– Никак греческий? – перескочил он с темы, заметив учебник новогреческого с закладками, – Учишь?
– Угу, – и хвастаюсь, – ещё и турецкий! Вцепился бульдогом, по четыре часа в день занимаюсь.
– Не слишком? – Коля не из первых учеников, и его такое рвение немножечко пугает.
– А как ещё? Либо несколько лет без особо толка, либо почти што полное погружение, и месяца через три ты уже начинаешь говорить. Пусть на уровне «моя твоя», но и то. Газеты читаю, ну и с носителями языка. А куда деваться? Мне ж Синод дорогу к знаниям перекрыл, а со знанием языков не репортёром или учителем, так хоть в конторке припортовой пристроиться можно.
Коля, которому и была адресована эта подача[42], хмыкнул задумчиво, но отвечать не стал. Буря прошла, как и не было, на небо выкатилось умытое холодной водой яркое солнце, а по улицам Молдаванки потекли ручьи грязной воды. Вездесущая детвора, воображая себя путешественниками и отважными моряками, с незамутнённым энтузиазмом детства принялась осваивать водные просторы, пуская самодельные кораблики.
Выбравшись с Молдаванки, троица друзей закатала штанины обратно. Жаботинский вскоре окликнул извозчика, покинув компанию.
Корнейчук и Житков, никуда не торопящиеся, побрели неторопливо по умытым одесским улочкам.
– Знаешь, – сказал Борис, повернувшись к другу, – я сегодня впервые позавидовал. Мальчишка ещё совсем…
Коля не отозвался, только вздохнув в ответ.
– Знаешь, – сказал наконец он после долгого молчания, – я думаю, что некоторым просто дано. От Бога, или от природы, уж не знаю. А есть… просто.
– Хочется думать, – незамедлительно ответил Житков, – что мы – не просто.
– Хочется, – эхом отозвался Корнейчук, – и знаешь? Давай не будем просто!
Крепкое рукопожатие скрепило договор, и почти тут же Николай заулыбался.
– Я вот представил, что лет через сколько-то кто-нибудь скажет о нас – завидую я им! Столько успели! Представляешь?
– Не очень, – честно признался Борис, улыбаясь во весь рот.
– Вот и я – не очень! – засмеялся друг, – Но ведь даже великие делали когда-то первые шаги!
– Пошли, – развеселившийся Борис пихнул его в плечо, – великий!
Вылетев за ворота Училища стайкой воробьёв, мальчишки постояли недолго вместе, почирикали, да и фр-р! Упорхнули. Разлетелись по сторонам.
Воротившись домой, Санька помылся, поел, но мыслями всё время возвращался к произошедшему. Показалось? Или как тогда, в Одессе?
Решительно открыв альбом, он карандашом начал набрасывать лицо преследователя.
«– Может быть преследователя» – поправил он себя мысленно, – «а может просто, паранойя» Анфас, профиль левый, правый… Шаржировано подчеркнуть какую-либо особенность внешности или поведения.
Одного, потом второго, третьего. Одни и те же люди. В определённое время, в определённых местах. Меняются иногда, меняется одежда. Так? Не так? Посмотрим…
Неделю спустя Санька твёрдо уверился – не показалось. Намётанный художницкий глаз видит многое, да и кое-какие уроки опекуна оказались к месту. Не то штобы он сильно интересовался сыщицкими темами, но нахватался. А как не нахвататься, с таким-то окружением?!
Альбом заполняется потихонечку, портреты топтунов в маскировке и без. Профиль. Анфас. Под каждым – замеченные привычки, какие-то особенности. Где чаще всего меняются, где ково заприметил.
Тревожить опекуна лишний раз Саньке не хотелось, у тово сейчас своих проблем – во! По самое горлышко!
– Я на Хитровку, – предупредил он Марию Ивановну, – этюды рисовать.
В восторг женщина не пришла, но привыкла уже к своему беспокойному семейству.
– Осторожней, – тихо попросила она мальчика, застёгивая верхнюю пуговицу специального «Хитровского» пальто, – погоди!
Обсыпав его щедро персидской ромашкой, отпустила наконец.
На улице Санька не вертел особо головой, но держался настороже. Крутанувшись вокруг да около площади, высмотрел знакомое лицо, и к нему.
– Здоров, Котяра!
– Даров! – обрадовался уголовник, жамкая руку, – Сам как? Как Егор?
– Сам прекрасно, Егор скоро прибудет, – отрапортовал Санька.
– Дела пытаешь, аль от дела лытаешь[43]?
– Этюда рисовать, – беззаботно отозвался Санька, не отрывая глаз от Котяры. Заулыбавшись ответно, уголовник хлопнул его по плечу, но глаза остались колючими, булавошными.
– Ну, пойдём! Покажу натуру!
… – эти, значит, – посерьёзневший Котяра пролистнул альбом без лишних глаз, – не… не встречал. Не наши. Сильно не наши. Могут быть гастролёры, но што-то я сильно сумлеваюсь. Говоришь, прям-таки сливаются с толпой?
– Ага! Если б не глаз пристрелянный, то хрена с два заметишь!
– Тэк-с… – уголовник присел на корточки, – да ты делай, делай свои этюды! Вроде как я прям така натура, што натурней некуда!
– Сливаются, говоришь, – повторил он, – этак-то либо москвичи могут, да притом не всякие. Одессу могём исключить. Интересы одесские, они могут сколько угодно, но не одесситы, ручаться могу. Совсем другой народец там, ну да не тебе рассказывать!
– Два варианта, – Котяра для наглядности растопырил пальцы, и тут же начал сворачивать самокрутку, – Первое – варнаки из староверов. Есть и такие, не пучь глаза! Не то што годами, а поколениями работать могут, а с Хитровскими только краешком пересекаться. Шито-крыто! Кому надо, те знают, а кому не надо, те в могиле… н-да.
– Второй, – он затянулся наконец, – полиция, да не абы хто… понял? И какой вариант хужей, я даже и не знаю! Куды вляпался-то?
– Если б я знал, – задумчиво ответил Чиж, – подозреваю, што это Егоркин вляп, у него всё по-взрослому. К нему не могут, так через меня. В Одессе к нам подбирались, да не смогли.
– Ну-ка! – насторожился Котяра, – Рассказывай!
Санька сперва рассказал, а потом и нарисовал лица топтунов, и уголовник уверенно опознал корноухово.
– Полиция, – сладострастно сощурив глаза, констатировал он, – уже интересно! Говоришь, Егорка ево покалечил? Силён! И без последствий, што и вовсе интересно! Молчок! С чево бы? Тут хватать под белы рученьки за нападение на сотрудника, да… н-да…
Он задумался, присев сызнова на корточки, а Санька, чувствуя зло и приключенисто, хлопнул решительно себя по карману.
– Деньги есть! Пустить Федькиных огольцов, и пусть следят за следунами! Да ты через своих дружков што-ништо разузнаешь. А?!
– Деньги – сор, – Котяра встал, неприятно улыбаясь, – да и дружок мне Егорка, а промеж друзей принято помогать.
– Да и, – он оскалился совершенно безумно, – накрутить хвоста полиции? Работаем, Саня!
Двадцать восьмая глава
Рваные свинцовые тучи заволокли серо-стальное небо, закрывая холодное, блеклое осеннее солнце, тускло пробивавшееся через туманный воздух. Небесный свет в последний раз отразился от полированной стали паровозного бока и угас. На перроне разом потемнело и похолодало.
Порывистый ветер с запахами моря и паровозной топки, злым псом вцепился в одежду, норовя добраться до тела. Рвёт подолы платьев и сюртуков, скуля и завывая.
— Всё, маменька, прощайте, — немолодой осанистый господин с окладистой русой бородой, придерживая шляпу, расцеловывал грузную старушку, одетую с неуместной кокетливостью и изрядной безвкусицей.
– Да, да… только Витеньку ещё раз поцелую, — отозвалась та рассеянно, не выпуская руки сына, — Витя…
Долговязый парень в студенческой шинели и крохотной фуражке, еле умещающейся на коротко стриженом затылке, терпеливо снёс старушечью ласку. Только юношеские его редкие усики будто обмякли разом, да давленые алые прыщи стали ещё унылей и безнадёжней.
– Коля… – всхлипнула, распахивая объятия. Младший из внуков шагнул навстречу с самым тоскливым выражением лица, даже и не думая скрываться. Поцелуи, перемежаемые объятиями, слёзы на дряблых морщинистых щеках.
– Всё, матушка, всё! – осанистый господин решительно вырвал сына из старческих объятий, колыхнув внушительным брюхом, — Гудок уже был, слышали?
Отстраняюсь от окна с чувством неловкости, будто подглядывал в замочную скважину за чужой жизнью.
— Пишите! Пишите чаще! Витенька, Коля…
Гудок, и состав мягко тронулся, за окном поплыли пейзажи и старушка, машущая платочком с самым отчаянным выражением на заплаканном морщинистом лице, сморщившемся от неслышимых рыданий.
— Уф, – осанистый господин вошёл в купе, вытирая платком взопревший лоб, – и каждый ведь раз такая история!
– Добрый день! — платок, неловко комкаясь, отправился в нагрудный карман, шляпа приподнялась над лысеющей головой с тщательно зачёсанной, напомаженной прядью волос, плохо прикрывающую плешь, -- Филиппов, Иван Ильич! Потомственный почётный гражданин Москвы и личный дворянин. Мои сыновья – Виктор и Николай.
– Панкратов Егор Кузьмич, – привстаю я, – мещанин города Трубчевска, что в Орловской губернии, житель Москвы.
– Э-э… – потомственный почётный гражданин подвисает от явного несоответствия возраста и уверенного, взрослого поведения.
Семейство рассаживается, негромко переговариваясь. Николай, дрыщеватый узкоплечий гимназист примерно моих лет, тотчас занимает стратегическую позицию у окна, устранившись от разговора. Пейзажи за окном занимают его куда больше светской беседы со случайным попутчиком. Уткнувшись лбом в чистое стекло, он отчаянно зевает, бездумно глядя в никуда.
– А вы, простите за нескромный вопрос, – мучаясь любопытством и потея от собственной невежливости, осведомляется Иван Ильич, зачем-то поправляя манжеты, – чем занимаетесь?
– Репортёр.
– Ах, репортёр… – у Филиппова явственно отлегло от сердца, – вы уж простите, меня несколько смутил ваш юный вид при отсутствии гимназической формы. Репортёр, надо же… Как интересно! И с какими же изданиями вы сотрудничаете, если не секрет?
В глазах чистое, незамутнённое любопытство, приправленное быстро тающей неловкостью. На смену ей скоро придёт дорожная развязность, весьма частая у людей такого типа. Опыт…