— В-вашество… — у Серафима подогнулись ноги, и в голове уже закружилась каторга с клеймением и плачь старушки-матери, да воющая с горя жена и осиротевшие при живом отце детки.
— Тьфу ты… — усач сплюнул пренебрежительно, и несколько смягчился, видя нешутошный испуг мужичка, — Из какого ж ето угла ты вылез, дяревня?
— Сенцовские, вашество, — словоохотливо зачастил вспотелый от радости мужик, — што в Костромской! Бывшие, значица, помещика…
— Цыть! — прикрикнул служивый, морщась от чево-то, — Чевой надо-то?
— Так ето… — Серафим достал из-за пазухи пропотелую линялую тряпицу с письмецом, — на работу обещались устроить. Вот… адресок…
— Молдаванка? — крутанув головой, удивился непонятно чему городовой, сходу прочитав адрес, — Эк тебя… Никак скокарем иль медвежатником решил стать, хе-хе!?
— Што вы… вашество! — замахал руками крестьянин, улыбаясь испуганно непонятной шутке начальства, — У нас последних ведмедей ишшо при помещике…
— Замолкни, — перебил служивый разом замолкнувшево мужика, — дяр-ревня! И не пошуткуешь с тобой, потому как — дурак! Понял?
— Дурак как есть, — робко заулыбался так и не разгибающийся Серафим, — потому как мужик. Чай, не из бар…
— Эх-х… — то ли выдохнул, то ли крякнул городовой, — ладно… тебе, значит, аккурат во-он до туда! Видишь?
Он ткнул перстом, и крестьянин торопливо закивал, собирая морщинки у рано выцветших серых глаз, щуря их старательно по полицейской указке.
— Вон аккурат оттудова и…
Городовой объяснил всё подробно, заставив мужика повторить, и только тогда отпустил.
— В порядок себя приведи, — посоветовал он напоследок Серафиму с ноткой снисходительности, — а то выглядишь, прости Господи…
Служивый широко перекрестился, и широким небрежным жестом велел Серафиму убираться. Тот затрусил поспешно — так, штоб ровнёхонько в плепорцию, штоб уважить власть, но и себя не шибко уронить, значица.
В одном из проходов под домами, спрятавшись от накрапывающево дождя, мужик долго чистился, приводя себя в порядок. Как-никак справный мужик, а не распоследняя голытьба! Даже вон… сапоги!
Чистился, опасливо поглядывая на каменную махину, нависающую над головой. И как люди не боятся?!
Вытянув ногу, он сызнова опасливо взглянул вверх, успокаивая себя тем, што вон — ходят люди, и полюбовался сапогами — тятенькины ишшо, сносу им нет! Ежели не трепать кажный день, канешно. Так, по праздникам, ну и как сейчас.
Достав припасённый туесок с дёгтем, он тряпочкой отполировал сапоги, поплёвывая на них и не жалеючи дёгтя. А?! Лепо и духовито!
Прохожий, по виду из господ, раз в шляпе и очёчках, проскочил мимо, ругаясь негромко на запах, и Серафим на всякий случай снял шапку, заулыбавшись и закланявшись. Проводив взглядом удаляющуюся спину, сплюнул независимо — дух дегтярный господам не по нраву, неженкам! И ишшо раз — дёгтём и тряпочкой по сапогам, потому как он нравный и бунташный!
Деревянной расчёской с редкими зубьями долго расчёсывал спутавшиеся после путешествия волосья, ругаясь тихохонько и шипя от боли. Наконец расчесал, почистился ишшо раз, и пошёл на эту… Молдаванку, опасливо поглядывая по сторонам и на всякий случай сдёргивая линялую шапку при виде кажного прохожего.
Ить господа! Лучше тово… етово, перестараться, чем в харю получить, а потом плетей в участке — за неуважение. За… да за господами дело не встанет, найдут! Потому как учёные, и вообще — господа! Известное дело, их власть.
— Песса Израилевна, — повторил он ишшо раз, крутанув головой. Ишь! Имячко! Што израилевна, оно и так понятно, а по батюшке-то как? Всё-то у жидов не так, как у людёв!
Што он попал на Молдаванку, Серафим понял сразу, потому как — жиды! В голову сразу нехорошее полезло, слышанное в церкви от батюшки и торговцев с ярмарки — о крови християнской, о загубленных невинных младенцах, да о том, што они — Христа распяли.
— Ничево, — пробормотал он, потея от нервенности, несмотря на пронизывающий сырой ветер, гуляющий по улочкам с переулочками, — чай, не младенец уже давно, да и тово… не шибко и християнская кровушка у меня. Грешен…
Мужик быстро закрестился, бормоча привышные с детства молитвы.
— Русским духом пахнет, — послышалось сзаду замогильное, и Серафим опасливо откочил чуть не на сажень, закрестив тово, ково за чорта принял. Ну как есть же, а?! Чернявый, глазастый и с ентими… пейсами. Всё, как на лубке, который на ярмарке видал!
Чорт отскочил от святово креста и зашипел, пуча глаза и когтя пальцы на вытянутых вперёд руках, а потом расхохотался, оказавшись жидовским мальчишкой, злым и проказливым. Перекрестив ево ещё раз, мужик облегчённо выдохнул — не развеялся дымом, значица! Просто жид, хотя надо бы и тово… одно племя!
— Так к кому ты? — повторил чорт, стоящий уже не в одиночку, а такими же жиденятами, пусть некоторые из них совсем светленькие, почти даже и русские по виду. Ишь! Християн православных смущают! И ухи не надрать!
— К Пессе, — упаднически сказал Серафим, и пожевав губами, добавил для верности, — Израилевне. Знаете такую?
— А то! — кинул чорт.
— Так ето… — замялся мужик от неудобности и от тово, што спрашивать приходится не у взрослово человека, а щегла сопливово, да ещё и жидёнка, — а по батюшке ея как? Я понимаю, што она израилевна, но вы тута все такие, значица… израилевичи.
— Ой! — сказал чорт дискантом, и расхохотался. Завизжали смешливо и остальные жиденята, на што Серафим только насупился — ишь! Старшево чилавека обсмеивают! Жиды! Правильно про их батюшка говорил, чортово семя!
Обступив, жиденята повели ево проулочками и закоулочками, задавая всевозможные вопросы вразнобой, и дёргая то и дело то за рукав, то за полу зипуна. Мужик заопасался было за спрятанные в сапоге рупь с полтиной, но успокоился быстро — не… почуял бы! Иль нет? Всё ж жиды, а про них разное говорят!
Он так и пошёл, пытаясь то ли ощутить, то ли нащупать монеты в портянке. Выходило плохо, отчево он морщился со страдальческим видом християнсково мученика.
— Песса Израилевна!
— Тётя Песя!
Два жидёнка рванули наперегонки, вопя на редкость пронзительно и противно, как и положено чортовому племени. Ажно в ухах засвербело и захотелось потрясть головой, вытряхнув засевший там визг.
— До вас тут нищий какой-то приехал из России!
Услышав про нищево, крестьянин насупился — какой же он нищий?! Изба своя имеется, пусть даже и нижние венцы подгнили уже. Пора бы и менять, но где? Лес ихний, Сенцовский, он тощий, а казённый или ещё хуже — чужой, он ведь денег стоит!
Коровёнка… ну, старая, но доится ведь пока! И мерин… а?! Какой же он нищий? Вполне себе справный мужик! В сапогах!
— Тётя Песя…
— Песса Израилевна…
Загомонили жиденята в десяток глоток при виде выглянувшей с поверха второво етажа ладной бабы.
«— Ишь! — при виде спустившейся сверху жидовки Серафим сглотнул и резко вспомнил, што он вообще-то тово… мущщина! — гладкая…»
Взгляд ево прикипел к высокой груди, к широким колышущимся бёдрам при относительно тонком стане…
«— Ишь… — он непроизвольно облизнулся, и тут же одёрнул себя, — чортово семя! Всё бы им смущать честных християн! И на лицо… ничево так. Лупастая, канешно, да и нос… тово. Большеват. Но у Лушки Сидорихиной ничуть не меньше, а баба-то вполне себе… хе-хе! Глаза тожить… разве только тёмные больно…»
— … кто ты и откуда?
— Ась?! — Серафим заморгал, со стыдом понимая, што жидовка, которая Песя, уже который раз ему вопрос задаёт, а он тута слюнями, как кобель на сучку в течке!
— Так ето… — встряхнувшись, как собака, он собрался с мыслями, — из Сенцовки, значица, што в Костромской губернии! Вам ето… письмецо должно было…
Он сжался, сердце в груди отчаянно забухало, потому как, а вдруг нет?!
— От Егор-рки?! — Чуть прокартавила выскочившая вперёд молоденькая жидовка, при виде которой Серафим непроизвольно перекрестился, вспомнив вдруг разом, што пусть и чортово семя, но и Христос от их племени! То есть как бы… он запутался и снова — вспотел.
А ета… ну иконы писать с такой, чисто Богоматерь молоденькая! Ещё раз перекрестившись, он немного пришёл в себя и принялся отвечать.
Часом позже, обсыпанный с головы до ног персидской ромашкой и необыкновенно вкусно сытый, как и не помнил за последние годы, Серафим пил уже четвёртую чашку самонастоящево чая! Даже и не спитово! Кому и рассказать, а?!
Батюшка за такое и епитимью наложить может, за трапезу с жидами. А сказать про мыслю иконописную, так и тово… даже и на исповеди!
Гостеприимная Песса Израилевна (дал же Бог имячко!) потчевала ево жидовскими сладостями, подсовывая всё новые и новые. Вкусные, страсть! Сладкие.
И ета… крестьянин с превеликим трудом заставил свои глаза коситься помимо волнительной груди жидовки, натягивающей ткань. Тоже — сладкая! Наверное.
А хозяйка с дочкой, мешая русские слова с нерусскими, заспорили жарко, куда ж лучше устроить ево, Серафима? Потому как в одном месте платят получше, но мастера — собаки злые! В другом заработки так себе, но койку в рабочей казарме дают, а ещё — кормят.
У мужика в ушах звенело от криков и разных возможностей, а голова сладко и сыто кружилась. Ето вот по ево душеньку спорят, как лучше обустроить?! Оюшки…
— Ша! — мать хлопнула ладонью по столу, прерывая спор, — завтра зайдёт Сэмен Васильевич, вот тогда и да! А пока не будем гонять воздух языками!
Устроили Серафима в сыроватом полуподвальчике, закидав небольшую печурку в углу каменным углём.
— Здесь переночуешь, — деловито хлопотала жидовка, стеля ему постель, — сыровато, но быстро протопится, ты не смотри! Только ничего не трогай, ладно? Это Егоркины вещи, его мастерская. Он когда приезжает, вечно возится, мастерит што-то. Хобби!
— Ага, ага, — мужик быстро кивал, лупая по сторонам глазами и дивясь увиденному. Струмента, даже и на вид дорогущево — тьма! Такой продать, так небось хозяйство можно поднять — ого! А то и не одно.