– разбитыми в кровь губами пробормотал тот, выставил вперёд вертикально изогнутую ладонь, словно защищаясь от невидимого света.
Платону даже стало жалко Юру.
Тот с семьей проживал в 12-ой квартире на четвёртом этаже первого подъезда их дома № 18 по улице Ленина. Его отец, Константин Васильевич, 1908 года рождения, во время войны был командиром противотанкового орудия, прослужив всего один год до получения тяжёлого ранения и награждения медалью «За боевые заслуги». Члены их семьи считались порядочными и интеллигентными, и даже умными.
– А какой же он хитрый, оказывается!? Или очень умный? Как же быстро он прекратил своё избиение?! Надо будет это запомнить – иной раз на рожон не лезть, особенно, когда силы явно не равны! Но я бы этот конфликт всё-таки наверно решил один на один и без свидетелей?! Зря Валера согласился на это – показал себя слабым, которого должны защищать старшие дяди! В общем, он слабак! – размышлял невольный соучастник.
Но к его удовлетворению никаких видимых последствий это дело не имело, за исключением прекращения дружбы Пестровского с Чернокозовым.
А вскоре и главному фехтовальщику их дома и двора тоже, наконец, досталось, причём и физически и морально.
Старший брат Миши Евдокимова – высокорослый студент старших курсов института Геннадий – как-то зимним вечером вызвал Платона на улицу из второго подъезда, где тот грелся в разговорах с группой своих товарищей.
Ничего особенного не подозревавший подросток спокойно вышел на улицу с молодым знакомым мужчиной.
– «Ты бил моего брата?!» – спросил великовозрастный верзила.
Пока Платон открывал рот, чтобы объяснить суть происшедшего, тот резко и неожиданно ударил мальчишку в лицо кулаком с зажатым в нём складным ножом с разложенным между пальцами шилом, пробив ему насквозь верхнюю губу, и пройдя между зубов. От неожиданного удара, намного превосходившего его по весу, возрасту и росту молодого мужчины, Платон сел в сугроб.
Ему было ни сколько больно, сколько неожиданно, досадно, обидно и даже смешно. Но, в то же время, он почувствовал какую-то внутреннюю гордость за себя.
Ведь он пострадал не за свои проказы, а за деяния своих товарищей, на днях, в очередной раз проучивших малолетнего интригана и фискала, которого не любили во дворе и периодически поколачивали.
– Надо же?! Он что ли так меня боится, что взял с собой нож?! А просто ударить побоялся? Нет! Ударил же! Значит, он специально это сделал, чтобы мне был максимальных ущерб! – лихорадочно анализировал Платон.
– «И передай другим, что с ними будет то же самое!» – молвил довольный собой обидчик, как ни в чём не бывало, покидая место своего преступления.
Семья Евдокимовых была всегда закрыта для общения, ограничиваясь лишь сухими приветствиями. Интеллигентные пожилые родители выглядели культурными, но очень замкнутыми и даже боязливыми.
То ли они жили под гнётом прежних репрессий, то ли сами принимали в них участие стукачеством, за что теперь боялись поплатиться от реабилитированных жертв.
Лишь самый младший и естественно избалованный любимец семьи Миша пытался любым способом самоутвердиться среди товарищей, но те старались держаться от вежливого, заискивающего и подленького подальше.
Одно время он, на год младше Насти, пытался даже ухаживать за ней. Но та игнорировала скользкого и слащавого молокососа с первого этажа.
Возможно, всё это вызвало у Михаила зависть и ненависть к любимцу их двора Платону, и, как следствие этого, наводку на него, невиновного, своего доморощенного цербера.
А Платон теперь, облизнув губу и почувствовав на ней вкус и тепло крови, поспешил домой. Он не стал жаловаться матери, а скорее рванулся к зеркалу в ванной, где растянув верхнюю губу, увидел маленькое и слегка кровоточащее отверстие.
– Ну, ничего страшного! Как говориться, до свадьбы заживёт! – успокоил он себя.
Но скрыть это от матери естественно оказалось невозможным. Она возмутилась и поспешила на разборку к старшим Евдокимовым на первый этаж. Но что там был за разговор никто из её детей так и не узнал.
Платон об этом не хотел говорить и товарищам. Но и те всё же дознались и устроили младшему Евдокимову форменную обструкцию, долго не разговаривая с ним и не принимая в свои игры и компании.
А когда Миша спросил на год старшего Колю Секунова, почему так, тот искренне и с иронией ответил ему, ставя под сомнение интеллигентность всей семьи Евдокимовых:
– «Так с тобой опасно играть и вообще дело иметь! Тебя чуть заденешь, так ты сразу брату-бандиту пожалуешься! А его тогда посадят, и не видать ему больше института и не стать интеллигентом!».
Миша Евдокимов, как самый младший в семье ребёнок интеллигентных пожилых родителей, был, несомненно, человеком одарённым. Но вместе с тем природа наделила его и слабым здоровьем.
Он никогда не занимался спортом, и ни в каких активных подвижных дворовых играх замечен не был.
Слюняво-болтливый ботаник не раз потом пытался доказать товарищам по двору, что он хоть и физически слабый, но зато самый умный и знающий. Но пацаны бесцеремонно обрывали болтуна, как самого неавторитетного во дворе, не давая разлиться реке его красноречия.
Как ни странно, у Платона не было особой обиды на братьев Евдокимовых. Но про себя он решил, что от дураков лучше держаться подальше. И с тех пор этой фамилии в их доме на долгие годы как бы больше не существовало. Он, конечно, здоровался с их интеллигентными родителями, но братьев Евдокимовых он как бы больше не замечал.
Особенно это касалось старшего из них Геннадия. Платон молча и даже высокомерно проходил мимо и глядел как бы сквозь него. Даже через несколько лет, когда дети выросли, он, уже общаясь, всё ещё продолжал держать младшего Михаила на безопасной для себя дистанции.
Но кроме физического наказания Платона ждало и морально-психологическое напряжение. После проверки полугодовых контрольных работ по математике, выполненных на вырванных из середины тетрадей отдельных двойных листочках в клеточку, Ефросинья Максимовна попросила раздать их ученикам, чтобы те увидели свои оценки и ошибки. Листки пошли по рядам, и к Платону его работа попала вместе с работой Сергея Зуева, отсутствовавшего на уроке. Но прежде чем передать её соседу хозяина Вове Гладкову, сидевшему через ряд, получивший за неё пятёрку, Платон, посчитав, что работу никто, кроме него и Серёжи не увидит, исправил первую букву его фамилии на букву «Х».
Увидев это, Вова засмеялся, а его временный сосед по парте Валера Глухов вырвал у него листок и тоже посмеялся. И всё был бы ничего, но в конце первого из сдвоенных уроков математики Ефросинья Максимовна вдруг попросила вернуть ей работы, пройдя по рядам и собирая их.
Платон в ужасе напрягся, маша Глухову рукой и шепча, чтобы тот вернул ему испорченный листок. Но тот делал вид, что не видит и не слышит «друга». А когда учительница подошла к нему, хулиган с улыбочкой протянул ей свою работу и, специально положенную сверху, работу Зуева.
Увидев хамское исправление, Ефросинья Максимовна вслух искренне возмутилась:
– «Наглец! Как ты посмел мне это дать?!».
И на перемене она ушла из класса.
– «Глухов! – нарочно по фамилии позвал того Платон на перемене – Я знал, что ты дурак! Но ты оказывается ещё и подлец?!» – с вызовом ошарашил он одноклассника.
– «Так я не знал!» – неуклюже попытался тот оправдаться, изображая виноватую улыбку.
– «А что же ты смеялся? Я же видел!» – разоблачил того Платон.
– «Так ты же сам это исправил!» – перешёл тот в контратаку.
– «Но я же не собирался это давать Ефросинье Максимовне! А ты, подлец, такую учительницу обидел!» – отбился Платон, опозорив наглеца, который покраснев, поспешил ретироваться от ставших собираться на разборку одноклассников.
Но прозвеневший на урок звонок сразу всё расставил на свои места.
– «Глухов, к директору!» – сразу с порога объявила учительница.
– Ну, началось! – оборвалось внутри у Платона.
И Глухов вышел из класса, а довольная Ефросинья Максимовна продолжила урок.
Но вскоре тот возвратился, от двери объявив:
– «Гога! Тебя к директору!».
– Ну, значит, следующий я! – понял безысходное Платон.
И точно! Вскоре возвратившийся Вова Гладков своим гундосым тихим и упавшим голосом выдавил из себя, шевеля кадыком:
– «Платон, тебя».
И тут совсем упало, оборвавшееся ранее внутри Платона, и он на ватных ногах направился из класса, по дороге беря себя в руки и раздумывая:
– Теперь конечно мне надо сознаться! Да, пошалил! Но я ведь не знал, что работы будут возвращены учительнице! А то, что дети между собой ругаются матом – так это ни для кого не секрет! Интересно, а что мне на это скажет директор, и как накажет?
Уже несколько успокоившийся Платон вошёл в директорский кабинет, представившись и сразу сознавшись, что эту поправку внёс он. Но реакция директора школы – бывшего фронтовика и учителя русского языка и литературы – Василия Михайловича Володина стала для него слишком резкой и неожиданной.
– «Да как ты посмел обидеть учительницу?! Да ещё так?! За такие дела тебя из школы надо исключить! Пусть родители придут! Кто они у тебя?» – обрушился он на Платона, приняв его за обыкновенного среднестатистического ученика.
– «Инженеры-экономисты! А мать до этого была учительницей и директором школы!» – гордо ответил Платон, надеясь хоть этим поднять своё реноме.
– «Вот, видишь!? – поднял на лоб свои густые и длинные брови директор – Ты из интеллигентной семьи, а поступил как? Безобразие!».
Платон, попытался было оправдаться, что он, мол, никого не хотел обидеть, а всё получилось случайно из-за подлой выходки его одноклассника, и что в их мальчишеской среде мат обычное дело, и уж раз так дело повернулось, то он готов сейчас же извиниться перед учительницей.
Но директор не слушал его, сгущая краски и нагнетая страсти, пугая ученика не только исключением из школы, но и последующими событиями. И тут Платон вдруг понял, что их директор не педагог, а демагог, проще говоря – просто дурак с самомнением, перестав оправдываться и что-то доказывать ему, лишь молча слушая разошедшегося краснобая.