Тишина… но я невозмутимо черкаю в блокноте, внутренне сцепив зубы. А вот задело!
Закрываю наконец, и улыбаюсь, бестрепетно встречая взгляды свитских и самого президента. Ни оправдываюсь, и только киваю этак поощрительно — ну?
— Георгий Панкратов, русский репортёр, — суховато говорит кто-то из свитских на африкаанс.
— Несмотря на юный возраст, успел завоевать признание в репортёрской среде прекрасными, и очень яркими Палестинскими очерками и статьями, — улыбчивый немецкий представитель с офицерской выправкой смягчает ситуацию.
— Палестина, хм… в такие-то годы? Характер! — один из деревенских спутников президента с неуклюжей дипломатичностью вытягивает ситуацию.
— Настоящий бур, — кивает городской африканер, — только немного невоспитанный.
Смешки, и ситуация поворачивается так, будто это я… а, чорт! Всех скопом не переиграть, да оно и не надо — показал зубы… хм, молочные, и хватит.
Улыбаюсь светски, с лёгкой прохладцей, и дядюшка Поль раздвигает в улыбке губы, но глаза — с прохладцей, без тени приязни. Взаимно.
Грызя вечное перо, задумываюсь над статьёй. Писать, как требует публика, чрезвычайно не хочется, но…
… кидаю полный отвращения взгляд на телеграмму от Посникова.
«— Московская наша публика решительно настроена в пользу буров, воспринимая чужую войну своей, едва ли не народной…»
Остальные телеграммы — как под копирки. Статьи в русских, европейских, немецких газетах… Благородные буры, подлые англичане…
Единственные различия в подаче материала. Репортёры, тяготеющие к описательству, с чувством кропают многостраничные опусы о патриархальной, библейской простоте нравов, их глубокой религиозности. Иные, мнящие себя военными экспертами или политиками, принимаются рассуждать о стратегии и тактике, обличать британскую политику и трусливое невмешательство своих правительств.
А я — не хочу. Нельзя сказать, што вовсе не сочувствую бурам, но…
— Война была равна, сражались два говна, — бормочу вслух и оглядываюсь — не слышал ли кто?
Мишка, ети его, по какой-то непонятной мне причине очень серьёзно воспринял чужой для нас конфликт. Притом, што вовсе уж неожиданно, сторону самых упёртых…
«— Упоротых»
… кальвинистких радикалов, считающих эту войну не иначе как войной с Антихристом. Всколыхнулось у брата староверческое, вбитое на подкорку в глубоком детстве. Я было высказался… и получил полный обиды взгляд, два дня не разговаривали. Так вот бывает. Я бы ещё понял, если бы он просто поддался военному угару вообще, но идти против религиозных чувств не хватает ни решимости, ни што главное — знаний.
Посещает теперь собрания, проповеди, исступлённо учит язык, и ищет старательно общее у африканеров и староверов. Находит, как не найти… особенно если искать некритично, отбрасывая несообразности. Его привечают, выделяют из других иностранцев. Не все, далеко не все… но и этих достаточно, штобы я чувствовал себя препаршиво.
Вот чую, со дня на день вступит Мишка в одну из бурских или волонтёрских коммандо, и поедет на войну, которая стала для него — священной.
Буры… чего стоит закон, разрешивший наёмным кафрам пьянствовать (!) на рабочем месте, притом — исключительно в том случае, если кафры работали на чужаков-уитлендеров. И таких законов — десятки, один нелепее другого.
Петиция о необходимости реформ, и вполне дельные предложения оных, подписанные тридцатью пятью тысячью уитлендерами, отвергли на основании письма, подписанного девятьсот девяносто тремя бурами. Причём последние, в отличии от уитлендеров, не утруждали себя какой-то логикой, а просто — «не позволим!» И не позволили.
Завоеватели, пришедшие в эти места несколько десятилетий назад, рабовладельцы — не юридически, но фактически, буры никак не выглядят невинными жертвами. Но англичане… нет, не лучше, ничем не лучше. К тому же их слишком… слишком. Заполучив себе эти земли, они станут ещё богаче, ещё сильней, а остальные страны, соответственно — слабей. А это чревато очередной Большой Войной.
Все это если не понимают, то чувствуют нутром, от того и накал страстей в Европе — бешеный. Все почти европейцы воспринимают этот акт агрессии болезненно — не обычной колониальной войной, а будто вторгаются и отчуждают земли у них лично. Земли отцов.
В Британии — напротив, небывалый подъём шовинистического патриотизма. Одобряется любое действие властей, а буры заочно признаны белыми дикарями, отличающимися от кафров только цветом кожи. Дикари.
«— Недочеловеки».
Снова грызу перо… и принимаю компромиссное решение: писать так, будто я этнограф. Без восторженных реплик в ту или иную сторону, без…
… а как же хочется! Хлёстко! Едко! Фельетоном! Ну или хотя бы — нормальные статьи, в меру критичные, в меру язвительные — как это принято в нормальных странах. Но не поймут. Пока не поймут. Патриотический угар. Значит…
… буду вести дневник.
— Взяли! — восторженный Мишкин вопль совпал со стуком настежь распахнутой двери, врезавшейся в дверной косяк, — меня взяли!
Брат возбуждённо забегал по комнате, совершенно невменяемый, и я едва успел захлопнуть дневник, подложив промокашку вместо закладки.
— В Мафекинг, — остановившись, он посмотрел на меня сияющими глазами, — на помощь отрядам генерала Кронье. Он сам, правда…
— Я с вами… — и брат налетел на меня, затряс, заобнимал… и стену начавшегося было отчуждения прорвало, — … как репортёр.
— Я понимаю, — закивал Мишка отчаянно, — я… просто рад, брат. Што мы… ну… как и раньше!
Оседлав лошадей, приобретённых через нашего любезного хозяина, мы направились договариваться с Морелем, отряд которого расположился вдоль железной дороги. Большой, явно старинный полотняный шатёр, служащий жилищем командиру, а заодно и штабом фельдкорнетства, украшен четырёхцветным флагом Претории. Вокруг палатки и фургоны, среди которых видны женщины и дети.
Многие буры воспринимают войну как Великий Трек[29], путешествуя на фургонах всем семейством. Знаю уже о том, но видеть бегающих ребятишек и чинных бурских женщин, расхаживающих по военному лагерю и занимающихся вполне мирными делами, дико. Позже эта привычка им аукнется… наверное. Пока же период побед и головокружения от успехов, и английские отряды кажутся многим не опасней кафров.
Обогнув висящее на верёвках стиранное, многократно штопанное нижнее бельё, и возящихся у очага раскрасневшихся бурских женщин, мы подъехали к шатру командира, сидящего с трубочкой в кругу подчинённых.
Фелькорнет[30] Морель оказался немолодым степенным буром, большую часть своей жизни (как я выяснил из рассказа Берты Маркс) занимающийся перевозкой грузов и торговлей. Основу фельдкорнетства составили его компаньоны и работники, державшиеся без малейшего чинопочитания.
Одетые в несколько потрёпанную, но добротную одежду европейского кроя, они лениво расположились кто где — на приготовленной для костра сухой лесине, охапке травы или просто — в пыли, на собственной поджарой заднице. Крепко пахло давнишним потом, табаком и… портянками.
Крепко, очень крепко. Даже и для меня, выросшего в деревне и на Хитровке.
«— Наши-то мужички, — мелькнула непрошенная мысль, — победнее будут, но и почистоплотней».
Мелькнувшая было мысль о казаках в походе ушла, как и не было. Совершенно другой типаж.
— Русский? — он вытащил изо рта вонючую сигару, смерив меня равнодушным взглядом светло-серых глаз, — Фургон есть?
— Найду, — пообещал я легко.
Клуб дыма, переглядки Мореля с сидящими тут же товарищами, равнодушное пожатие плеч…
— Отстанешь, — снова клуб дыма, — ждать не будем. Припасы за свой счёт.
Мишка заулыбался, будто услыхав што-то невообразимо приятное, и повернулся ко мне, сияя всей мордахой, уже зашелушившейся на здешнем жарком солнце. Охо-хо…
Фургоны и лошадей в упряжки нашли не без труда, начав снаряжаться в путь при помощи нашего гостеприимного хозяина.
Похмыкав и проглядев список и качество взятого, Шмуэль не без некоторого удивления счёл, што я в общем-то понимаю в походной жизни.
— … но, молодой человек, — назидательно сказал он, подняв вверх палец и заулыбавшись широко, — надо думать и об окружающих! Маленькие подарки приводят иногда к большим последствиям!
Догрузив меня несколькими ящиками спиртного и табака, он счёл подготовку удовлетворительной. На козлы фургонов, расшитых по тентам надписями «Пресса» уселись Товия и Самуил, но што Маркс только головой помотал, будто отгоняя странное.
— Возвращайтесь живыми, — сказал он на прощанье очень серьёзно, — это главное.
— За вашу и нашу свободу, — повторил Феликс Шченсны, аккуратно складывая газету, — Так, значит…
Он заколебался на мгновение, но тут, под окном его варшавского дома, прошла компания молодёжи, распевая «Марш Домбровского[31]».
Тряхнув головой, он прикусил губу и повторил ещё раз…
— За вашу и нашу свободу! Русский[32]…
… и глубоко задумался, комкая газетный лист.
Глава 15
Сойдя с поезда, Серафим опасливо вжал голову в плечи, дивясь людскому толкучливому многолюдию и вокзальной роскоши. Ишь… жируют!
Повертев кудлатой башкой, выцепил глазами городового, и выдохнув решительно, затрусил к нему по влажной от недавнего дождя брусчатке, ежесекундно ожидая самово нехорошево.
— Доброво здоровьичка, — издали сорвал он шапку и закланялся, да так и не выгнул спину взад, ссутулившись привычным крестьянину образом перед лицом начальственным, — вашество…
Мужик замялся, забыв титулование столь важного чилавека в мундире. С медалью!
— Ну?! — рявкнул здоровенный усач, вкусно пахнущий самонастоящим, а не махорошным табаком, водкой и копчёностями, — Не томи власть, дяр-ревня!