— Так ето… а хоби, оно што? — осторожно поинтересовался мужик, подозревая не вполне приличное слово.
— Рукоделье для удовольствия, не для заработка — пояснила Песса Израилевна, отчево у Серафима ажно в висках волной — вж-жух! Вот стока денжищь… это как бабки? Поиграться?!
— А… кхе-кхе… не скрадут? — хрипло поинтересовался он.
— У Егора?! — хозяйка удивилась так, што у крестьянина отшибло всё желание спрашивать. И только в голове…
«— Ишь… взлетел…» — и острое облегчение от тово, што он — Серафим, сироту не забижал никогда. Потому как… потому. Вот!
Мысли ево окончательно запутались, и очнулся он уже с массивным узлом чистой одежды в руках.
— Мужа покойново, — пояснила жидовка, чуть вздохнув, — тебя мальчишки в баню проводят, да и переоденешься там в чистое, а я уж твоё постираю.
— Агась… благодарствую! — спохватился он, кланяясь низко, — От всей, значица…
Вечером, лёжа на постели в жарко натопленном полуподвальчике, чистый и благостный, сызнова наетый от пуза и напитый чаем со всякими жидовскими вкусностями, Серафим переживал крушение старово мира.
«— Жидовка, значица, — вяло текли мысли, — и так… и сама такая гладкая баба, хе-хе… Дажить если хвост и поперёк там всё, я бы… ух!»
Закурив и окутавшись махорошным дымом, он думал, думал, думал…
«— Поглядим, — решил он, зевая, и затушив цигарку о ладонь, положил окурок на табуреточку возле топчана, и повернулся набок, начиная засыпать, — как оно выйдет-то… дальше…»
— За вашу и нашу свободу, — повторил полицейский офицер, вперив взгляд в лежащую перед ним фотографию в газете и с силой растирая занывшие виски, — да уж, клубочек выходит тот ещё! Полячишки, староверы, социалисты, жиды… теперь ещё и буры!
В голову пришла было мысль, что Пономарёнок мог просто повторить красивые, невесть где читанные слова, не понимая смысла, но… нет! Офицер тряхнул головой, отбрасывая заведомую нелепицу.
— Панкратов в полиции на особом счету, — начал рассуждать он вслух, продолжая растирать виски и всё никак не в силах уцепить за кончик этого клубка, — да и…
Он замолк, опасаясь даже наедине произносить вслух запретное.
— Пономарёнок озвучил то, что слышал! Так… — офицер не глядя достал портсигар и раскурил папироску, не отрывая глаз от фотографии, которую уже выучил до мельчайших деталей.
Откинувшись назад, он прикрыл воспалённые глаза, мысленно выстраивая версии одну интересней другой.
«— Мальчишка — проект, — вяло думал он, смоля папиросу одну за одной, и ощущая едкую табашную горечь, вяжущую язык, — это я могу констатировать уверенно. А вот чей?!»
— А может… — он приоткрыл глаза, — общий? Российская Империя в её нынешнем виде…
Офицер устало опустил плечи и снова потёр виски, но тянущая боль прочно поселилась в голове.
— Российская Империя в её нынешнем виде, — повторил он, и добавил еле слышно после короткого молчания, — мешает решительно всем…
Глава 16
Потерпев неудачу в бурском посольстве, молодые люди вышли на улицу, изрядно раздражённые как самим отказом, так и весьма прохладным приёмом.
«— В России полным ходом идёт запись добровольцев в бурскую армию» — процитировал Николай газету с мрачной язвительностью, ёжась под ледяным петербургским ветродуем, — Как же! Люди за их свободу, а они… и-эх!
Сплюнув с одесским шиком на мостовую, он тут же засмущался осуждающего взгляда случайного прохожего, заалев всем лицом. Вздохнув, Корнейчук начал кусать губу, занимаясь душевным самоедством.
Мутная волна бурского патриотизма, поднятая прессой доброй половины мира, всколыхнула в людях желание защищать справедливость в Южной Африке — так, как они её понимали. Мнилась если не красная дорожка под фанфары, расстеленная доблестным русским добровольцам от благодарных потомков голландских и французских гугенотов, то хотя бы элементарная поддержка.
Действительность же оказалась прозаичной и серой, и прохладный приём, оказанный в бурском посольстве молодым людям, скребком прошёлся по юношескому самолюбию. Ни материальной поддержки, ни даже и моральной, что особенно обидно.
Добираться своим ходом до Марселя решительно не на што, денег впритык на третий класс до Одессы, да и то — не пито, не едено…
Представив, как они возвратятся в Одессу не солоно хлебавши, грязные и оборванные, Корнейчук передёрнулся от внутренней боли. А ещё письма! При отъезде написал пафосное донельзя, высокопарное и откровенно неумное, и потом — на вокзалах отправлял, чуть не всем знакомым. Порыв чувств, эйфория! Борец за свободу… и такой афронт! А сколько чувств, сколько экспрессии!
Высокопарные слова о собственной могиле в чужом краю, обещания… Ах, сколько писано обещаний! Высокая поэзия чувств, обнажение души, чеканные фразы… и позор возвращения?!
— Так, — сказал неожиданно сощурившийся Житков, стоявший до того бездвижно, статуей Командора, — пошли-ка в порт!
— На хрена?! — Николай, заведённый собственными отчаянными мыслями, экспрессивно вывернул пустые карманы, — Денег у нас на двоих — один раз в трактире нормально пообедать, осталось только одежду с себя продавать.
— Просите, и дано будет вам[33], — отозвался Борис, — Ну?!
— Вот так просто?! — уставился на него друг.
… — вот так просто, — повторил Корнейчук растерянно, глядя с борта парохода на тающий в тумане Петербург.
Просто пойти в порт, и честно, от всей души — добровольцы, хотим попасть в Южную Африку, сбор в Марселе, готовы отработать проезд. Всё! Один отказ, второй… взяли.
— Не стой, Коля! — подбодрил его Житков, бодро надраивая медяшки, — Работа сама себя не сделает!
— Ищущий находит, — задумчиво сказал Корнейчук, и покосившись на маячившего вдали боцмана, взялся за работу. Никакой оплаты, условия жизни и труда совершенно скотские, а половина экипажа, согласно теории Ломброзо — каторжники, которые только чудом и попустительством закона пребывают пока на свободе.
Рожи! Уж на что в Одессе полно интернационального уголовного сброда, но и там — поискать. А здесь — полпарохода. Сброд!
Сойдя на берег в марсельском порту, они решительно направились в город, не теряя ни единой минуты в чадной грязи. Корнейчук хмыкал смущённо, косясь на матросский рундук, подаренный одним из таких… пребывающих. В груди его теснились самые высокие чувства.
«— Люди куда лучше, чем кажутся на первый взгляд, — возвышенно думал он, шлёпая по лужам прохудившимся ботинком и не замечая этого, — а просто — среда! Когда думаешь даже не о пропитании, а об элементарном выживании, поневоле озлобишься. А стоит только дать им возможность проявить свои лучшие человеческие качества…»
— Нам, Коля, в один из комитетов нужно, — прервал его размышления приземлённый Борис, и Корнейчук сразу ощутил промокшие ботинки, заругавшись про себя и на себя, — Добровольцы делятся на две категории — те, кто едет за свой счёт, и те, которые за чужой.
— На средства, собранные комитетами, — кивнул несколько уязвлённый Николай, который так же расспрашивал моряков и знал ничуть…
… ну, может и похуже, самокритично признал он. Расспрашивал он как бы не побольше Бориса, но как-то так выходило, что… всё больше не о том. Об интересном, а не о необходимом.
Благожелательное отношение моряков к добровольцам пробило его вечную застенчивость, и уже через день вёл он себя с ними, как с давно знакомыми и априори хорошими людьми. Да… интересные были разговоры, но чаще всё-таки — не о нужном.
— Среди добровольцев, — чуть усмехнувшись, продолжил хорошо знающий своего друга Житков, — много людей состоятельных, относящихся к этой войне как к спорту или охоте. Возможность пощекотать нервы, повесить на стену пробитый пулей шлем британского колонизатора и сфотографироваться на фоне подбитой пушки.
— Вторая группа, — Житков еле заметно усмехнулся, — всевозможная сволочь, всё больше из тех, кто хочет половить рыбку в мутной воде южноафриканской войны.
— Я так понимаю, — несколько нервно усмехнулся Николай, — нам во вторую?
— А куда деваться? — приподнял бровь Житков, усмехнувшись кривовато, и Корнейчук с холодком в груди понял, что его вечно невозмутимый друг, бравирующий жёсткой верхней губой[34]… боится. И странным образом, это добавило ему… нет, не спокойствия и уверенности, а скорее — ответственности и взрослости. Разом.
— Пойдём, Боря, — хмыкнул он, расправляя костлявые плечи, — вливаться в ряды всевозможной сволочи.
Пункт приёма добровольцев им показал первый же спрошенный, проводив туда самолично. Словоохотливый невысокий старик с лихими усами и интересным прошлым с удовольствием ностальгировал, вспоминая «Славные времена» Крымской войны. От некоторых воспоминаний друзей откровенно коробило, но ветерана некогда вражеской стороны они слушали с болезненным, раздирающим душу вниманием.
— Да, молодые люди, — подкручивая усы, ностальгировал будто помолодевший ветеран, остановившись у дверей пункта приёма добровольцев, организованного в одной из обшарпанных контор возле порта, — лет десять назад Жюль ле Блас отправился бы с вами в это славное путешествие, а сейчас — хе-хе, я для этого староват! Буду сидеть в бистро, пить вино, и вспоминать молодых русских добровольцев, отправившихся делать славные глупости на чужую войну. Прощайте!
Приподняв шляпу, он удалился молодцеватой геморроидальной походкой, насвистывая военный марш. Переглянувшись, друзья зашли в большую приёмную, обставленную разнокалиберной, заметно изношенной мебелью из разных гарнитуров, где уже толпились люди разной степени маргинальности.
Негромкий гул голосов, вьющийся табачный дымок, запахи пота и вина, стрёкот пишущей машинки. Обыденно. Ну никакой романтики!
— … нет, нет, и ещё раз нет! — услышали они через неплотно прикрытую дверь, — Граждане собирали средства не для того, чтобы всякие проходимцы могли поправить свои дела, а для помощи бурам! Вон!