Золотая пятёрка перекочевала к нему. На счастье!
Пару часов спустя мы покинули музей, решив немножечко проветрить головы, прогулявшись пешком. Санька в таком себе трансе, што немножечко сильно и не здесь.
Маразли купил, и как прорвало! Ученическая ведь картина, ей-ей! Виден талант, даже мне виден. Но ученическая! Я так думаю, што рубликов сто он за историчность накинул, а ещё сто – как меценат и покровитель искусства.
А вот коты, да дворы одесские – безо всяких! Все, што на открытии были, все раскупили. По пятнадцать рублей, по двадцать пять, много – по пятьдесят. Признание! Негромкое пока, но вполне себе настоящее.
Мирно идём, никого не трогаем, и тут мат очередью пулемётной, да тело долговязое из прохода летит, в ногах своих длинных уже спотыкнулося, и видно – сейчас кубарем по брусчатке пойдёт. Я тореадором извернулся, мимо пропустил, да и на рефлексах – хвать за шиворот! Так штобы совсем хорошо, не вышло, но мягенько тело приземлилось, на жопку костлявую.
А за ним, за телом этим, ещё... тела. Агрессивные, с намерениями нехорошими. Трое, лет по пятнадцать-семнадцать. И на нас. Попутали, видно – решили, што мы с этим из одной компании. А может, и просто сильно наглые.
Тросточкой тяжёлой по ручке протянутой – шарах! До хруста. Да Санька от грёз своих очнулся, и носком полуботинка ему под коленку добавил.
– Вне игры! – меня на хи-хи пробило. Тросточкой поигрываю, азарт пошёл!
А те осторожные, встали поодаль.
– Ты, – говорит старший из этих, – никак попутал, килька наглая? Мы ведь и адресок узнать можем, да наведаться!
И фиксой щерится, вроде как сильно уголовный и страшный. У-у! Бойтесь!
– Я те, крыса помоечная, сейчас адрес скажу – сперва свой, а потом тех людей, которых надо! – меня ажно тряхнуло от ярости, – Всосал? Или разжевать?
Шипнул тот, зубы дрянные показал до самых дёсен, да смолчал. Ишь, сявка каждая будет среди бела дня на людей щерится! Пострадавшего своего забрали без лишних слов, и ушли с оглядочкой.
– Благодарю, – подал голос с брусчатки спасённый. Сидит, за голову держится, а сам такой себе енотик – с чернотой, вокруг глаз наливающейся, што и без доктора ясно – сотряс башки! – Сколько пальцев? – и под нос ему.
– Д-два, – оторопело сказал он, – Благодарю ещё раз! Я Николай Корнейчуков, и если…
– Адрес говори, Николай. Сань! Давай извозчика покличь! Доставим пострадавшего героя.
– Я дойду!
– Сиди уж! Встать толком не можешь, а туда же!
– Извозчик!
Двадцать вторая глава
Поцелуй на бегу, и мы заскакиваем в подъезд, спасаясь от тёплого летнего ливня. Блузка у неё намокла, и виден лифчик, а под ним еле-еле… скорее угадываются, розовые соски.
Сердце глухо бухает, разрываясь от нежности и страсти. В штанах тесно, а когда я гляжу в её шалые глаза, теряются остатки самообладания.
Кнопка лифта, нажатие, и мы снова целуемся, но уже основательно, вдумчиво. Светка не слишком уверенно сбрасывает мои руки со своих выпуклостей и впуклостей, но и сама уже дышит тяжело.
— Погоди, — в голосе обещание грядущих радостей, на что я усиливаю напор. В лифт, на кнопку…
… вывалились из разъехавшихся в стороны дверей, и суетливо – ключом в замочную скважину дрожащими руками, не размыкая объятий и губ.
— Ма-ам! — упёршись рукой мне в грудь, Света отстранила меня и вслушивается в тишину, и на лице красавицы-блондинки расцветает очень женская, обещающая так много улыбка. Тянусь губами…
– Потерпи… – маленькая ручка снова упирается в грудь, – я в душ!
Срываю поцелуй, и отпускаю пискнувшую Лобкис. Только вкусно пахнущий блондинистый вихрь прошёл по квартире, взметнув золотые волосы. Несколько минут, и в дверях ванной она, невозможно красивая и желанная, в одном халатике. Шаг…
– В ванну!
Срываю с себя джинсы на ходу, и Света хихикает в ладошку такому моему рвению. Намыливаюсь остервенело, смываю, вытираюсь, и — дверь нараспашку.
— Моя!
Халатик падает к ногам, и…
… я просыпаюсь с мокрыми трусами. Сигареты на тумбочке… ах да, я ж не курю!
И Светка Лобкис… откуда?! Бывшая одноклассница, с которой у нас ничего и никогда даже не намечалось. Да и не снилась мне она ранее в таких снах, несмотря на всю свою прибалтийскую красоту. А реалистично, зар-раза!
Сменил под одеялом трусы, вытершись заодно использованными.
Обулся, накинул одёжку, да и поспешил умыться, пока не встали прочие обитатели нашей каюты. Низкие потолки, тесно стоящие двухъярусные койки на двенадцать пассажиров. Духота! Иллюминаторы открыты, но воздуха всё равно не хватает, в каюте сырая духота, запахи благовоний и немытого тела, домашней снеди и табака.
— … боготечная звезда явилась еси, наставляя по морю плавающих люте, – забубнила одна из паломниц, соскочив с койки, и бухнувшись на колени перед прикреплённой в изголовье иконки Святителя Николая, – имже смерть предстояще вскоре иногда…
Стало неловко, будто чужое интимное пересеклось с моим. Паломница бубнила молитвы, вбивала в себя щепоть, как гвозди, и кланялась, кланялась…
Дёрнув плечом, вышел, постаравшись не скрипнуть дверью, пока не начались очередные просветлённые нравоучения.
Добрая половина пассажиров маленького пароходика – паломники, и все такие навязчивые, такие липко-благостные… Надоели!
Крестятся, и крестятся, и молятся поминутно. Ну так вам никто не мешает, шо ж вы лезете к окружающим со своими идеалами? Даже до тёти Песи докопались, хотя та на русскую ну вот ни разочка не похожа!
На палубе поутру только матросы, да редкие пассажиры, всё больше из вышедших покурить мужчин. Ночное волнение уверенно сходит на нет, а умытое солнце обещает хорошую погоду. Сколько-то так стоял, думая о разном, но на палубу вышел зевающий Мишка.
— Не дали выспаться, -- зевая душераздирающе, пожаловался он, – и бубнят, и бубнят… А эта, дура старая…
– Агафья?
– Она! Башкой своей седой то и дело в пол – бац! Чисто дятел!
– Опять снилось, – пожаловался я брату, – да реалистично до чево!
– Фирка?
– Окстись! Там и сниться пока нечему!
– А… ну да, – закивал он, – прости за глупость, спросонья брякнул.
– Фира – здесь, – я тронул сердце, – а ниже… так, всякие.
Завтракать из корабельного котла не стали, обошлись припасённым с собой, как и большинство пассажиров. Выбрали укромный уголок на палубе, среди расставленных тюков и ящиков, поближе к низкому борту, да и уселись.
– Курочка, – суетилась тётя Песя, – пропадёт по такой жаре! Кушайте, деточки, кушайте! И помидорки, помидорки!
Солнце не успело ещё набрать полную силу, и вкупе со свежим ветерком и залетающими брызгами, выходило ощущение какого-то пикника на берегу моря. Только лучше!
Фира улыбается, щурясь на солнце и брызги, оседающие на ней прозрачными веснушками. Помидорный сок на кончике носа… смешная!
Мишка рассказывает интересное, подвернув штанины до колен. Рубец от операции заметно уже побледнел, и нога хотя ещё очень худая, но нормальная мальчишеская нога, с мышцами и ссадинами.
Санька молчит и улыбается, поглядывая по сторонам затуманенным взглядом. Творческий человек в поисках натуры!
– Ой, какая красивая девочка! – остановилось проходящая паломница, мелко крестя Фиру, и беззастенчиво пялясь на неё серо-стальными глазами с изрядной желтизной, – чисто Богоматерь в детстве! Жидовка никак? Крестись, деточка, крестись! Смой грехи предков, да и отринь мирское!
– Шли бы туда, где вам рады, – Мишка смерил взглядом тётку, поджавшую на такое губы до ниточки, отчего дрябловатые щёки колыхнулись обиженно.
Паломница удалилась с видом оскорблённой невинности, а наше пикниковое настроение ушло в другую сторону. Не так штобы и совсем плохо стало, а просто… просто. Без настроения.
– А вы ещё спрашиваете, – вздохнула тётя Песя, опустив плечи.
После завтрака затеяли игру в покер на расстеленном одеялке. Фира вздыхает, сидючи в десятке метров от нас с какой-то очень девчачьей книжкой. А мамеле бдит!
Девочка может играть в карты, но только с подругами, и не при посторонних. Репутация! Если вдруг да, то люди долго будут поминать такой ужасный проступок как Фире, так и её уважаемой мамеле. А оно им надо?
Девочке ещё замуж выходить, и если даже есть куда, то им надо думать не только о потом, но и о сейчас!
– У колеса, – спрятав губы за картами, сказал Санька, глядя куда-то в сторону поверх карт, – да не вороти голову! В пятый раз вижу этого мужчину.
– Бывает, – соглашаюсь, не слушая, и думая над комбинацией, – не такой уж большой город.
– Бывает, – согласился Санька, – но не так!
– А што так? – насторожился я.
– Человек один, личины разные. Я его попервой случайно заприметил, он рядом с дылдой хромым стоял, корноухим таким…
– Та-ак… – в голове прокрутились не такие уж давние воспоминания, – извини, продолжай.
– Корноухий, да. Типаж! А я… – он смущённо дёрнул плечом, – художник всё-таки. Пусть начинающий, но глаз-то пристрелян! Все эти типажи, образы… учат! Ну и сам по городу ходишь, постоянно примечаешь такое, художественное. Вот и второго случайно взглядом зацепил. Такой себе неприметный, ажно глаз соскальзывает. Вот и…
– На контрасте! – закончил за него Мишка, загоревшись азартом. Он отчаянно старается не косить в указанную сторону, отчего лоб весь поехал морщинами сикось-накось, в разные стороны.
– Вроде того, – кивнул Санька, – ну и сами собой срисовались. Корноухого хромца я потом не видал, а этот, неприметный, попадался. Под личинами! Вот ей-ей, он!
Он перекрестился быстро, и продолжил горячечно:
– Ты хоть как маскируйся, но привычки-то остаются! Нос этак вот чешет, – он вывернул руку, проведя себе под носом ребром мизинца, – голову набок, будто к прикладу, да ещё и глаз зажмуривает.
– И какие личины?
– На Привозе увидал сперва. Ну, после тово разу! Такой себе сезонный рабочий из-под Одессы, только загар немножечко нездешний, северный. Потом конторщик из мелких, но знаешь… походка не такая! Одесситы, они же от москвичей сильно отличаются. Тросточкой иначе поигрывают, руками размахивают. Много разного!