Ёсик, попытавшись успокоить папеле с его художественной вкусовщиной, отсел от него к нам, и как человек знающий, начал следить за партией.
— Шахматы — игра полководцев? — провокационно спросил он, явно надеясь на интересный спор и немножечко срача с милым его и нашему сердцу одесским антуражем. Скушно!
— Угу, — не подымаю головы от доски, — отчасти. Это скорее математика, чем чисто полководческие штучки. Просчитать я могу на несколько ходов вперёд, удерживая притом в голове не один десяток вариантов, а вот всякого рода социология — это к Мишке. Я могу, и без врак — хорошо, но он лучше.
— Все эти… — прервавшись ненадолго, зависаю над доской и таки делаю ход, — штучки по части человеческих душ, это скорее Мишка, с его прокачанным богословием. Поступки отдельных людей я могу предсказать немногим хуже, а массы — зась!
— Богословие, значит, — вздохнул Ёся, развалившись рядом, прямо на расстеленной на полу вагона соломе, — вот и папеле так же…
— Если не в ущерб, то очень полезно, — отозвался брат, сделав ответный ход, — в талмудическом обучении есть свои минусы, но парадоксальность мышления оно развивает вполне недурно. Правда, не всем.
— Вот и я о том же…
Ёся всё-таки втянул нас в богословские споры, пересекающиеся с социалистическими. Мишка спорил аргументировано, и даже немножко привычно. В среде думающих христиан, далёких от Синода, попытки скрестить христианство с социалистическими теориями всех мастей не новы, и подчас даже успешны.
— … нет, нет и ещё раз нет!
— Да ты послушай! — не отставал дядя Фима.
— Нарисуй классический китч, — посоветовал я, делая последний ход под сопенье Мишки, — толь што высокохудожественный!
— Китч?! Высокохудожественный!? — брат вложил в эти слова всё своё презрение с возмущением, — Ха! Хм… высокохудожественный, говоришь?
Он погрузился в размышления, а дядя Фима засиял давно нечищеным примусом и подсел на поговорить. Пока Чижик размышлял на тему китча, а Мишка с Ёсиком спорили за социализм и теократию, Бляйшману приспичило придумать от меня идею для коммерции. Он зудел, и зудел… а мне, как нарошно, не думалось.
— Ты не представляешь, — вздыхал он чесночно, — как это тяжко…
— Раздай, — брякнул я, и как-то так… призадумался… — В самом деле — раздай.
Надувшись жабой и краснея на глазах, дядя Фима начал делать возмущённое лицо, но я выставил вперёд палец, и он замолк.
— Та-ак… — заинтересованно сказал он, — я таки понимаю, шо это не глупость в христианском стиле, а очередная идея?
— Она. Не щедрою рукой, но многим, и прежде всего — армейцам. Сниману, Де Вету, прославленным офицерам и отдельно — своим служащим, из тех кто потолковей.
— Ага… — он протёр мигом вспотевший лоб, — много-много ниточек к разным полезным людям, которые будут считать мою компанию чуть-чуть своей?
— Угу. Война закончится, и буры могут не согласиться с тем, што «Африканская транспортная компания», разросшаяся не в последнюю очередь на войне, осталась бы в стране пусть не единственной, но основной.
— Не люблю, но надо, — вздохнул он, — лобби, да?
— Оно самое. Можешь ещё выделить какую-то долю дохода на… госпитали, к примеру. Или на армию, на строительство дорог.
— Да! — он хлопнул себя по лбу, — Я же зачем к тебе? Подтверждение пришло, зарегистрировали твои патенты на летадлы!
Мишка только головой качнул, и дядя Фима поспешил пояснить:
— Ты не думай за шпионаж! Есть такие патентные бюро, што ого-го как блюдут! Просто если вдруг кто и да, то вот они — документы с чертежами! Сама конструкция, она ведь проще простого, повторить на раз-два!
— Единственное, — почесал он в голове, — британцы могут таки подгадить с патентами, потому как у них не патентовали. Но тут уже международное право и прочее, можем устроить им похохотать.
Мы говорили, говорили, говорили… а потом состав начал тормозить, и технический состав засуетился, помогая выгружать самолёты. Приехали. За разговорами прошёл предполётный мандраж, а сейчас ему не уцепиться за деловитую суету.
Поймав взгляд дяди Фимы, я коротко кивнул, на што тот еле заметно улыбнулся, и безо всяких одессизмов!
Подготовленное поле оцеплено, по периметру любопытствующие, привлечённые невнятными слухами. Два самолёта, мой и Санькин, уже стоят на лётном поле, готовые к полёту. Техники заканчивают последние приготовления, помогая цеплять на расчалки маленькие зажигательные бомбы. Проверяем фотоаппараты, крепление бомб… готовы!
Короткая молитва, объятия со Сниманом и Мишкой, и под пение псалмов мы взлетаем. Пение стало столь громким и истовым, што нас едва ли не подбросило в воздух силой их Веры.
Сделав круг над лагерем буров, и вызвав взрыв энтузиазма, два крохотных самолёта, несущие опознавательные знаки Претории, направились в сторону Дурбана.
Глава 40
— Хая, давай-таки с нами, — качнулась обморочно тётя Песя, спустившись наконец со второго этажа, — мине што-то штормит, как будто мы с Сэменом Васильевичем немножечко добаловались, хотя я точно знаю, шо это и не так!
— Ну вот как знала? — чуточку напоказ вздохнула Хая, которая Кац, и самая умная баба если не Одессы и Молдаванки, то как минимум двора! — Куда ж ты и ви без мине?
Парой минут спустя она вышла, нарядная и красивая, пока подруга с дочкой сидели на лавочке во дворе.
— Фира, успокойся, — услышала Хая бубнение подруги, спустившись вниз, — успокойся, доча…
Вцепившись в руку дочки как в спасательный круг, до самых синяков и выпученных собственных глаз, норовящих закатиться под лоб, она гладила её ладошку и бубнила што-то, долженствующее успокоить дочку. На деле же выходило сильно наоборот, и Фира чем дальше, тем больше нагоняла мамеле красивой расцветкой лица с нежным зеленоватым оттенком.
Сердобольные соседи искренним своим участием и сомнительной ценности советами, подливали в уже разгорающийся костерок женской истерики прогорклое масло суеверий, и сомнительной ценности советов и замечаний.
— Гля, гля… — шептала на весь двор и парочку соседских та Хая, которая Рубин и не шибко штоб и сильна умом, — чисто как мясо с плесенью на морды лиц стали! Лёва! Я за такую ткань и говорила — зелёное штоб, как Песя сейчас! Ты мине понял или бедной ей нужно ещё раз пострадать за ради твоей непонятливости?
— Да тише ты, тише! — делала в ответ глаза Фейга, осаживая простодурую подругу, — И без тебя уже такие, шо думаю то ли за врача, то ли за раввина, то ли за всех обоих!
— Ша! — Хая Кац, немножечко расстроенная не фееричностью своего светского спуска в глазах так и не повернувшихся соседей, ловко вклинилась меж матерью и дочкой, рывком подымая их со скамьи, — Всем молчать, а если кто и да, то только добрые пожелания! Всем ясно, или мине повторить, нахмурив лицо?
Народ проникся и самую чуточку впечатлился — настолько, што отдельные энтузиасты из числа мальчишек и всяких там Рубинов забежали сильно вперёд — предупреждать народ за ша и грозное лицо Хаи Кац. Получилось такое себе интересное зрелище впополам с шествием, шо как бы и парад алле, но немножечко и театр, который народный.
— Как на Пасху у гоев! — громогласно заявил какой-то мелкий сопливый мальчишка, шумно зашмыгнув и сглотнув соплю назад и получше угнездившись на дереве, намереваясь не пропустить ничего и никого из зрелищной процессии.
— А то! — согласился такой же сопливый и замурзанный приятель, вытирая сопли рукавом и ёжась от холодного февральского ветра, — Только без песен!
К выходу с Молдаванки добралась большая толпа, и Хая, которая Кац, чуть не порвалась на две части — одна из которых негодовала за нервничанье подруги, а другая наслаждалась вниманьем и уваженьем. Вслед им махали долго, потому как от такого торжественного и многолюдного сборища у всех где-то под желудком родилось чувство, што будто бы и они самую капельку причастны к будущему экзамену Эсфири.
Пока извозчик, пока доехали до Гулевой, где Мариинская женская гимназия, Фира уже самую чуточку и оклемалась. Помощь тёти Хаи теперь только в нейтрализации чересчур впечатлительной мамеле, с её стремлением к интересному обмороку посреди улицы.
— Так это… — начал было извозчик, но получив полтину, с металлическим лязгом захлопнул челюсть и спешно уехал, пока не вспомнили за сдачу.
Встав напротив углового двухэтажного здания, две женщины и одна почти некоторое время собирались с духом, рассматривая этот дворец знаний как часть несомненно прекрасного будущего Фиры, проникаясь его и её величием. Выходило так себе, зато у ветра проникнуть и проникнуться — очень даже и да!
Чихнув, тётя Песя наконец опомнилась и засуетилась, заквохтав вокруг дочи.
— Ой же ж! Время, Фира, время! А кстати, сколько? — опомнилась она.
— Успеваем, — голос Хаи, которая Кац, напомнил бы человеку понимающему о творении пражского раввина Льва бен Бецалеля, — не суетись, как под клиентом! Ты мать и почтенная если не дама, то где-то рядом, а не сама знаешь кто по известному адресу!
Решительная и суровая, под взглядом сторожа она только вздёрнула голову, подходя к гимназии и волоча на себе остальных, но тот ничего и не, так што даже и обидно! Шумно почесав проволочной жёсткости бороду, завивающуюся чорными с серебром колечками, немолодой носатый мужчина мазнул предупреждённым взглядом по девочке и приоткрыл двери. Единственная его фронда и небрежение, замеченное только Хаей — не во всю ширь!
Кац сделал губы куриной жопкой, пообещав себе как только, так сразу! Мог бы и расстараться, а не вот так вот! У людей, может быть, событие на всю жизнь, нужно же понимать?!
По случаю воскресного дня, из народу в гимназии только комиссия и они. Песса Израилевна впечатлилась пустым вестибюлем, наполненным роскошью по её молдаванской мещанской душе и вкусу. В класс её не пустили, хотя женщина и пыталась пройти туда, с упорством то ли барана, то ли обезглавленной курицы, но всё ж таки — молча!
— Доча! — напоследок простонала она, царапая дверь ногтями, и была оттащена к окошку верной подругой.