Не в полной мере живу их жизнью, сильно не полной. Самым што ни на есть краешком, насколько это вообще возможно в окружении тех, кого можно назвать только – сектантами.
Хватает, и так хватает, што хочется себя за ворот рвануть, будто горло пережато. Духота эта духовная и Бог-педель. Неизбывно.
Даже спать когда ложусь, кажется мне, што витает в комнате кто-то незримый и следить строго, а правильно ли я сплю? По Завету?
В каждом шаге разности эти, в каждом вздохе. Даже и само построение фраз, вворачиваемые цитаты из Библии, жестикуляция. Инаковость, тщательно взлелеянная и культивируемая.
И снисходительность постоянная, от людей Посвящённых и Приближённых… чему-то там и кому-то. Они Выше. Всегда, неизменно. По факту.
Начинаю понимать, почему их не слишком-то любят местные жиды. И арабы. И… да собственно, никто из тех, кто живёт с ними бок о бок.
Издалека когда, то наверное, жизнь их выглядит правильной. Праведной. Житие библейское, с поправкой на современность.
Вблизи… да собственно, также, но – иначе. Личное благочестие и религиозные переживания, оно вроде как и хорошо, но только когда не в перебор.
Но уважают, да и как иначе? Трудяги, каких ещё поискать. Жиды их не любят, но — учатся. Хозяйству сельскому, умению вести дела, цепкости торговой.
Нормальное сельское хозяйство — темплеры. Мыло оливковое со Святой Земли, как бренд, всему миру известно. Апельсины яффские пароходами в Европу. Гостиницы. Зачатки промышленности. Всё они. Правильные. Праведные. Душные. Народ Божий.
Колония – сказка на открытку. Дома богатые, чистые, улица прямая да широкая — тридцать три метра – от самого синего моря до горы Кармель.
Зелень в изобилии. Не чахлое не пойми што с сорняками колючечными, а глазу на радость. Маленькая Германия, только што в Палестине.
Может, кому-то в радость. Человеку религиозному в период богоискательства, например. Мне же…
… одна радость – Вильгельм.
Кайзер был у темплеров, и не просто посетил с визитом вежливости немецкую колонию в Палестине, а – вдумчиво, основательно погостил. Есть о чём местным вспомнить, и рассказывают охотно, а поскольку я гость – с деталями, ничево не скрывая.
Какую пищу вкушал, как сел, встал, повернулся, с кем имел беседу, и по какому поводу. Тетрадей исписал — ж-жуть! Стопочка на два с половиной пальца.
Темплеры многое с визитом Вильгельма связывают, да и наверное, недаром. Второй Рейх рвётся в Палестину, а тут – уже немцы. И пусть всего пару десятилетий назад теплеры быть чуть ли не предателями немецкого народа, изгоями. Здесь и сейчас они прежде всего немцы, и уже потом – народ Божий.
Кредиты, поддержка на государственном уровне, признание. Немало. В ответ — быть немцами, представлять интересы Германии в Палестине.
Не знаю, насколько это будет интересно русским читателям, но если што -- немецким газетам продам. Или французским, и может быть, даже и не газетам.
Если уж мне тяму хватило составить психологический портрет кайзера, то наверное, интересный материал собрал.
Ну и ответно – про бытие меннонитов Одессы. Кто, как с кем… детально. В письме не всякое и опишешь, а хочется иногда ерунду совсем узнать.
А ещё – чем Одесса жидовская дышит. Кто, с кем… Понимаю, важно – как ни крути, а деловые интересы пересекаются, и дополнительный источник информации в виде меня никак не лишний. Мало ли, но вдруг да всплывёт где-то што-то важное?
Старая Хайфа – коробки каменные, понатыканные чуть ли не как попало. Сверху кажется, будто это кубики, разбросанные в огромной песочнице, да так и не собранные ребёнком-великаном.
Редкие богатые дома имеют слабо выраженную четырёхскатную крышу и што-то навроде лоджий на верхних этажах. На фоне остальных домов-коробок, стоящих здесь, если судить по облику, чуть не с каменного века, смотрятся такие дома вызывающе. Нарочито. Ишь, выпендрились! Не такие, как все!
Проходы извилистые, неширокие, в проулках часто расходятся впритирку. Хватит, штобы пройти с вьючным верблюдом или ослом, но нормальная повозка почти нигде не проедет. А если и проедет, то прохожим нужно будет в дома вжиматься.
Стены обычно небелёные, трещиноватые исторические камни торчат самым вызывающим образом, часто раскрошенные. Окошки редкие, расположены высоко, забраны деревянными ставнями. Крыши плоские, и на них постоянно сушатся то фрукты, а то и одежда после стирки.
Иногда взмемекивают вызывающе козы. Вот так идёшь по улочке, а над головой…
– М-ме-ее!
… и всегда – так противно, будто селекцию проводили именно по этому критерию, а не по шерстистости или молочности. Но противно – ладно.
Скотина эта такая вредная, што норовит подкрасться и взмемекнуть в самое ухо, и глаза потом ехидные такие, што сразу верится – отродье дьявольское, никак иначе! Такое в них сладострастие выражено, такая радость от пакости сделанной, што и не описать.
Народ здесь живёт неспешный, вечно будто с ленцой. Поговаривают, што дескать, под жарким солнцем Палестины иначе и нельзя, но даже когда лето давно закончилась и спала жара, местные не ходят, а ползают сонными мухами по остывшему говну.
Одежды такие, што будто из глубины веков, от далёких предков в неизменности дошли. Со всеми заплатами и молевыми поеденностями, да кажется иногда, што у некоторых – со следами вытирания жирных рук каким-нибудь достопочтенным предком. И берегут эти жирности от предков, не стирают.
Понимаю, што кажется, да и вообще – иллюзии. Земля эта такая, што наяву иногда грезится.
Вот так идёшь, и всё кажется, што за углом – век этак двенадцатый, а может и вовсе – библейские времена. И выйдет какой-нибудь Илия навстречу, и устремит навстречу очи гневные, и скажет…
– Георг! Чуть мимо не прошёл, заходи! – добродушный эльзасец в бурнусе вышел из ворот, как нельзя более библейский и аутентичный.
На моё восторженное замечание щурится довольно, оглаживая бороду. Типаж абсолютно европейский, но переоделся, и поди ты! Персонаж из Ветхого Завета, притом из значимых. Вертится в голове, вертится... никак не ухватить. Пророки, цари, грозные воители. Колоритен!
– Шесть раз уже фотографировали, – похвастался он, и положил массивную лапищу на торчащий за поясом здоровенный кривой кинжал, сделав грозное выражение лица, – один раз на арабском говорить пытались, за шейха приняли.
И хохоток гулкий, как из винной бочки. С запашком.
– Я решительно настроен отыграться, – доверительно сообщает мне Франк, пропуская наконец во двор.
Игра с самого начала пошла тяжело, противники подобрались мне под стать. Не скучающая полубогемная публика, заливающая в глотки алкоголь и пудрящая носы кокаином, а мать их ети, французские военные как костяк играющих.
Вроде как в отпуске, но отпуск этот, судя по всему, по линии французского Генштаба. Очень уж аккуратно держатся, хотя если судить по нашим военным, это должен быть такой разгуляй, што чуть не с голыми пьянками и вытьём на луну с четверенек. А эти пьют, да себя помнят.
Парочка торговцев из САСШ, грек-нувориш с напомаженной сверх меры головой, да уругваец с вечно расширенными глазами и ломаными движениями наркомана со стажем –доноры для французов.
Выиграв в общей сложности полсотни франков монетами десятка стран, покинул игру, сославшись на головную боль. В карты я играю не для удовольствия, а штоб выиграть. До шулерства не опускаюсь… пока. Ну и опаска, што если вдруг што, то сразу на всю Европу ославиться могу.
Деньги есть, и вроде как даже немало, ежели по российским меркам. А здесь маловато будет. По приезду высокой особы взлетели цены, да опускаться и не думают.
Сперва кайзер со свитой, да журналисты. Потом – «вроде как журналисты» и просто – опоздавшие. Туристы, осознавшие внезапно для себя, што Палестина-то, оказывается, вполне себе туристическое направление! И им надо сюда, вот прямо сейчас.
Военные в отпуске и «вроде как» в отпуске. Дельцы, раскормленными лощёными пасюками рыскающие по Палестине в поисках возможностей. Урвать!
Цены – в разы! Жильё, еда, услуги проводников, те же фотоаппараты и практически всё, што только можно припомнить. В два, три, пять раз.
И сразу – в обрез. Денег. Экономить? А на чём? Жильё или еда подешевше, да в чужой стороне, могут обернуться лихорадкой или поносом кровавым.
Владимиру Алексеичу писать – пришлёт. Из кожи вывернется, перезаймёт, а пришлёт. Но стыдно даже и просить, и так-то мы с Санькой достаточно увесистые гирьки на ево шее.
Дядя Фима в последнем полученном письме весь энтузиазмом пышет. Проекты, прожекты, всё крутится и… постоянная нехватка денег на это самое кручение. Потом да, и обещается много. А сейчас так вот, по всем сусекам скребёт, даже и соседским.
Где бы…
Сороковая глава
Потея и озираясь беспрестанно по сторонам в поисках помощи, Павел Андреевич оттеснялся арабскими попрошайками в сторону от основной массы паломников. И чем дальше было оттеснение, тем агрессивней и бесцеремонней они вели себя.
С воплями самыми пронзительными, они лезли к нему, тыча в лицо культями рук, показывая провалы на месте глаз, изъязвленные лица с отсутствующими носами — то ли от сифилиса, то ли от здешнего жестокосердия, когда с пойманными ворами и прелюбодеями расправляются с Ветхозаветной жестокостью.
Грязные руки уже тянули его бесцеремонно за одежду, хватали за конечности. И запах… резкий, пронзительный, густой, практически овеществлённый. Пот, кал, гноище, да в безветренный день в Палестине — дубиной по обонянию. До обморочной тошноты, до головокружения, до спазмов в желудке.
— Позвольте, – энергически сказал он, собрав в кулак всю свою волю и стараясь дышать ртом через раз, – так дело…
— Яслабу! — истошно заорал грязный араб, вцепившись одной рукой в паломника, а второй выворачивая свои безглазные веки в страшных язвах.
Павел Андреевич дёрнулся было назад, но вокруг толпа, уже не просящая милостыни, а требующая дани с остервенелой озлобленностью оккупанта, пришедшего забирать последнее.