– Таки да! – закивала та, – ты понимаешь! А Ёся такой азартный, такой азартный, шо немножечко ой-вэй! Песя, а што там у Кацев? Да? Да ты шо?!
– … а потом она мине такая – крестить! – делилась Фира переживаниями, – Вот так вот, мелко-мелко!
Крестить никого она не стала, а просто развела чуть-чуть пальцы.
– Гадость какая! – отозвалась тётя Эстер, – Ой, мальчики, я не о вашем христианстве!
– Да мы поняли, – отозвался я за всех, несколько иррационально покоробленный. Сам ведь ту паломницу ух как… но то я, мине можно! А когда жидовка тоже самое, то она как бы и нападки с обидками!
– … а потом, – продолжила Фира, кругля и без того большущие глаза, – Жидовка? Крестись! И про грехи предков.
– И эти люди учат нас за жизнь, – осуждающе покачал головой дядя Фима, отчево шевельнулись все его подбородки.
– Кто умеет, тот делает, – вспомнилось мине, – кто не умеет – учит[35]!
– Какой умный мальчик! – умилилась хозяйка дома, – Фирочка, а ты шо такая неаппетитная? Кушай, деточка, кушай!
Накушать удалось всех нас, кроме Фиры, блюдущую себя и талию. Выползли еле-еле, оставив тётю Песю на поговорить с хозяйкой за одесских знакомых.
Чует моя чуйка, шо после такой поездки Песса Израилевна станет таки настоящей восточной женщиной – очень толстой и очень липкой! Потому как стол хоть и унесли, но принесли заново, и такой себе сладкий, шо у мине при одном его виде заболели зубы и приключился сахарный диабет.
А мы во внутренний дворик силы выползти нашли, но на этом и всё. Я вон даже до скамеечки не дошёл, на чистенькой дорожке уселся, ноги едва под отяжелевшее брюхо подтянул.
– Ох, – чуть повернувшись рядышком, Санька заотдувался, – так поели, што как нафаршировались! Вкусно, но до дурноты!
– Скушай кусочек, деточка! – Мишка передразнил тётю Эстер, и удивительно удачно, потому как Санька даже шарахнулся от него.
– Ох, – повторил я, отсмеявшись и чуть не лопнув, – восточное гостеприимство во всей красе! Фира, золотце, как тебе удалось отстоять бастионы твоего котёночного желудка?
– Так, – она чуть смутилась, – сказала, што ты… што мне… ой, да ну тебя!
– Ну, так ну, – согласился я, не став лезть в бабское.
– Как насчёт самовыгуляться? – поинтересовался Мишка с вроде как равнодушным видом. Он уже морально подготовился к отъезду в Москву, но решил за оставшееся время увидеть как можно больше интересного, раз уж скоро назад.
– Кто за? – сам же и подымаю руку, – Единогласно! Встречаемся через пять минут.
– Какие пять минут!? – ужаснулась Фира, – Полчаса, не меньше! Другой город, другие люди! Это в Одессе за нас все всё знают, и на твои любимые штаны под босиком только плечами пожмут. А здесь они скажут то, што увидят своими глазами: к Бляйшманам приехали какие-то оборванцы! И всё, на весь Константинополь.
– Аргумент, – согласился я. – парни, поняли? В лучшее! И одеколоном навоняться не забыть!
Несмотря на запрошенные полчаса, Фира выпорхнула всего через десять минут, крутанувшись перед нами. Никакой особой разницы я не увидел, но закивал одобрительно, на што та просияла, взяв меня под руку с самым што ни на есть собственническим видом.
– Не так штобы чичероне, – предупредил я, открывая ворота, – Ёся Бляйшман провёл небольшую экскурсию, но больше засирал мне мозги своим странным, чем рассказывал о здешнем интересном.
– Ничево! – Санька жизнерадостно помахал картой, – Я ещё в Одессе запасся, в паломническом центре.
– Што-то мне подсказывает, што указаны там ни разу не кошерные ориентиры, – выразил я сомнение.
– Не смотрел пока, не… О! Да, ерундень, – брат досадливо сложил карту назад в карман.
– Ничего, язык до Киева доведёт! – подбодрил его, – Ну што, судари и сударушка? Отправляемся в экскурсию!
Закружившись по аристократическому Маалему с его деревянными особняками, выстроенными с пребольшущим вкусом, как-то незаметно дали кругаля, и оказались в бедных еврейских кварталах Хаскёя.
Улицы стали заметно уже, грязней и обшарпанней. Местами потёки, характерно попахивающие аммиаком. Да и народ тоже… попахивает. Недружелюбный народ.
– Што-то мине подсказывает, – прижимаю Фирину руку к себе чутка покрепче, шо в такие районы нужно заходить с опытными, а главное – хорошо вооружёнными экскурсоводами! Начали кружить в обратном направлении, стараясь не наступить во всякое, валяющееся на улицах, и не столкнуться с недружелюбными местными. Ишь, глазами сверкают!
Я с Фирой на идиш перешёл, штобы вроде как свои. А эти как взъярятся ни с того, ни с сего!
Не знаю, как и почуял эту каменюку, а только успел! Голову Фиры пригнул, да вниз, а там уже новые камни впополаме со слюнями летят.
– Бесноватые какие-то! – охнул Санька напугано. Но напуганный-то напуганный, ножик из кармана достал!
Мы с Мишкой только глазами друг на дружку, да и я сразу Фиру назад, а за ней Саньку. Штоб спины прикрывал, значица.
Сами с тросточками в правых руках, с ножами в левых, и спинами назад идём, каменья отбиваем. Какие тросточкой, а какие так, руками сбиваем.
А эти ярятся! Всё больше дети с подростками, но и взрослые есть.
– Блудница! – как завизжит, да и к нам. А сам хоть и нескладный да дрищеватый, но взрослый вполне дядька. Такой если добежит, то ого! Потому как глаза и слюни вдобавок ко взрослости. Ну а я хоть и не так штобы в форме, но уже и не совсем задохлик. Выпад по всем правилам фехтовального искусства, и кончиком трости – в пах. Н-на!
Тот пополам согнулся, да так, што ажно башкой в камни сцаные уткнулся, как бы и не с размаху. И на жопку! А под ней пятно расплывается.
Вой! Камни чуть не в два раза чаще полетели, только и хорошего в этом, што вовсе уж бестолково, и не так, штобы сильно. Частят!
А мы задом чуть не бег перешли! Слышу только иногда как Санька орёт:
– Расступись, суки! Всех попишу-порежу!
А голос такой, што вот ей-ей – верится, этот порежет. Хоть и на русском орёт, а ведь понимают! С ножом-то.
Каменюка скользком в лобешник зарядила, и кровища сразу. Не сотрясение, а так – сечка. Мелочь! Но мелочь она потом. А сейчас глаза заливает, мешает.
А потом всё больше пропускать стал. Не в голову! Руки, плечи, живот, ноги…
Ой, думаю, попал ты, Егор Кузьмич! Так попал, как нечасто попадал! И ладно бы сам, но невесту да братов втянул, вот где грех.
Умирать уже приготовился, ну или как минимум – заново в больничку, да надолго. И ладно бы только я, но Фира… И-эх! И отчаяние на сердце легло.
Но тут в одном из домов дверь отворилась, и старец вышел, да не боясь – на дорогу! Нас спиной загородил, руки в стороны, и только рукава чорные крылами вороньими всплеснулись. И по-своему! Звучно так, будто проповедь в церкви читает.
Не идиш, а другое што-то, только с пятого на десятое и понятно. Слушают! Орут, потом потише, ещё тише, потом совсем развернулись, да и ушли.
А старец, как так и надо. Будто и не сомневался, што послушают и уйдут. Хотя иначе одет! Иное течение, значица.
К нам повернулся, голову набок чуть, да и спрашивает на идише:
– Зачем вы в таком виде сюда забрели?
У мине от таково вопроса ажно заколдобилось всё. В каком таком?!
Старец только глаза наверх, и на иврите што-то такое… Вид такой, што будто Моисей с Богом разговаривает, только не шибко величественный пророк из Ветхого Завета, а будто молью поеден, и преизрядно. От старьёвщика пророк, из сундука нафталинового вытащен.
– Из России? Переселенцы? – и снова голову на бок, чисто птица ворон.
– Из России, но просто. В гости, – мне как-то не экзерсисов словесных, кровищу с морды лица утереть пытаюсь. Санька разговор и перехватил.
– … Маалем… Бляйшман…
Старец рукой махнул, спину ссутулил, и вперёд. Вывел! Дяде Фиме ещё выговор за нас, а тот даром што богаче стократно, слушал этого почти оборванца, и только головой кивал виновато, да отдувался, потея. Да на улице, перед всеми соседями!
А потом, не заходя, старец развернулся и назад засеменил. Ссутулившись.
– Н-да! – только и сказал дядя Фима, отдуваясь, – Хочется сказать много ласковых, но ребе вправил немножечко заранее мозги, и ласковые слова я могу говорить только себе! Заходите в дом, сейчас врача вызову. Н-да…
… – так себе ситуация, – говорил дядя Фима час спустя мумифицированным нам. Фирка почти не пострадала, а мы – синец на синце и ссадина на ссадине!
Руки у Бляйшмана меж колен толстых зажаты, чуть вперёд наклонился. Расстроен, это видно, не серчает!
– Знал ведь о живости вашего характера, но не думал… н-да… Шустро вляпались! Впрочем, – он чуть вздохнул, – ничево особо серьёзного. Если по закону, этих Давидов можно немножечко и прижать. Но это по Османскому закону, а иудейскому… н-да… Не всё так просто.
– Чужаки потому што? – подал голос Санька.
– Ну, – толстую морду дяди Фимы покорёжило раздумьями, – не без этого! Нескромная одежда по тамошним меркам. У них свои мерила, так што и не спрашивайте. Яркая может, или волосы у Эсфирь выбились. Грех!
– Так бы, – чуть усмехнулся он, – полбеды! Чужаки, они и есть чужаки. Подошли бы, да попросили уйти. Наверное! Так-то всякое бывает. А ты на идише…
– И? – не понял я.
– Значит, – снисходительно глянул дядя Фима, – не просто чужаки, а грешники! Понял?
– Ах ты ж…
– Вижу, што понял, – Бляйшман грузно встал, – ну… выздоравливайте! И на улицу… ну вы поняли!
– Погуляли! – сказал Мишка с болезненным смешком.
– Ты себя не вини, – маленькая ладошка легла мне на забинтованную голову, – видишь? Даже дядя Фима не сердится. Невозможно такое знать!
– Невозможно, – жмурясь от ласки, – но в чужом городе вот так вот…
– Хороший урок, – согласилась она спокойно, – всем! У нас тоже мозги есть.
– Ну да… – и как тут не согласишься?
А совесть, зараза такая, гложет за дядю Фиму! Умом понимаю, што если бы было што серьёзное, он бы мне ни разу не постеснялся. Но то ум, а то совесть. Они у меня, похоже, по отдельности. Параллельные прямые, эти их мать!