Прибившиеся к нам русские добровольцы не выказывают ни малейших способностей и даже желания к обустройству походной жизни, считая, по-видимому, такие заботы чем-то низменным. Пользуются то нашим гостеприимством, а то и вот так — на скорую руку, лишь бы только не утруждать себя. Свободное же время проводят всё больше в бесконечных разговорах самого што ни на есть вселенского масштаба.
— Сей достойный муж, представляющий голландскую общину Петербурга, организовал санитарный отряд в бурские республики, — токовал Вениамин, полагая свой несколько косноязычный и изрядно высокопарный рассказ достойной компенсацией за мою работу, — ну и мы с товарищами сочли уместным…
— Господа… — в круг костра вступил Николай Ильич — невысокий, несколько рыхловатый земец, занимавшийся прежде статистикой, а теперь вот решивший отведать войны и африканской экзотики, поддавшись всеобщей экзальтации, и к собственному немалому изумлению, оказавшийся в сих диких краях. Невысокий, лысеющий, уже не слишком молодой и всё ещё неженатый, он производил впечатление человека, бесконечно далекого от обыденной жизни.
Понять, што он делает в Африке, я решительно не могу. Впрочем, таковы все члены этого отрядика, и чем дальше, тем больше я подозреваю, што к Мафекингу их отправили просто по принципу полнейшей ненужности в иных местах. Здесь же они хоть и не приносят никакой решительно пользы, но и какого-либо вреда от них не видно.
После череды жестоких боёв первых дней, осаждать город остались всё больше степенные бородачи с ревматизмом, выздоравливающие после ранений и болезней бойцы, да безусые мальчишки, слишком горячие и бестолковые для маневренных боёв. Ну и… эти.
Справедливости ради, инфузорий и чудил разного рода хватает среди добровольцев из всех стран, отчего и отношение африканеров к добровольческому движению самое скептическое. Приветствуются разве што технические специалисты, сопсобные встать в строй без досужей космогонической болтовни.
Приподняв новёхонькую, но уже изгвазданную и прожжённую бурскую шляпу, Николай Ильич вполне светски раскланялся.
— Михаил… — к брату, сидящему у костра с кружкой чая, небрежно легла на колени куртка, — будьте добры…
— Николай Ильич, — обманчиво мягким тоном обращаюсь к земцу, — вы ничего не попутали?
— О… прошу прощения… — сконфузился, и будто бы даже обиделся он, — я думал, што если он портной, то…
Не договорив, земец резко нагнулся, взял свою драную куртку и удалился с видом человека, оскорблённого в лучших чувствах. Вся его худая спина и напряжённая шея, даже сама походка, выражали оскорблённое самолюбие.
— Кхм… — прервал бесконечный рассказ Вениамин, заулыбавшись смущённо и показывая кариозные кривые зубы, — право слово, неудобно вышло. — Я думаю, Николай Ильич не хотел никого обидеть, но в самом же деле — кажется совершенно естественным, когда люди заняты делом, к которому они предназначены. Вот он и…
— Неужели?
— Да-с! — воодушевился уже изрядно нетрезвый Вениамин моим участливым вниманием, — Каждый человек должен заниматься предназначенным ему делом, не ропща на Бога и не завидуя представителям высших сословий…
Я слушал, искренне недоумевая — это он всерьёз? Нам? А… бренди на пустой желудок! Што на уме, то и на языке?
— … мне, право слово, бывает неловко, — рассуждал он с превеликим апломбом, — но такова природа человека! Один, рождённый в курной избе от людей, ведущих жизнь мало отличимую от скотской, и другой — рождённый от благородных родителей, буквально с молоком матери впитывающий высокие моральные ценности…
— Ага, — сказал я, дошивая башмак, — держите, Вениамин. И… ступайте. Здесь вам больше не рады.
— Я… — осёкся внезапно тот, — вы не так… простите.
Так и не став одевать второй ботинок, Вениамин ушёл, ссутулившись и бормоча што-то на ходу. Мясо на углях, и без того пережаренное, начало уже дымиться, а потом и затлело.
— Вот и поговорили, — хмыкнул Мишка, выплёскивая остатки чая с заваркой в заискривший костёр.
— Здесь заночуешь, или в коммандо пойдёшь?
— В коммандо, — брат потянулся, вставая, — доброй ночи.
— Доброй.
— Хуррай!!! — боевой клич англичан разорвал сверчковую тишину ночи, и сразу — выстрелы, звуки рукопашного боя, стоны умирающих, полное боли ржанье лошадей, задетых пулями в сумятице боя.
Упав с полотняной своей постели, я как был в одном белье, так и выскочил на улицу с карабином в одной руке, и бутылкой бренди в другой. Алкоголь — в тлеющие угли костра, выдернув пробку зубами, и туда же — ворох травы, предназначенной для утренней растопки.
— Дрова! И виски на них! — напрягая на шее жилы и силясь переорать ночной бой и свой испуг, кричу Саньке, выскочившему из палатки на четвереньках, — Свет!
— Пресса! Некомбатант! — выскочивший на меня ополченец Мафекинга не слышит, в глазах боевое безумие, длиннющий штык блестит самым устрашающим образом, выпад…
Выстрел! Мёртв. Набежавшие товарищи его не хотят слышать моих криков, видеть надписи «Пресса» на палатке, различимых вполне в разгоревшемся алкогольном свете костра.
Падаю, заметив направленную в мою сторону винтовку, в падении пытаюсь повернуть своё оружие…
Вспышка выстрела, и Санька на фоне костра, вылетевший из палатки с револьвером в руке. Широкий замах, и бутылка с алкоголем летит в голову второму стрелку. Оскалившись, тот отбивает её дулом винтовки, потеряв на секунду концентрацию, и я, покатившись ему под ноги, заплетаю их, валя бритта наземь. Подвернувшимся под руку поленом — по голове! Н-на! Ещё! Ещё!
Вскакиваю, и успеваю, подхватив чужую винтовку, отбить штыковой выпад, да по всем канонам фланкирования — длинным коли! Винтовка застряла то ли в позвоночнике, то ли меж рёбер, и я, оскалившись совершенно безумно, приходя в полное боевое неистовство, уперевшись босой ногой в кровящий живот, выдёргиваю штык.
Приклад — к плечу, выстрел… осечка. Всем своим телом посылаю винтовку как копьё, и она вонзилась в британца, опрокинув на красную африканскую землю. Закачалась в такт скребущим движениям умирающего, гипнотизируя…
Выстрелы, выстрелы, перекаты и паденья, скалящиеся в зверином неистовстве лица врагов перед самыми глазами, и в голове только — Санька, Санька…
В себя пришёл, когда ночную вылазку англичан совершенно отбили, и почему-то — с саблей в руках. Нижнее бельё моё совершенно испорчено порезами, грязью, своей и вражеской кровью, да прожёгами от раскатившихся углей из костра. Босые ступни в ожогах, кожа местами содрана… убей, не помню! Будто сапогами подкованными сверху по ногам, но в памяти — вот ничегошеньки!
— Жив, — одними губами шепчу, видя Саньку с ружьём, такого же… колоритного, и ответная облегчённая улыбка в ответ. Живы!
«— Мишка!?» — но несколько минут спустя тот уже прибегает к нам в составе коммандо. Все — живы, и это главное.
Обувшись и накинув приготовленную к стирке одёжку, я пошёл проведать земляков… и снял шапку при виде мёртвых тел. По лицу Вениамина, разрубленному через рот наискось, уже ползали какие-то насекомые.
У Николая Ильича размашистым движением штыка распанахан живот, и кишки частично вылезли наружу. На лице застыла мука, в закатившихся глазах весь ужас долгого умирания.
Остальные… не лучше, совсем даже не лучше. Не аккуратненькая дырочка от пули в сердце, а последствия боя накоротке — с вылезшими кишками, разрубленными головами, и размозжёнными выстрелами едва ли не в упор черепами.
— Ничево не успели, — сумрачно сказал бледный с прозеленью Санька, разглядывая тела, — как свиней, право слово… Ни один за оружие даже схватиться не успел. Напишешь родным?
— Пф… — из меня будто вынули воздух, и настроение препаршивое сразу. Отчаянно не хочется, но такова репортёрская обязанность, совмещённая с земляческой. Даже и братья не поймут, ежели отверчусь от сей докуки, хоть на што ссылайся.
Врать… потом не единожды отвечать на письма родных и друзей, выдумывая какие-то подробности, возможно — встречаться с родителями, невестами и жёнами. Снова врать, рассказывать о нашей с ними приязни и высоких человеческих качествах…
— Напишу, — нахлобучиваю шляпу на голову, сжимая зубы едва ли не до хруста, — как и положено в таких случаях: умерли героями, ценой своей жизни предотвратили…
Мёртвые подождут, и я, оставив тела земляков, вместе с Санькой до самого утра помогал обихаживать раненных. Их много, да и убитых немало — свыше семидесяти, што очень существенно по результатам всего-то ночной вылазки.
Ну да старая история: насколько хороши буры в маневренной войне, и выше всяческих похвал как стрелки, настолько слабы они в столкновениях накоротке. Не потому, што трусливы, а потому, што не обучены — ни тактике, ни штыковому бою, ни… Да собственно, у них и штыков-то нет.
… и медицины, к слову, тоже. Все почти медики — из европейских волонтёров, а в исконно бурских коммандо нет ни единого санитара. Все их действия в случае ранения — перевязать кое-как, останавливая кровь, да отправить раненого в ближайший город, а то и просто — домой. Выздоравливать… Сколько таких истекло кровью по дороге!
«— Белые дикари!»
Бурские женщины хлопочут деловито, суют к ранам какие-то травы и чуть ли не… куски мяса? Бр-р… а может, и не показалось — у них в ходу такие народные средства для лечения ран, как желудок свежеубитого козла, к примеру. Што они там прикладывают, какие части туш, и главное — чьих… ничему не удивлюсь.
Средневековая медицина века этак шестнадцатого, да наложившись на африканские реалии и снадобья аборигенов, способны породить редкостные химеры, отчаянно порой препротивные.
Растрёпанная немолодая женщина в нечистом застиранном платье, из-под подола которого виднеются нижние юбки, едко пахнущая застарелым потом и порохом, перевязывает мужа чем-то… народным. В ход идёт, как я успеваю увидеть, какая-то трава, а в качестве перевязочного материала — холстины непонятного происхождения и сомнительной чистоты.
Я по соседству пользую африканера из городских, и мы — представители двух полярных школ медицины, косимся друг на друга с видом полного превосходства.