– А… – и щека девочки на миг прижалась к его уху.
– … это Святая София! – листанул Мишка, не в силах унять красноту с лица, – И мы вот… Листали чуть не час, и по каждой фотокарточке Пономарёнок рассказывал цельную историю, иногда оченно даже интересную!
– Открытки, – пришёл черёд небольших подарков, живо разошедшихся по рукам, – я почти полторы сотни накупил – вот, разбирайте. С видами Константинополя. Самые разсамые выбирал!
– … куда тебе две одинаковых, – тут же началась негромкая свара, – и одной-то за глаза…
… – давай с мостом на ту, што с сералем меняться! Я брату дам!
– Не лапай чужие-то! Хотишь поглядеть, так скажи вежественно, а не как дикой человек из леса!
– Вы разбирайте, – встал Мишка, – я пока за сластями схожу. За самовар всех приглашать, вы уж извиняйте, не могу! Этакую толпищу, да не в свою мастерскую, сами понимаете.
– Такой дылда стал, – протянул один из мальчишек вслед, – небось на туркских харчах отъелся! А?
– И не хромой, – констатировал Федька Быков раздумчиво, поглядывая на синеглазую Прасковью, слишком восторженно слушающую, а главное – глядящую на обновлённого Пономарёнка. И краснеет ишшо!
– Не хромой, – раздумчиво повторил он, пребывая в раздрае чувств. Вроде как и надо порадоваться за приятеля, а што-то не оченно и получается.
Раньше оно как-то проще выходило – Мишка самый умный, а он, Федька, самый здоровый, а таперича как-то оно и не так, ну иль не совсем так. Ишь, здоровило какое жердистое! Костлявый пока, это да! Но видно, што есть куда мясу нарастать, не былиночка хрупкая, от ветра гнущаяся.
Да небось натаскал Конёк на кулаках! А даже если и не натаскивал специально – што, не подглядел ухваток хитрых? Н-да… Таперича, как ни крути, а первый парень – он, Мишка! Ишшо и в Царьграде побывал.
В груди начала разгораться глухая злоба. Вот пошто так? Одним всё, а другим?! Чем он хуже?
– Вот! – Мишка, отнёсший альбом и вернувшийся с кучей бумажных свёртков, начал распаковывать их, щедро одаряя приятелей, – Специально такие брал, штоб от дальней дороги не испортились.
– Миш, ты среди жидов прожил, сам-то не зажидился? – с вызовом поинтересовался Федька.
– Не-е… – Пономарёнок даже и не подумал обижаться, расплывшись в ухмылке.
– А какие они? – быстро спросила Прасковья, заалев щеками, но не отрывая от Мишки большущих синих глаз.
– Ну… всякие, – ответная алость стала расползаться по портняжке, – Люди как люди, хотя и с чудиной.
– А кровь християнскую пьют? – не унимается Федька.
– Кровь? – удивился Пономарёнок, – За всех не знаю, но я где жил, то нормальные, только и разницы, шо не в церковь, а в синагогу, и не по воскресеньям, а по субботам. Какие-то можа и пьют, а эти так – работают себе, как и мы, грешныя.
– Это неправильные жиды, ненастоящие! – авторитетно заявил Савка-слесарёнок, – Мне брат всё как есть обсказал об них! Они кровь в мацу добавляют, от християнских младенцев!
– А можа, таились просто, – не согласился Лёшка Марьин, – от християн! Скока там на етой… Молдаванке, да! Скока там християн? Раз-два, и по пальцам! Што им, трудно поактёрствовать перед несколькими человеками? Показали себя хорошими-расхорошими, а сами нож за спиной. Окровавленный!
– Спициялисты! – захихикала мелкая Ленка в цыпошный кулачок, – По жидам!
Она так заразительно и дурашливо смеялась, повалившись на спину без страха выпачкать старенькое, залатанное и застиранное платье, што все вокруг и захихикали. И действительно – спициялисты!
– Ну а всё-таки? – шмыгнув носом, поинтересовался основательный Дима, который жестянщиков второй сын, – Какие они?
– Ну… какие? – Мишка немного раздражился, – Вот как вам, а?! Татар нашенских, московских, вы всех знаете, и небось ишшо и друзья-приятели, ну иль хотя бы знакомцы, у кажного есть, так? А попробуй вы о них обсказать кому из деревни глухой! А?! Вот приехал такой, стоит на вокзале дурак-дураком, и только башкой озирает вокруг, со ртом раскрытым!
– Ты ково это дураками? – набычился Федька.
– Крестьянина из деревни, – не поддался Мишка, – вот вцепился такой в тебя, и говорит – обскажи мне, мил-человек, за татар вашенских! Вот обскажи!
– Ну я это… – потерялся Федька, – да ну тебя!
– То-то! Люди как люди, – повторил Пономарёнок, – Не хорошие, не дурные. Хотя и чудные! Для нас. А для них самое и оно!
– Правда, – раздумчиво добавил он, – ворья среди них много!
– Во! – засиял Савка-слесарёнок, – А я што?!
– Много, – повторил Мишка, – но там дело такое, што – Одесса! Соблазнов – страсть! Порт, сами понимать должны. Контрабанда и всё такое, не кажный и удержится!
– А… какое оно, море? – вклинился в разговор пекарёнок.
– Море, – отчаянно захотелось залезть в затылок, но под взглядом Прасковьи захотелось почему-то сдержаться, выказав себя солидным и почти взрослым, – оно, брат, такое… Здоровское! И Одесса – здоровская!
Двадцать седьмая глава
« — Здравствуй на многие лета, брат мой Санька. Пишу тебе, как выдалась свободная минутка. Вернулся только из немецкой колонии, сбросил с плеч аккордеон, повесил куртку на вешалку, да и сел за письмо.
Душа моя разрывается на части — сил нет, как соскучился по тебе, Мишке, Владимиру Алексеевичу, Марии Ивановне и Наденьке.
Поверишь ли, даже сэр Хвост Трубой снится иногда. Подойдёт этак, боднёт башкой своей лохматой… дескать, скоро ты в Москву прибудешь-то?
Скучаю и по улочкам Московским, вплоть до каждого проулочка трущобного. Звон колокольный, стены Кремля, акающий московский говорок сниться. Бывает, что и гуляю во сне по улочкам, ставших мне роднее родных. Просыпаюсь, и слёзы на глазах.
Рвётся душа моя к вам так, что будь крылат – вот ей-ей, только взмахнул бы крылами, и к вам! Совсем уже скоро сяду на поезд, и отбуду в милую моему сердцу Москву, тотчас по отбытию затосковав по Одессе. Так вот, брат. Сердце навечно пополам.
Знаю уже, что буду видеть во сне Одессу с её набережной и каштанами в цвету, изменчивое и любимое море, Фиру, тётю Песю, Лёвку, Косту и всех-всех-всех, ставших для меня родными и близкими.
Хочется иногда придумать что-нибудь этакое, чтобы махнуть этак крылами, и в Одессе через пару часов. Не знаю пока ещё, как подступиться, но твёрдо уверен — небо будет нашим!
Есть у меня идеи крылатые, Санька! Есть! Но для этого нужна либо всемерная помощь государства, на что я совершенно не рассчитываю, зная безмерно дурное управление, либо деньги. Много денег!»
Шквалистый порыв ветра ударил в окно, заставив задребезжать стекло, за которым, отчаянно размахивая крылами, задом наперёд пролетел обалделый голубь, теряя перья и остатки и без того невеликих мозгов.
— Ма-ам! – раздался восторженный детский голосок, перекрывший шум ветра, – Смотри! Ма-ам…
Не выдержав пронзительного по-кошачьи мамканья, подошёл к окну. Ну да, ожидаемо… Мелкие Кацы, раздобыв где-то кусок драной парусины, подпрыгивали, вцепившись в углы, и пролетали несколько метров, заливисто хохоча.
– Ма-ам!
– Ой вэй! — показалась на пороге мать чумазого семейства, всплёскивая заполошно руками, — Живо домой! У всех дети как дети, на счастье и гордость, а у мине босяки на позор уже сейчас, а не когда подрастут! Домой!
— Ну ма-ам… – дружно, на редкость пронзительными противными голосами.
– Домой! – а голосок! Сразу ясно, што дети родные, и им есть куда расти по противности и пронзительности.
«Погода в Одессе отличная! Лёгкий октябрьский ветерок колышет кровлю домов, мимо пролетают мелкие домашние животные и дети до восьми лет…»
— Егор! -- в дверь отчаянно замолотили, – Впусти, пока нас вместе с Кацами не унесло! Откладываю недописанное письмо и спешу к двери.
– Ух! – бесцеремонный Боря Житков, в гимназической фуражке по самые уши, и весь посинело съёжившийся, зябко проскакивает внутрь, – Ну и погодка! Ставь самовар, иначе наша смерть от переохлаждения будет на твоей совести!
Коля Корнейчук, весёлый, болтливый и немножечко стеснительный, трясёт мне руку, после чего начинает морщиться, и громогласно чихает, отвернувшись в сторону, и накрыв платком крупный нос.
– Моё почтение, – Володя-Вольф Жаботинский более сдержан. До этого мы виделись только в редакции, да и то мельком.
Несколько минут спустя мы уже за столом, у горячего самовара, поглядывая в окно на разошедшуюся погоду. Небо заволокло тучами так нешуточно, что пришлось зажечь керосинку, несмотря на раннее совсем время.
С неба начали срываться первые капли, и вот уже поток воды хлещет наискось во все стороны разом, ища малейшую щёлочку. Дико завыл ветер, задребезжали оконные рамы, в комнате резко похолодало.
Не желая разводить огонь во время бури, я поспешил раздать пледы.
– Без церемоний, – повторяю ещё раз, специально для Жаботинского, с которым едва знаком, – все сладости через тётю Песю закупались, так што наверное кошерное. Более или менее. Мы пили чай и говорили о пустяках, глядя на разбушевавшуюся непогоду.
Чуть погодя Вольф оттаял, и начал интересно рассказывать о Швейцарии и Италии, где он подвизается корреспондентом «Одесского листка», сотрудничая так же с «Одесскими новостями» и рядом других изданий. Рассказчик он отличный, информацию подаёт ярко, выпукло и чаще всего ёмко.
Он старше нас всех, но не особо задаётся. Командные нотки проскакивают, но скорее рефлекторно, без попыток игры в вожака стаи.
Коля постоянно перебивает его, и в один момент Вольф не выдерживает, затыкая его выпечкой. И смеётся! Оттаял, значица, совсем другой человек стал.
– Вот так вшегда, – вкусно прочавкал Коля, – шлова не даёт шкашать!
– Шкашать! – передразнил его Жаботинский, став вдруг из серьёзного корреспондента молодым совсем парнем, озорным и весёлым, – Прожуй сперва, сказитель!
– С детского сада знакомы, – прожевав, и тут же потянувшись за новой булочкой, пожаловался Коля, – и поверишь ли, тогда уже тираном был! Самым старшим в нашей группе был, и с тех пор и привык командовать.