— Если здесь ещё и стреляют, — упитанный чернявый господин с невнятно-южным обликом страдальчески обмахивался газеткой, едва спрыгнув с подножки, — то я таки не знаю! Ваня, ты мине на што сговорил?!
— Мавро, гля — мавры! Гы-гы-гы! — личности самого што ни на есть пролетарского вида выгружались с шуточками, тыкая во все стороны пальцами и показывая воспитание.
На перрон вокзала Претории выгружались баулы, чемоданы, тюки… и люди. Многоопытный таможенник, повидавшей всего и всех, и особенно после начала войны, скривился, чуя подступающую мигрень.
— А хде тута в добровольцы записывают?! — возникнув перед стойкой, начал допытываться нетрезвый пролетарий на великом и могучем у ничего не понимающего помощника.
— Коста! — возмущению нетрезвого (всего-то чуть-чуть, но на жаре) приезжего не было предела, — этот тоже по-русски ни бельмеса! Што за народ!
— Ша, Серафим! — к стойке шагнул рослый молодой мужчина с такими плечами, што буру, никогда не жаловавшемуся на здоровье, разом стало неприятно за такую ширину, — Я таки понимаю, шо ты приехал воевать и желаешь за это уважения, но давай будешь уважаться когда-нибудь потом!
— Калимера! — сверкнул белыми зубами обладатель плеч, и тут же поправился, перейдя на скверный немецкий, который почтенный бюргер знал весьма недурно. Там, где обладателю плеч не хватало нужных слов, на помощь приходили земляки, хором подсказывая по своему разумению.
Через несколько минут почтенный бюргер был в курсе, что все они из Одессы, и приехали делать здесь лучше. Это не один отряд, а просто земляки — эти с Модаванки, а мы совсем даже с Пересыпи и крещёные! И вообще, знает ли он золотое перо российской журналистики Егора Панкратова, или золотую голову Одессы и Стамбула Фиму Бляйшмана?
Услышав знакомое имя, таможенник с облегчением выдохнул, и даже мигрень будто чуть-чуть утихла.
— Моритц! — окликнул он темнокожего слугу, и набросал записку, — Бегом.
Проводив взглядом кафра, бюргер выдохнул спокойно, переведя взгляд на Косту.
— Ждать! — коротко велел он, повелительным жестом отодвигая разом всех в сторону, — Бляйшман!
Одесса с размаху вляпалась в африканерские реалии.
Глава 28
Папаша мой оказался долговязой жердиной с постной рожей и бесцветными, выгоревшими мало не до белизны жёсткими глазами, цепкими и умными. От его взгляда не может укрыться самомалейшая оплошность — притом, што остроте зрения мог позавидовать стервятник.
Вытянув жилистую шею, густо обросшую сероватым, проволочной жёсткости волосом, он правит быками и кажется недвижной статуей, но случись што, и сразу чуется взгляд василиска. Хоть даже и за спиной это што и случилось!
— Ети ево мать! — ругался беззлобно Санька, щурясь от ослепительно белого солнца, и поглядывая в сторону повозки с мистическим уважением. Он, похоже, всерьёз опасается, што папаша не только видит, но и слышит нас с расстояния более чем в полсотни метров, — Вот ей-ей, не знал бы, што он белее белого, так поклясться мог бы, што в его дедушках колдун какой африканский затесался, да не из самых слабых! Вот как, а?!
— Шаман, однако, — согласился я братом, смутно понимая, што папаша, как истинный степняк, сидючи на козлах, слился с вельдом в этаком…
«— Медитативном трансе»
… ага, трансе. Ну и опыт, не без того! Чуть иначе брякнуло где, замешкалась лошадь, переступив иньше ногами, фыркнул бык, как многоопытному скотоводу как картинка перед глазами. Похожее, но сильно послабже, могу и практикую в лесу и на Хитровке… н-да… Но выглядит крутёшенько, не поспоришь. Такая себе обыденная мистика, густо замешанная на опыте.
— Думаешь, действительно шаман? — брата ажно распёрло от любопытства и предвкушения интересного.
— Ну… — сняв шляпу, и обмахиваясь, почесал немытую, в бурских традициях, голову, — всё могёт быть! Он может и сам так не считать, объясняя это Божьей Благодатью, а на деле — ду-ухи!
Последние слова я провыл ему в лицо, вытаращив для антуражности глаза, пуча их самым старательным образом.
— Ух! — Санька от восторга завальсировал лошадью, заставив её провернуться кругом. С годик назад он был изрядно суеверней, а сейчас, повертевшись в своих художницких кругах, как так и надо! А то! После спиритизмов со столоверчениями лёгкий флер возможного шаманизма никак не испугает.
Период у нас сейчас такой, богоискательский и любопытственный. С бурами о том разговоров не ведём, но считаю, што есть што-то этакое в анимизме, да и тенгрианство[54] очень даже и да… интересненько. Вообще — интересно о таком читать, о различиях.
Когда путешествуешь вот этак по просторам Африки, далёкий от батюшек и добровольно-принудительных походов в церкву, мысли в голову приходят порой весьма вольнодумные. Да собственно, тут важнее не африканская действительность вокруг, а отсутствие батюшек, с законами о защите православия.
Бы-ыстро шаблон трескается! Сперва на Священное Писание иньше смотришь — без постоянного-то долбёжа, на ветви древа христианского, а потом и вовсе — сам думать начинаешь. Своей головой, не заёмной.
И это я даже не о себе с Санькой, а о здешних русских. Вроде бы все православные, разговаривать начинаешь, такой ой всплывает…
— Батюшку сюда хорошего, из старообрядцев, — озвучил я всхрапнувшей лошади всплывшую было мысль, и задумался было, а на хрена?
«— А просто!»
Хм… а почему бы и не да? Чем дольше я обдумывал эту мысль, тем более привлекательной она мне казалась. Такая себе диверсия против долгогривых — ответочка, значица… За всё хорошее. Мишке, опять же, приятно будет.
Да и здешним русским, из тех кто остаться решит, проще будет русскость сохранить, не расплёскиваясь по кальвинизму, но без этой… идеологической подоплёки. Жандармской. Русские будут, а царёныши — мимо! Хе-хе! Хрен им, а не Африка. Перетопчутся.
Короткий посвист для привлечения внимания, и Дирк, наш новоявленный старший брат, молодая копия папаши, только што не обросший бородой, подняв руку над головой, выразительно крутанул влево. В некоторых сомнениях — правильно ли поняли жест, поскакали туда, объезжая стадо, и оттеснили дурных бычков от зарослей, в которых могли таиться хищники.
Дрессируют нас жостко, без всякого снисхождения на временность акции, но обиды на то никакой, а напротив — полное пониманье и единенье! Потому как народ здесь глазастый, и малейшее несоответствие заявленным ролям, и…
Не в форме потому што, под личиной и такое всё… Не факт, што спасёт наш рапорт о зачислении в ряды, и пусть негромкая, но всё-таки… не слава, но известность. Попадётся озлобленный служака, и всё, станцуем с конопляной тётушкой!
Дурнинные мысли отогнал подъехавший Корнелиус, жизнерадостный, как школьник на выпускном. Всё-то ему приключение, всё-то р-романтика!
— Настоящими бурами становитесь, — похвалил он снисходительно, явственно пересиливая себя.
— Настоящими нам никогда не стать, — легкомысленно отмахнулся Санька.
— Настоящими нам никогда не стать, — повторил Корнелиус, чётко проговаривая слова как должно. Санька повторил, а вслед за ним, под требовательным взглядом бура, и я. Потом, снова и снова — типичные разговоры африканеров. Прогоняются темы, возможные каверзные вопросы, поправляется произношение.
Учёба наша не прерывается — мы говорим, говорим… и всё время в деле, часто… и пожалуй даже, чаще всего ненужном. Проверить коров, осмотреть копыта лошадям, наломать и нарубить сухостоя для костра. Раз за разом.
Корнелиуса сменяет неулыбчивый Дирк, немигающее глядящий на нас, и если што не по нём, звучит:
— Не так… и старший брат, текучим движением слезая с коня, показывает, как надо, — повторить!
К полудню, завернув небольшое стадо к холму, развернувшемуся в сторону заката впуклым боком, встали на молитву. Айзек Ройаккер, очень серьёзный и торжественный, читал нам Библию раскатистым голосом, слышимым каждой твари окрест.
Здесь, среди холмов с опирающимся на них синим куполом неба, расписанного фресками облаков, слова эти звучали, как и должно — от самого сердца искренне верующего человека.
— Господи! Ты нам прибежище из рода в род[55].
Прежде нежели народились горы и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог.
Ты возвращаешь человека в тление и говоришь «Возвратитесь, сыны человеческие!»
Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошёл, и как стража в ночи…
С одной стороны, как истовые кальвинисты, они считают, што Библию может понять любой здравомыслящий честный человек, отказывая священникам в неких мистических правах на это. С другой… есть у них отголоски Ветхозаветного, чуть ли даже не иудейского — когда есть те, кто равнее других, по крайней мере в вопросах веры.
Толковать и проповедовать имеет право любой взрослый бур, но проповедники потомственные, носители совершенно конкретных генов, ценятся несколько больше, што с кальвинизмом вроде как вразрез… но им нормально.
Корнелиус именно из такой ветви, потомственный. Пра-пра… внук уважаемого голландскими переселенцами пастора, и это уважение, с передаваемой через кровь Благодатью, неким странным образом лежит на всех потомках этого человека — сугубо по мужской линии.
На обед скудная трапеза, из сухарей и вяленого мяса, и снова в путь до самого вечера. Неторопливо, подстраиваясь под медленный шаг быков… медленно, как же медленно! Но…
Вопрос риторический, не требующий ответа, тем паче што Марья в сердцах взяла, да и выкинула опоганенную тряпку в печь, приоткрыв на миг заслонку. Влажная тряпка пыхнула едко, задымив и затрещав, но заслонка уже на месте, а женщина, своенравно поведя плечом, сердито загремела посудой, поджимая красивые полные губы.
Федул Иваныч не стал выговаривать супружнице за тряпку, потому как понимает, што надо иногда и так вот — в сердцах! А потому што, ну в самом деле… ходют и ходют! Озлишься тут, чай не святые.