Как Мишка уехал, так будто дежурство у полиции образовалось. То в участок дёргали — знает ли он… Не знал, да и если б знал, всё равно б не сказал. Предками проверено — с властью этой никонианской соприкасаться надобно как можно реже!
Сперва — почему уехал подмастерье, да не бил ли он ево, да… Соседей вон опрашивали об етом, а те хоть и сказали в его пользу, да всё равно — осадочек, ён остался! Ближние, те знают, а дальние? За кажного думку не передумаешь, один Бог весть, што там в головах у людей. А ходить нехорошо стало — так и кажется, што косятся. И ведь понимает всё, а поди ты… Тьфу, чортово семя!
Потом за политику заходить стали — спрашивать, распугивая клиентов. Какой такой заказ, когда вваливается такое-разэтакое, в мундире да при исполнении!? Ни разговора нормального, ни тем паче примерки. Раз, да другой… и вот старые клиенты уходят к другим — одному времени жалко, а другой к полиции с опаской. Ну или к мастеру, к которому полиция, как к себе домой.
То с разговором придут, то в участок вызовут… ну никакой работы! Уж он и жалобу подавал, и через общину пытался усовестить. Так всё складывается… каком кверху.
— Я так думаю, — перебил невесёлые мысли Антип, отныне и навсегда Меркурьевич, — што это всё надолго. Власти, они этого не признают канешно, но Михаил им — как кость в горле! За вашу и нашу… тьфу ты! Будут теперь искать то, чево и вовсе нет!
— А с другой стороны, — Антип Меркурьевич оглянулся на супружницу хозяина, и понизил голос, — калуны, будь они неладны.
— А эти с каково боку? — удивился Жжёный, — Владимир Алексеич тогда знатную бучу поднял, всю Москву лихорадило! Та-акая статья… факты, циферки, фотографии. Ух, как перетряхнули!
— С таково… ну то исть я думаю, — поправился Антип Меркурьевич, — их-то перетряхнули да наизнанку вытряхнули, но осадочек-то остался! У общественности. А они же, калуны ети, с полицией прям-таки близнецы сиамские! Без покровительства-то ихнего дрянь такая никак не выйдет! Так вот!
— А сейчас, — молодой мастер развёл ладони перед грудью, — шалишь! Потому как общественность. И если сами калуны может и не особо могут напакостить лично, то полиция, они-то привыкли — брать! Каждый городовой хоть рюмку, а имел с них, а сейчас — зась!
— То-то я думаю, — меланхолично проговорил Федул Иваныч, подпирая щёку ладонью и глядя на вьюгу за заснеженным окном, — разносортица такая среди их брата! То серьёзный человек зайдёт, в чинах, а то сявка служивая. Обиделися, значица…
Встав, он подошёл к «африканской» стене в мастерской, декорированной африканскими разностями, начиная от шкуры леопарда и копий со щитами, заканчивая такой экзотической гадотой, как череп бабуина. Если б не полиция, то ух какая замануха для клиентов! Чистая ярмарка, да ещё и поговорить можно!
— Обиделись, — повторил он задумчиво, трогая пальцем острый желтоватый клык, — а ведь Мишка писал, што на всю Преторию нормальных портных — на раз-два, притом два — ето он… А?!
— Баба, да от налаженного хозяйства… — Федул Иваныч дёрнул плечом, подрастеряв запал и сдуваясь на глазах, — н-да…
— А с другой стороны… — он расправил плечи, каменея лицом, — всё равно ведь работать не дадут!
Глава 29
Африканская ночь мягким покрывалом опустилась на землю, и на небосводе тёмного бархата мягко замерцали звёзды. Дневная жара ушла прочь, и земля постепенно остывает, даря долгожданную прохладу. На охоту и водопой вышли обитатели сумерек, наполнив вельд разнообразными звуками.
Раскатистый львиный рык вдали, хохот гиен, перекличка ночных птиц, стрёкот насекомых. Африка полна жизни, подчас опасной, но всегда восхитительной!
Мужчины сидят у рдеющих углей костра, изредка вспыхивающего язычками пламени, перепрыгиваемого на подкидываемые ветки. Папаша, братья, и пятеро буров из патруля — все взрослые, степенные, сильно немолодые мужики.
Неспешные разговоры с кружкой кофе в руке и трубкой или сигарой в другой. Идиллия вельда, и если бы не война…
… эти мужчины никогда не причинили бы нам вреда. Буры гостеприимны, и белые путешественники всегда могут найти у них приют и защиту.
Англо-бурская война расколола некогда единую общность, эти храбрые и воинственные люди встали на защиту того, что было им дорого. Одни — за права и свободы… как они их понимают. Права и свободы буров, и только буров!
С трудом принимая в свою общину иностранцев, желающих натурализоваться, и отдавая явное предпочтение кальвинистам голландского и немецкого происхождения, они готовы со снисходительным благодушием приютить христианина любой конфессии… белого христианина. Чёрные — скот, имущество, не должное иметь даже и отголосок собственного мнения! К его же, скота, благу.
Впрочем, каким-то садизмом в быту африканеры не отличаются, и если имущество ведёт себя должным образом, то его, это имущество, будут беречь, лечить по мере надобности, и даже грустить о смерти старой кормилицы или слуги.
Патриархальная форма рабства, когда раб имеет самые ничтожные права, признаваясь человеком с изрядными оговорками, но…
… буры признают родство, даже и от чёрных рабынь. Многочисленный субэтнос бастеров[56] тому порукой. Такого родства буры ничуть не смущаются, и могут даже взять цветную девушку в жёны[57] — по заветам предков, так сказать. С многочисленными оговорками, но всё же, всё же…
Странноватый такой расизм, ни черта непонятный приезжим, но бурам, тем паче не натурализовавшимся, привычно, принимают как данность. Янки, с их «Правилами одной капли крови[58]», впадают в ступор от местных реалий, а африканерам нормально.
Другие буры защищают поступь цивилизации в лице Британской Империи, считая её то ли благом, то ли просто — согласно присяге, данной когда-то их предками, решившими не идти в Великий Трек, а остаться жить под могучей тенью Англии.
Связанные общей историей, верой и запутанным родством, они убивают друг друга, сражаясь в этой странной войне…
Стало зябко, и я повёл плечами, а потом застегнул доппер[59] на все пуговицы, спасаясь от ночного холода и непрошенных мыслей.
Мы с Санькой чуть в стороне от костра, согласно бурским обычаям. Достаточно рослые и долговязые по меркам российской Империи, рядом с ровесниками-африканерами мы выглядим детишками лет двенадцати, от силы притом. Досадно… но это потом, а сейчас скорее в плюс, к детворе особо не присматриваются.
Сидим в сторонке, да смотрим на отца и братьев, сидящих у костра с патрулём, и зябко ёжимся — то ли от ночного холода, особенно ощутимого после дневной жары, то ли от неизбывного ощущения опасности. Дирк с Корнелиусом вместе с взрослыми, но помалкивают согласно возрасту, напитываясь мудрости, то бишь слушая типичные разговоры буров. Дела на ферме, скот, война…
Обычаи, ещё недавно казавшиеся обидным пережитком прошлого, кажутся необыкновенно мудрыми. Поздоровавшись вслед за отцом и братьями с капскими бурами, мы замолкли, как и положено благовоспитанным детям.
Со стороны посмотреть, так и не отличишь! Добротная одёжка старого фасона, переходящая даже не от старших детей младшим, а часто — от дедов. Массивные кожаные ботинки с полукруглыми носами, нередко… как у нас… окованные металлом. Не сносить! И… я раздавил пальцами пойманную вошь… содержимое соответствует реквизиту.
От костра послышался хохоток, и до нас донеслись солёные шуточки, а потом ещё и ещё. Когда шутки утихли, Корнелиус подошёл к нам, вытирая рукавом выступившие от смеха слёзы, и велел укладываться спать.
Переглянувшись, без лишних слов полезли в повозку, где долго лежали без сна, вслушиваясь в ночь. Вроде бы и всё хорошо, но внутри затаилась опаска, от которой всё никак не может успокоиться колотящееся сердце.
— Сидят, — шепнул мне на голландском Санька, выглянувший через щель в старом тенте. Поёрзав, он переполз ко мне поближе, и зашептал на ухо, сбиваясь постоянно с голландского на русский.
— … думал, помру… Остановили когда, окружили, с ружьями встали… всё! Ажно сердце остановилось. А папаша наш ничево, и глазом… каменный какой…
— Ага, и Дирк такой же, статуй бельведерский! — зашептал я в ответ.
— Как пошёл папаша наш Крюгера ругать, да этого… сэра, который в Капской колонии…
— Понял.
— Ага… Это как так? Всех ругает, а эти… они вроде сами из Капской колонии, а смеются?
— Буры… всегда всеми недовольны.
— А…
Так и заснули, прижавшись к друг дружке и перешёптываясь.
Тонкие девичьи пальцы бережно перебирают газетные вырезки со статьями и фотографиями. Русские герои англо-бурской войны смотрели будто в саму душу, строго и требовательно, и…
… задумавшись на секунду, девушка начала отделять овец от козлищ[60], откладывая особо не просто приехавших, а настоящих героев. Тех, которые совершили поступки, о ком писали в европейских газетах. А не тех господ, которые не успев ступить на земли Африканского континента, фотографируются с оружием на фоне различной африканской экзотики, заваливая потом всех родных и мало-мальски знакомых письмами и фотографиями! Вояки бравые…
Стыдно за таких, ей Богу! Выстрелить не успели в сторону противника, а в письмах уже сквозит усталость ветеранов, не вылезающих из боёв и походов!
Настоящих немного, совсем немного… к некоторой досаде девушки людей приличных среди них почти и нет. Ганецкий… да, пожалуй, и всё! Ах нет! Подполковник Максимов, говорят, весьма дельный человек. Сослуживцы дядюшки весьма уважительно отзываются, самыми лестными эпитетами. Но… он старый!
Ну и разумеется, медики из Русского отряда тоже люди весьма достойны, но… не то!
Девушку взяла досада на таких… неправильных героев! Где блистательные офицеры и благородное дворянство?! Сколько красивых слов в газетах о цвете нации! Где он, этот цвет?