[70] на стороне британцев выступили, и вот теперь матабеле им мстят.
В голосе фаталистичность лёгкий пока што налёт цинизма, не въевшегося до самых глубин души.
— Противно?
— Так… — рот его прорезала кривоватая усмешка, — принцип меньшего зла. Какие уж там свары у матебеле и бечуанов были в давние времена, Бог весть. Да и не тянет разбираться, ежели по совести — больно уж история их легендарная, врака на враке сидит и эпосом с пафосом погоняют.
— Просто, — он усмехнулся ещё раз, вовсе уж криво, — есть свои и чужие, вот и всё.
— А вы-то как с Борей туда влетели?
— А это забавно было, — оживился Коля, — после госпиталя… а, ерундистика, не бери в голову! Меня по виску чиркануло — краешком, но лихорадка привязалась. Да… видишь? Ничего серьёзного, только шрам красивый остался, как у германских буршей! А Борке пуля в ляжку вошла — тоже, в общем-то, ничего серьёзного, но на костыле не повоюешь.
— Ну… — он прищурился усмешливо, вспоминая с явным удовольствием, — выздоровели уже почти, и сцепились в кабаке с уитлендерами. Хм… наваляли знатно.
— Такое, — хохотнул Корнейчук, — знаешь ли, приятное воспоминание! Удачно разодрались, н-да… А оказалось, что свидетелем нашей драчки стал Наяманда, он как раз тайно прибыл в Преторию на переговоры.
— Вождь матабеле?
— Угу. Свидетель и свидетель, увидел и забыл… ан нет! Нас к Де Вету после госпиталя командировали, делегатами связи от Европейского Легиона. Координация совместных действий и всё такое. Столкнулись там с Наямандой, и он чебе в голову втемяшил, што это знак.
— Посланники богов? — съехидничал я.
— Ну… — Коля захмыкал, алея ушами, но отмолчался.
— Погоди-ка… они тебе, случайно, девственниц не подсовывали? Для улучшения породы?
— Обоим, — он покраснел вовсе уж кипятково, но всё ж таки усмехнулся, — только знаешь… не для разговоров, ладно?
— Ладно, — пообещал я с лёгким сердцем, — а сюда чего? От гарема сбежал?
— И от него тоже, — засмеялся Корнейчук, — но всё больше по хозяйственной части. Наяманда узнал, что я лично знаю Бляйшмана, и вот…
— Он развёл руками…
— Иди ты?!
— Ага, — заулыбался Коля, — он у них там, походу, станет божеством, отвечающим за снабжение и хозяйственную деятельность.
— Дела-а… — в полном охренении провожу пятернёй по отросшим волосам, — человек при жизни в пантеон богов войдёт! А?! Вся Молдаванка… нет, вся Одесса от зависти кипятком уссытся!
— Слушай… — он улыбнулся смущённо, — мне морфин кололи, пока в госпитале лежал, ну и… виделось всякое. Я потом на это всякое стихами записал — вроде и бред…
— Давай!
— Ехали медведи на велосипеде[71], — с чувством начал Корнейчук, — а за ними кот, задом наперёд…
— Знаешь… а здорово! Да серьёзно — здорово!
— Скажешь тоже… — засмущался он.
Еле уговорил не бросать… вот же человек, а?!
— Слу-ушай… — Коля наклонился ко мне и зашептал азартно, — мне такое рассказывали… Есть якобы такой бур, парнишка ещё совсем, но англичан перебил — тьму! И всё больше голыми руками да саблей, а у самого — ну ни царапинки. Такой, дескать, ярый в бою, что местные его медоедом[72] прозвали. Знаешь такого, а?
Я ажно поперхнулся, но киваю — знаю, дескать, как не знать.
— Серьёзно? Познакомь! — оживился Коля, — Интересный же человек! Такой типаж!
— Вот, — говорю, — бур твой. Стоит, с заказчиком о картине договаривается.
— Саня? — он невольно повысил голос, — Медоед?!
Благо, русский в этом зале никто вроде бы не понимает…
— А чего они… — заалел Санька, услышав слова Корнейчука, — и вообще… они первые начали!
— Да-а… — Коля откинулся на спинку стула со странным выраженьем на лице, — Как же интересно я живу! А?!
Глава 37
Зайдя в ангар, построенный из жердей и полотнища, дядя Гиляй закрутил головой по сторонам, потерявшись в собственном любопытстве.
— А! Егорка! Вот ты где, — стукнулись кулаками по недавней традиции, и опекун мягким кошачьим шагом прошёлся вокруг, крутя носом по сторонам. Остановился у доски с расчётами и чертежами, и его ощутимо передёрнуло.
— Глядеть страшно! — выразительно сказал он, глядя на доску чуть сощурившись, — Ты в самом деле это всё понимаешь?!
— Канешно, — на ходу оттирая руки куском ветоши, я подошёл к нему, — вот формула…
— Не надо! — поспешно сказал он, подымая руки вверх, и отступая на шаг назад, а потом, для надёжности, ещё на парочку, — Не моё это, и настолько не моё, насколько ты вообще можешь представить! Формулы эти… в самом деле интересно?
В голосе явственное сомнение и готовность помочь, если вдруг меня, бедного и несчастного, удерживает в научном плену некая безусловно тёмная сила.
— Ага! Это как головоломка, понимаешь? Чистая дистиллированная наука, знания ради знаний, это ни разу не ко мне. А вот к примеру… видишь? — тыкаю в чертежи, — Расчёты по аэродинамике, то есть штука вполне прикладная, и именно по расчетам и строю… хм, летадлу.
— Это вот… — он остановился около бамбукового каркаса, подвешенного на расчалках, и осторожно ткнул его пальцем, — летает? Летадла?
В голосе явственное сомнение и одновременно — надежда на чудо.
— Ну да, — жму плечами, — собственно, именно на этой топорной конструкции и сделал больше десятка вылетов, проводя разведку. Оставил для истории — Сниман просил, хочет потом музей организовать.
— Планеры Лилиенталя более птичьи, — сказал он, разглядывая летадлу, — даже подобие маховых перьев сделаны.
Вместо ответа жму плечами, потому как што тут сказать? Планеры Лилиенталя безусловно красивее, они прямо-таки просятся на картины, будят фантазии и тормошат людей поднять наконец головы к небу. Но вот летать… с этим похуже.
— А это, — не дожидаясь ответа, дядя Гиляй остановился у небольшого двигателя, присев на корточки, — никак мотоцикл сделать решил? Самое то, штобы гонять по африканским просторам!
— Самолёт.
— Што?
— Самолёт. Та же летадла, но с мотором.
Крякнув, Владимир Алексеевич встал, пробормотав што-то навроде «Выросли детки».
— Вот так, просто сел и придумал? — спросил он, снова встав у летадлы с видом самым задумчивым, тыкая то и дело пальцем, и глядя как покачивается конструкция.
— Ну… да, — мне делается неловко, потому как в таком разе получаюсь чуть ли не гением, а на самом деле… такое и Саньке не хочу рассказывать, а скорее даже — не могу, физически.
— Говорили мне… — вздохнул он, — вот так, по наитию?
— Да какое наитие! — прорезалась у меня досада, — буры наговорили? Ну да, они ж не видели… Это как с приснившейся таблицей Менделеева, помнишь? Што он работал над ней десять лет, это мелочи, обыватели запомнят только полувраки о сне!
— Ну, не скажи, — покачал он головой, но развивать тему, видя моё нежелание, не стал.
— Сниман очень серьёзно к этим… — он дёрнул весело ус, — летадлам относится. Буры твои, как я гляжу, тоже?
— Разведка, — подвинув на верстаке полуразобранный двигатель, полученный недавно с трофеями, и вполне целого скорпиончика, я уселся на расчищенное место, — мы после того, как охрану концлагеря перебили, два боя выиграли за счёт разведки с воздуха.
— Слепой со зрячим, — пробормотал он, делая пометки в блокноте.
— Угу. Два боя выиграли, одного избежали, ну и так — выбрать лучший маршрут, тоже никак не лишнее.
— То-то буры твои так впечатлились…
Завздыхав, я беспокойно завертелся на верстаке. Буры, они да… впечатлились. «Ангел Трансвааля», н-да… не прознал бы кто, мне ещё религиозной мути вокруг себя не хватало! Широкая известность в очень узких кругах — одно, а европейская, да в таком контексте, оно явно лишнее.
Единственное — попросил их молчать, и молчат… вроде как. По крайней мере, слухов пока не ходит, да и добровольцы, вызвавшие помогать по части охраны и хозяйственной деятельности, совсем даже не лишние. Полдюжины престарелых охранников, они же работники, да четыре прачки-стряпухи с расчетом на вырост отряда, они совсем не лишние.
— А испытания? — полюбопытствовал он, снова пхнув пальцем бамбуковую конструкцию.
— По ночам. Вот… — соскочив с верстака, откидываю брезент с самолёта, — видишь?
— На палатку похоже, — скептически сказал опекун, — только што колья к парусине привязаны. Несуразно выглядит.
— Так и задумано! — потянув за жерди, я показал, как сложенная летадла становится треугольной.
— А этом, — тыкаю носком ботинка, — лишнее. Отстёгивается, и всё. В фургончик загрузили от лишних глаз, да и перевезли.
— Эк… — крякнул он, присаживаясь у самолёта и с любопытством изучая простую, но изысканно хитроумную механику, — шпионаж? Потому так усложнил?
— Он самый! Иностранных граждан в войсках хватает. Доброволец там или нет, а зарисовать летадлу, с целью патриотично передать чертежи собственному правительству, это каждый второй восхочет.
— Ага… а механика?
— Отдельно. Вот… простейшая трёхколёсная гондола, если кто и посмотрит, так обычная мотоколяска, только што пропеллер сзади, ну да и это не новость. Што я слесарь и механик, многие знают, про инвалидную коляску в патентах узнать тоже несложно.
— Обманка, — в дяде Гиляе проснулся мальчишка, и он забрасывает меня сотней «почему?», пару раз поставив в тупик. Незамыленный глаз увидел более простые решения некоторых проблем.
— Где ты раньше был?! — вырывается у меня, и дядя Гиляй распушил самодовольно усы, — Не поверишь, как не хватает рук, потому как…
— Шпионаж, — кивнул понятливо Владимир Алексеевич.
— Он самый! Иностранных подданных не рискую, а буры… здесь не то штобы грустно — есть мужики, которые слесарить умеют и в механике мал-мала разбираются, просто они уже — в артиллерии да при пулемётных командах, да всё больше на командных должностях.
Крутнув пропеллер, опекун вздохнул креслицу, рассчитанному явно не на его седалище, и отошёл, вздыхая и дёргая себя за усы. Обнадёживать дядю Гиляя скорой перспективой полётов не стал, ибо разница в массе у нас такая, што я вместе с двигателем вешу чуть не меньше его. То бишь конструкцию придётся пересчитывать под другие характеристики, и возможно, под другие материалы.