В углу какие-то оборванцы, по виду нищие, играют в засаленные карты, и проигравших с дурным смехом лупят по опухлым красным ушам разбухшей колодой. Кто-то спит, накрыв голову армяком от лишнего шума, другие ведут негромкие разговоры, и в камере стоит постоянный негромкий гул.
Показав готовность дать отчаянный отпор, мужичок слегка отживел душой, разговорившись с соседями. Нашёлся и земляк, давным-давно отданный в учение портняжному делу и изрядно подзабывший родные края. Жизнь в Москве у земляка задалась не слишком, и от тово он не слишком задавался.
— … как же так, — всё не мог понять мужичок, — я ж с бедой нашей поклониться пришёл, и тут — нате! Меня ж обчество посылало, в кутузку-то за што? Глянул только, как на вошь, и на съезжую потащили. Сицилист, говорят! Замыслил противу властей!
— Дяр-ревня, — выдохнул земляк, даже и не пытаясь объяснить тому, в какую же кучищу тот вляпался со всего разбега, бо не поймёт пока!
— А я што? — заморгал Ивантеевский растерянно, — Я ничево… Я тока до властей донести, значица.
— Донёс, — хохотнул испитого вида молодой парень, слушавший разговор, — а потом и тебя донесли — на съезжую!
— Цыть! — повернулся к нему незадачливый портняжка, подвизающийся у хозяйчика, — Не вишь, человек не в сибе, а ты туда же! Вляп такой, што мал-мала не политика, а то и она, родимая!
— За што!? — взвыл ивантеевский.
— А за то самое, — смутно объяснил земляк, — ибо нехрен!