Пришлось отметить про себя, что довод крепкий, но я держал язык за зубами и ждал, что Тед скажет дальше. Он переключился на «Раундап», заговорив о побочном воздействии, которое этот препарат оказывает на другие растения. И о том, что он приносит пользу все меньшему числу людей и обогащает ограниченный круг лиц. Безопасность продовольствия – область, где возможны самые разные неприятности, а система государственного регулирования в этой области, как подозревает Тед, небезупречна в плане коррупции. Она слишком лояльна к производителям. Если случится какая-то неприятность, заметят ли это вовремя? «У людей есть все причины избегать ГМ-продовольствия, даже если доказано, что оно безвредно», – резюмировал Тед.
Тут я задал первый серьезный вопрос: «А ты когда-нибудь ел ГМО?»
Тед ответил, что, вероятно, ел. Как можно знать точно, что ты ешь в ресторане? Но он не финансирует эту индустрию, потому что они не могут гарантировать безопасность в будущем. И тут я немедленно задал второй вопрос: «Но чем же эта позиция, которую ты только что занял, отличается от борьбы с прививками? Вакцины „не природны“. И нельзя „гарантировать“ их безопасность. Ты против вакцин?» Я надеялся, что Тед немного пояснит свои вчерашние слова о том, что он «в чем-то понимает» антипрививочников.
Он ответил, что вопрос хорош, но всегда нужно оценивать баланс пользы и рисков. С вакцинами есть частный риск. Не сделав прививку, можно заболеть. Но есть и риск для общества: уклонившийся от вакцинации заражает и других людей. Если бы в вакцинах не было пользы, никто бы не стал их вводить. Но польза есть, и она перевешивает риск. «Однако, – тут Тед приготовился донести до меня главную мысль, – отказываясь есть ГМО, я не рискую ничем. Я достаточно обеспечен, чтобы позволить себе покупать органические продукты. Если бы я был беден и для выживания мне пришлось бы есть ГМО, то я бы, наверное, и ел. Но никаких минусов в избегании ГМО не вижу».
«Но, Тед, – перебил я его, – разве эта позиция не диктуется великой привилегией? В Юго-Восточной Азии дети гибнут от недоедания и слепнут от недостатка витамина А, потому что им не дают золотистого риса. А его не в Monsanto придумали, это разработка университетских ученых. Но Гринпис все равно против. Позволь мне провести связь между теми детьми и тобой. Ты не финансируешь производство ГМО, и это тебя не смущает, но если бы все были как ты, – покупали только органическую еду да посылали чеки в Гринпис, – эти детишки в Азии все бы умерли или ослепли. Так что минусы в избегании ГМО есть, просто не для тебя. И это похоже на ситуацию с вакцинами, которую ты упомянул. Не одобряя ГМО, ты наносишь вред человечеству».
Когда разговор доходит до такого, ты рад, что тебе доверяют. Дружба выдержит все. Я не хотел обижать Теда, но, в сущности, мы с ним не одно десятилетие ведем один и тот же спор.
«Мне думается, это можно сказать о любой новой технологии», – спокойно ответил Тед. И привел в пример ископаемое топливо. Если он не будет платить за ископаемое топливо, кто-то потеряет работу. Но значит ли это, что Тед должен финансировать добычу? У любой технологии есть выгоды и недостатки. С золотистым рисом, конечно, выгода очевидна…
Здесь он оборвал фразу, что заставило меня подтолкнуть его. «Так золотистый рис ты, значит, финансируешь?»
Он парировал новым вопросом: «Стал бы я поддерживать угольную отрасль, если бы это помогло шахтерам сохранить работу?» Ответ подразумевался отрицательный, и Тед заявил, что так же дело обстоит с ГМО. Непредвиденные последствия неизбежны. Рост производства продуктов кажется благом, но ведет к перенаселению, которое служит основной причиной вреда, наносимого экологии. И в итоге оборачивается недоеданием для еще большего числа людей.
«Никто об этом не хочет говорить, но это правда, – сокрушался Тед. – Мы приближаемся к лимиту, который может выдержать Земля. Технологии помогают нам расширить этот лимит, но есть ли в этом смысл? Перенаселение – нешуточная опасность для экологии. И не исключено, что ГМО подталкивают нас вперед по этой дороге».
«Погоди-ка, мистер Мальтус, – возразил я. – Значит, тем детишкам, которым не достается золотистого риса, просто суждено умереть?»[18]
Он ответил, что какая-то часть, видимо, умрет, но главный вопрос – когда. Если мы истощим ресурсы Земли и разрушим планету, то в перспективе умрет еще больше людей. И у него есть ощущение, что ГМО приближают этот момент.
Я закрыл тему, заметив, что ему легко говорить, поскольку у него есть деньги и он не окажется среди тех, кому придется несладко. Я не пытался его обидеть, просто указал на очевидное. Я видел, как этот парень выворачивал бумажник, чтобы пожертвовать бездомным. Как он бросился на помощь магазинному воришке, которого арестовывали, думая, что это нападение. Я знаю, что он посвящает жизнь технологиям устойчивого сельского хозяйства, стремясь помочь как можно большему числу людей. Но наш разговор зашел в тупик.
Я решил повернуть его в другую сторону и отделить экологические опасения Теда от его озабоченности чистотой продовольствия. Может ли он сказать, что его возражения против ГМО имеют прежде всего экологическую подоплеку и не исчерпываются заявлением о том, что ГМО могут быть опасны для здоровья тех, кто их потребляет?
Тед начал ответ с экологии. Он сказал, что ГМО в большой перспективе наносят вред окружающей среде. Это не обязательно означает, что их опасно употреблять здесь и сейчас, но, помогая ГМО-индустрии, мы вызываем другой, предположительно худший вред в будущем.
Я вновь повел к теме безопасности продуктов и заговорил о научном консенсусе, упомянутом во вчерашнем разговоре и, кажется, заставшем Теда врасплох. Я пояснил, что 88 % членов AAAS считают ГМ-продукты безопасными, а среди широкой публики так думают лишь 37 %; что это еще более широкий разрыв между научным и общественным мнением, чем в вопросе о глобальном потеплении. Нет ни одной серьезной научной работы, где был бы доказан вред ГМО для здоровья человека. Так чего же Тед боится?
Он ответил, что «подозрительное отношение людей к ГМО вполне объяснимо». ГМО «ненатуральны». И, в сущности, это махинации с производством продовольствия. Затем он упомянул о «принципе предосторожности» и замкнул петлю мыслью, прозвучавшей вчера. Представь, что кто-то изменил геном бактерии или вируса. Это грозит настоящим кошмаром. А сейчас делают что-то неестественное с эволюцией нашей пищи? «Делают что-то такое, чего не было никогда прежде. Эволюция работает тысячелетиями и всегда в ответ на условия среды, но ученые переделывают геном в один день. Откуда они знают, что это не опасно?» И он повторил снова, что он не уверен, но риск сохраняется. А государственному надзору за корпорациями, ставящими эти опыты, Тед как-то не особо доверяет.
Так он подготовил идеальный момент для самого острого из моих вопросов: «А чем позиция, которую ты сейчас описал, отличается от той, которую занимают климатические диссиденты, отрицающие глобальное потепление? Они неизменно твердят: „Нужно больше данных“ и „Это еще не доказано“. Но наука никогда ничего не доказывает раз и навсегда. И я знаю, что ты это понимаешь. Она собирает научные свидетельства. Но отрицатели только кричат: „Этого недостаточно“. Сколько данных тебе нужно о ГМО?»
Тед оценил вопрос и принял вызов.
Он сказал, что ситуация целиком зависит от контекста. В случае с ГМО мы совершаем то, чего никогда не случалось в природе. И при этом мы предлагаем людям охотно мириться с тем, что кто-то ставит опыты на их пище. Но в случае с климатом мы просим людей от чего-то отказаться. Что-то прекратить. Тед считает, что это тот же принцип предосторожности, но как бы перевернутый. Невозможно доказать, что климат меняется (хотя математические модели показывают: это происходит с вероятностью миллион против одного), но сокращать загрязнение атмосферы – это вполне понятная предосторожность. И наоборот, в области ГМО принцип предосторожности предписывает нам не экспериментировать с едой.
Теда я в этот момент не видел, но в голосе явно слышалось удовлетворение. Он предъявил свой самый сильный аргумент. Разговор приближался к завершению, так что я задал вопрос, который мне так помог на конференции «Плоская Земля» и не только: «Что могло бы тебя переубедить?»
– В чем? Стоит ли их есть? Признаю ли я их безопасными?
– А в чем хочешь. Во всей твоей позиции. Какое свидетельство могло бы заставить тебя отказаться от какого-нибудь из убеждений, которые ты сейчас мне описал?
Тед ответил, что это слегка напоминает ему развернувшуюся в экологических кругах дискуссию об атомной энергетике. По его словам, в среде зеленых происходит великий раскол: спорят о том, нужно ли поддерживать строительство атомных станций с их нулевой эмиссией парниковых газов. Нужно ли выступать за атомную энергетику? Тут вновь приходится оценивать риски и моделировать ближайшие и отдаленные последствия. «Если ради борьбы с потеплением соберутся строить АЭС на моей улице, я буду против».
Я не сомневался, что это так и есть, но решил уточнить почему.
Тед ответил: атомная энергетика всегда старалась показать, насколько она безвредна, и в значительной степени это, наверное, правда. Но если что-то случится? Даже если вероятность этого совсем мала, последствия могут быть столь катастрофическими, что по здравом рассуждении приходишь к выводу: лучше воздержаться. Именно такое же отношение у Теда к ГМ-продовольствию. Наука не видит никакой опасности, но беда может случиться позже. В итоге, сказал он, убедить его выступить за ГМО будет сложно, как бы хорошо ученые ни изучили ситуацию. Ровно по тем причинам, которые он уже назвал.
Я почувствовал, что нужна остановка, и потому поблагодарил Теда, и мы договорились обменяться книгами. Он пришлет мне Рифкина, а я хотел дать ему Лайнаса. После нескольких минут разговора о постороннем Тед вернулся к моей мысли, что его позиция идентична климатическому диссидентству. «Интересная мысль, – заметил он. – Надо мне ее еще немного обдумать».