Злой. Такой сперва сапожищами лежащего, а потом уже разбираться будет. Может быть.
– Я те… – и мат картечью пушечной в спину летит. Бежит! Длинный, ногастый, сухопарый. Волчара. Весь такой серый, злой, хищный. Порвёт!
И как назло, никаких тебе знакомцев на пути, да и незнакомцев тоже. Вот занесло! Штоб я… ещё раз… по записке куда пошёл… да ни в жисть! Зинка эта ещё… женский же почерк, а?! Не, забьёт…
Догоняет, сволочь ногастая! Из последних сил при пускаю, в проходик знакомый, а там и люди за ним… Заставлен! Ящики здоровенные, будто из-под апельсинов, хотя какая…
С разбегу, да босыми ногами на каждую реечку, и руками… не дотянулся до верха! Падаю уже, и ногами от ящиков – н-на! Толкнулся, только штобы не навзничь, не спиной! И боком полусальто этакое, да через сволочь ногастую. Рядышком уже совсем, догнал почитай.
На грязюку эту – р-раз! Пятки отбил, да повело на скользоте мерзостной, помоечной. А этот уже разворачивается назад, да лицо злое. Забьёт!
Р-раз его ногой, да с подпрыжек корточных. Невысоко вышло, в поясницу толкнул всего-то. Да снова – в ногу уже, под колено самое.
Волчару вперёд только – н-на! На одно колено, да руками чуть вперёд, штоб не упасть.
Я ногой ему по голове! Слабо вышло, скользком. Ну будто глаза на затылке, а?! Только головой дёрнул, уходя от удара, и всё – не сотряс башки у него, а всего-то ухо полуоторванное!
А рука будто сама – в карман, да в кастет вделась. И н-на! По почкам его! Ажно дугой догонятеля моего скрутило. А ещё, ещё… по голове потом разочек, да прыг! И на лодыжку, што на земле лежит. И тикать!
Потому как это не бой кулачный, а жизнь. Тут если не насмерть бить, то взрослый мужичина так вслепую отмахнуться может, што и всё. Поменяемся ролями. Да и так… может, дружки есть, а может – свидетели. Оно мне надо, разбираться потом хоть с людьми, а хоть и с полицией?
Отбежал, затерялся в проулочках, да к людям вышел. А оттуда и на пирсы, к рыбакам. Морду лица там умыл, а потом подумал хорошенечко, да и разделся решительно.
– Глянь, – мальчишке знакомому говорю, – штоб ветром или волнами не снесло.
И в волну уходящую нырнул, да дельфином вперёд, только пятки над водой, да временами задница голая. Пережитое будто водой текучей смываю. И ведь сработало, полегчало мал-мала.
Вылез, обсох, оделся, да и думать начал, гадать за разное. Конкуренты из других… хм, банд?
Да себе-то чего врать? Банда и есть! И я там не последний человек, пусть даже и в сторонке. Но вряд ли, сильно вряд ли. Смысла нет потому как. Если сильно надо, так за мной не гоняться будут, а скажем – подойдут на поговорить после редакции. Вежливо. Или похитят оттуда же. Записка эта, мать её автора… Женский вроде почерк, не? Ну или похож. Аккуратный такой, кучерявистый. Тайны, обещание рассказать интересное. Может, и заревновал кто.
А может, и вовсе уж случайный кто. На Хитровке такое не редкость. Под марафетом чего только не творят! Ну и здесь бывает.
Ну а больше, собственно…
– … говорили же тебе, сурьёзный мальчишечка, даром што сопля-соплёй! Хитрованца на арапа взять решил, а?! И ухо… вот помяни моё слово, тебя ещё корноухим прозовут!
Ворча, невзрачный мужчина средних лет, хлопотал, оттирая присохшую кровь от лица и головы товарища.
– Давай, – он приподнял его, подставив плечо под руку, – потихонечку…
Пострадавший, стараясь не тревожить ногу и морщащийся при каждом движении, сделал несколько шагов и…
– Ну што бы будешь делать? – страдальчески поднял лицо к небу невзрачный, удерживая блюющего товарища так, штобы самого не обрызгало, – Как теперь работать прикажете?
– В больницу мне надобно, – отдышавшись и утерев рот, сказал долговязый.
– В больницу ему… горе луковое, какая больница?! Как прикажешь? Как полицейский агент? Так мы негласно, для Анны Ивановны работаем, а не через Сергея Васильевича[26]! Он глаза-то закрывает, но до поры. И не на нас с тобой! Ей-то ничево, а ты… В больницу ему… так отлежишься! Пойдём!
– И-эх, люди-человеки! – сызнова подсев под товарища, полицейский агент выпрямился, и начал осторожно идти, подстраиваясь под шаги товарища, – Теперя ещё думать надобно за твою горячность глупую!
Внезапно напарник обмяк, всем своим весом навалившись на плечо. Крякнув от натуги, невзрачный опустил его на землю и сплюнул с досады.
– Ну што ты будешь делать? – сызнова осведомился он у неба, нервно сворачивая самокрутку, – Тьфу ты!
Семнадцатая глава
Мишка по-прежнему тощ, но уже не руки-ноги-палочки, а скорее медведь после весны. Линялый и голодный, выбрался из берлоги и вертит башкой в поисках пожрать. Выздоравливает! Отживел, порозовел, и начал заново покрываться мясом, загаром и хорошим настроением.
К Дюковскому парку подходим огромной толпой, чуть не в полста человек, и это только те, которые игроки и рядышком. Причастны, так сказать.
А там народищу! И не так, штобы вовсе уж чистая публика, всякие есть. Хватает и таких себе жучков букмекерских. Принюхиваются!
— Эге, — озадачился я, – Парни! Кто не играет, давайте наверное на деревья, а то ещё чуть, и даже там места не останется!
— Пропустите! Пропустите тренера! — пхаю Мишкину коляску вперёд, расталкивая публику. Фира в мой рукав вцепилась, штоб не затёрли и не затолкали, потом с другой стороны в коляску Мишкину.
– Молодой человек, – возмущённо оборачивается один из пхнутых, полное лицо дрожит от негодования, маленькие глаза решительно сощурены, губы сжаты, – вы бы…
– И где ты ходил?! — нашёл нас запыхавшийся Абрам Моисеевич, — Тибе давно ждут среди судей, а ты среди тут!
— Пра-апустите инвалида! – противным голосом заорал он, действуя куда как решительней, – Дорогу организаторам исторического матча!
Наслушался по дороге всякого, но в этот раз не отбрёхивался, а молчал, потому как на отбрёх нужно хотя бы чуточку времени и готовность к скандалу, а мы почти опоздываем.
Абрам Моисеевич, оценив толпу, не стал пробиваться в обход, а допхался до поля, поднял верёвочки с рекламными плакатиками, и ни разу не стесняясь сотен глаза, двинулся напрямки к столу, за которым и расселись организаторы. Уж на што я не телок, но под взглядами и свистом вся спина промокал, пока дошли.
– И всего-то, — бодро заявил Абрам Моисеевич, -- а в обход-то зачем?
Я шляпу приподнял, ладонью по волосам, а они всё мокрые, как после ныряния. Н-да… Поздоровкался со всеми, Фиру представил. Ну… как всерьёз, а не просто дочку тёти Песину. Потом они с Мишкой в сторонке чуть, а я организационные моменты обсуждаю. И сходу – вляп! – Воды… как не привезли! – меня взрывает, – Кто ответственный?!
– Да как-то… – и руками разводят. Взрослые вроде, и перед мальчишкой стыдно вот так вот навытяжку, пусть даже и сидя навытяжку, а што тут скажешь? Виноваты! Понятное дело, понадеялись один на другого, и дитя в итоге без глазу.
– Та-ак… – и ультиматум выкатываю, желваками этак сыграв, штоб видели решимость и злость, – не будет воды, не будет игры. Тих-ха! По такому солнцепёку бегать, вы с ума посходили?! Тут не просто солнечный удар, а как бы чего похуже не вышло!
Переглядки, потом один из греков дёрнул этак плечом, да и встал решительно.
– Молодёжь организую, – и в толпу ввинтился без лишних слов.
– Организует, – успокоил меня Коста, незаметно подошедший сзади, – всё будет!
Киваю успокоено: если уж Коста пообещал, то будет. И до своих ребят через поле, да под свист. А всё равно уже! Вроде как перегорел. Захотелось даже выпендриться, и пройтись серией акробатических элементов, так што даже еле сдержался.
– Нормально всё, – успокоил своих, и улыбку на всю морду лица натянул – зубастую, американскую, – мелочи организационные обсудил. А вы чего не разминаетесь?
– Да как-то неловко, – замялся тот Шлёма, который Зайчик.
– Неловко будет неразмятым бегать, – обрубаю свирепо, – ну!
Сперва меньжуясь, а потом уже привычно, сборная команда Молдаванки начала махать руками и ногами, отчего в толпе началось оживление и комментарии.
– Ты гляди, какой балет! – ёрничал похмельного вида остряк-самородок неподалёку, – Ножкой волосатой махнул, прогнулся, потянулся… Я таки слышал немножечко за греческую любовь, но судя по тому мальчику, эллинская культура начала таки проникать в ветхозаветные умы! Остряка отодвинули в сторонку, и быстро настучали по личности, выпихнув из рядов болельщиков. Потому как шутки и шутников здесь любят, но и меру понимают. И место!
– Ша! – прикрикнул я на засмущавшихся парней, – Вы таки совсем дурачки и поведётесь на речи дешёвого провокатора, уже настученного по мордам по всему телу?
– Сцыкотно малость, – негромко пожаловался Санька, поправляя капитанскую повязку.
– Справишься?
– Куда я денусь? – пожатие плечами и задорная, пусть и кривоватая усмешка.
На поле вышел торжественный донельзя Уточкин, с лицом искренне верующего священника на праздничном богослужении. Вид самый торжественный, чуть даже благостный, в руках туго надутый кожаный мяч, едва ли не звенящий от напряжения. Кажется, будто распирает его не только от воздуха под давлением, но и от желания оказаться на поле.
Мяч опустился на поле, весело подпрыгнув несколько раз, и прокатившись кожаными боками по траве. Тут же начали выбегать игроки – в синих майках сборная Пересыпи, и в красных – Молдаванка.
« – До именных или хотя бы номерных маек ещё далеко» – вяло выдало подсознание. Капитаны обменялись рукопожатиями, кинули жребий, и разбежались по сторонам, согласно выпаденному. Уточкин отбежал назад, и над полем повисло предгрозовое напряжением. Повисло оно и над парком, полуденная тишина стала такой острой, што чуть не до слышимого цвирканья кузнечиков, но это, конечно же, только казалось. Будто затишье перед бурей, когда сама природа замирает, прислушиваясь к неибежному.
Первые ряды зрителей подались вперёд, ловя немигающими глазами каждое движение, задние превратились в одни большие уши. Мальчишки на деревьях, облепившие их по грачиному густо, замолкли, прекратив орать кричалки.