной, что легла в основу последующих кампаний отрицания научных данных: о кислотных дождях, озоновых дырах, глобальном потеплении и т. п.
С курением и раком отрицание науки понадобилось, чтобы защитить вполне очевидные интересы корпораций. С климатическими изменениями дело, похоже, в том же. На эту тему настоятельно рекомендую книгу Орескес и Конуэя. Моя же цель сейчас не рассказать полную историю наукоотрицания, а разобраться, можем ли мы научиться так говорить с наукоотрицателями, чтобы заставить их сменить взгляды. Очевидно, бессмысленно пробовать это делать с теми, кто бесстыдно производит ложь (вне зависимости от того, верят ли в нее они сами). Поэтому я предлагаю переключиться на других – на аудиторию лжецов – и определить, почему они верят в теории, которых сами не изобретали, при том что эта вера не несет им никаких видимых выгод.
Здесь важно понимать, что возможных мотивов наукоотрицания много. Корысть – это просто самый очевидный случай. Но могут быть политические, идеологические или религиозные причины того, что человек решает не признавать те или иные научные истины, притом эти причины бывают глубоко личными. И когда на эти кнопки жмут люди, развернувшие кампанию отрицания, им удается привлечь миллионы последователей, готовых выполнить их распоряжения. Невежество и внушаемость наверняка играют свою роль. Но должно быть что-то сверх этого. Если мы даже выясним, что отрицание глобального потепления началось ради чьих-то экономических интересов, мы не ответим на вопрос, почему наукоотрицатель в самом деле в это верит.
Случается, что у такого верующего на кону стоят личные интересы. Пусть даже не корысть, но могут быть достаточно значимыми. Курильщик, например, очевидно предрасположен верить, что научные открытия 1950‐х о курении – лишь «одна из версий». Предвзятость суждения – мощный психологический механизм, побуждающий нас обращать внимание лишь на ту информацию, которая стыкуется с нашими убеждениями, и закрывать глаза на факты, грозящие душевным дискомфортом. Если, например, вы не хотите бросать курить, не удобнее ли будет верить, что курение ничем вам не грозит? Люди, когда им этого хочется, пускаются на любые измышления и самообман. Научные разыскания показывают, что это по большей части происходит даже неосознанно. Пожалуй, поэтому-то в нашем представлении «отрицатель» и «отрицающий» почти неразличимы. Человек лжет себе для того, чтобы более убедительно лгать другим.
Семьдесят лет существования социальной психологии показали нам, что удовлетворение эго есть один из важнейших мотивов человеческой деятельности. А также это ключевой инструмент для сохранения позитивного взгляда на себя самого. Этим можно объяснить те случаи, когда мы разрешаем когнитивный диссонанс, предлагая себе какую-то вымышленную историю, которую предпочитаем реальному положению дел, потому что в ней мы оказываемся героями. А еще нам важно быть уверенными, что мы в выгодном свете предстаем перед теми, чье мнение нам небезразлично. Таким образом, и убеждения, и поведение человека формируются в теплице самооценки, а отражение нашей самооценки мы находим во мнении окружающих. Удивительно ли, что наши верования и эмпирические воззрения вследствие этого опираются не на одни лишь факты, но и на психологические и мотивационные механизмы, которые формируют поведение и воззрения в целом? Как таковые наши эмпирически полученные представления легко поддаются манипуляции в интересах как нас самих, так и третьих лиц.