… – я же отправлял письмо дяде Гиляю… – но вот же оно! А што же я тогда отправлял?
– Ой, – вырывается у меня предчувствие нехорошево, а в голову лезет всякое переживательное.
После очередного кровавого сна сел, и сочинил такое себе… письмо-фельетон о событиях в Порт-Саиде. Помогло, и крепко помогло, сны ушли… и фельетон этот – тоже.
Сорок первая глава
В Иерусалим я въехал на извозчике, не испытывая ни малейшего благоговения перед Святым Городом. Только усталость, жажду, вздохи об отправленном письме, да почему-то — закольцованная, неустанно вертящаяся в голове фраза о белом осляти[60].
И пыль, пыль, пыль… Надышался, и кажется, даже наелся известковой гадости, не помог наброшенный пыльник и шофёрские очки-консервы. Чешусь… но кажется, это скорее нервное.
Извозчик, немолодой араб-христианин, подрёмывая на козлах, совершенно покрылся пылью, едва ли не до статуйности. Гаргулья практически, даже и морда лица — тово, годится вполне.
Изредка просыпаясь, он чуть подворачивал вожжами, и его немолодая лошадка шла по нахоженному пути, прядая ушами от налетавших мух и слепней. На сивой шкуре разводы пота, смешавшиеся с пылью, и образовавшие островки и материки.
— Новые ворота, господин, – мешая арабский с турецким, пояснил проснувшийся извозчик, повернув голову, – Яффские и Дамасские ближе, но там паломники.
— Хорошо, — важно киваю с сидений, уже зная по опыту, как нужно общаться с арабами из простых. Успокоенный, извозчик направил кобылу, и через несколько минут мы въехали в Христианский квартал.
Всё дышит стариной и историей, но если отстраниться от библейского благоговения, то ничего из ряда вон. Старинные здания восточного типа, остро или не очень нуждающиеся в реставрации, каких полно и в Константинополе, да и по всей Святой Земле.
Фундаменты часто из крупных камней, гладко обтесанных и внушающих уважение своей великанской основательностью. Будто действительно, исполины библейские город возводили. Основательно, и даже не на века, на тысячелетия.
Выше часто убогонько – видно, што рушили не раз, а строили потом такие рукожопы халтурные, што ажно лицо морщит, на такое глядючи. Разница между изначально, и стало — колоссальна.
Дороги мощёны камнем, но дурно, а кое-где их не перестилали, вот ей-ей, аккурат со времён если не Христовых, так Крестовых походов – точно. Где растрескавшиеся плиты, а где и просто ямистые участки с булыганами, долженствующими изображать брусчатку.
Камни мешаются под копытами и ногами, и почему их нельзя перемостить, ну или хотя бы убрать, мне решительно непонятно. А местным и ничего, привышно. Спотыкнутся на камешке, пнут ево в сторонку, да как так и надо.
Пахнет пылью веков и немного – известковой, а ещё благовониями отовсюду, будто даже и сами камни за века пропитались запахами из храмов. Всё это смешивается неведомыми парфюмерами, образуя неповторимые запахи Ближнего Востока. Пожалуй даже, што и приятные, ну или по крайней мере – будоражащие воображение и навевающие што-то этакое, томное и воинственное одновременно.
Так и кажется, што выйдет из-за угла процессия с огромными неграми, несущими на своих могучих плечах паланкины с прелестницами из гарема то ли Саладина, а то ли и самово Соломона! И сверкнёт на тебя глазами жарко восточная женщина из тех, о которых писано в Библии:
« – Как лента алая губы твои,
И уста твои любезны;
Как половинки гранатового яблока — ланиты твои.
Два сосца твои -
Как двойни молодой серны,
Пасущиеся между лилиями..
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,
И пятна нет на тебе!»
… ух! Ажно жарко стало, да такая себе теснота неуместная в штанах! А всего-то – запахи да фантазия отроческая.
На улицах полно местных жителей и паломников, и различать их легче лёгкого. Благоговейное сосредоточение паломников резко контрастирует с обыденностью горожан, привыкших к жизни посреди библейских чудес.
Много греков с деталями национального в одеждах, армян – хотя у этих есть свой квартал, деловые интересы рассеивают их по всему городу, арабов-христиан и жидов. Есть и люди, одетые совершенно европейски — немцы, французы, англосаксы, и конечно -- русские.
Повсюду монахи и священнослужители, поодиночке и стайками. Они деловито спешат по каким-то делам, благословляя на ходу паломников, торгуются в лавочках и… они везде.
Взглянешь на иного… ба, да это же епископ! В Москве такого чина только на торжественном богослужении издали увидишь, да изредка – во время крестного хода. А тут – идёт, без свиты, как так и надо! На простой улочке. А?! Вспоминаю потом, што простых улочек в Святом Граде и нетути, и спокойней немножечко на душе, не рвёт её диссонансом.
Весь этот людской поток из священнослужителей и христиан всех конфесий, с редкими вкраплениями жидов, перемещается совершенно хаотично. Какой-либо регулировки дорожного движения, даже и самой зачаточной, нет и в помине.
Местные, не чинясь, пересекают дорогу под самой мордой лошади, а то и останавливаются для обстоятельного разговора, встретив знакомца. И монаси ничем не лучше прочих.
Людские заторы то объезжаются, а то и обругиваются с высоты козел. Я в эти дела не лезу, потому как араб местный, и ему видней, с кем и как тут льзя, а с кем ни-ни и улыбайся.
Европейцы несколько более подвержены орднунгу, а хуже всех – паломники, будто пытающиеся разом охватить всю святость этих мест. Р-раз! И встал благочестивый посерёд дороги, да ну креститься, а то и на колени – бух! Каждый камешек библейский, и поди предугадай, где такого блаженного благоговение охватит.
Глаза стеклянные, нездешние, губы молитвы бормочут, и сам едва не в ступоре кататоническом. Хуже всево самодеятельные одиночки, приехавшие в Иерусалим впервые, вот они-то и обмирают на каждом шагу. Пройдут несколько саженей, и ну креститься да кланяться очередной святыне, коих тут на каждом углу! И што характерно, на всех прочих обычно без внимания.
Которые в группах, да с опытными водителями, те ничево, не мешают почти. Сами если в экстаз впадут в религиозный, так гиды направят, поправят и выведут.
Насмотрелся… Собственно, ничево особенно нового, чего в Хайфе не видал, разве только масштаб.
Ме-едленно едем… не шагом даже, а шажками. В груди наливается раздражение, и кажется иногда, што проще было бы подхватить свои чемоданы, взвалить на хребет, да и самому, как та ослятя. Копытцами.
И только понимание, што это только кажется, останавливает от глупости. Ну и количество багажа. Одежда и обувь занимают небольшой чемодан, который легко подхватить и отправиться в дальний путь.
А вот купленный таки фотоаппарат, да притом почти профессиональный, с объёмистой камерой и пусть лёгким, но всё-таки полноценным штативом, уже так легко не подхватишь. Тут либо чемодан, либо фотоаппарат!
Книги, вот уж ноша неподъёмная! А ещё старинное оружие, посуда, ковры. Палестина сейчас – котёл бурлящий, и рынок антиквариата очень интересный. Есть и подделки, как не быть, но учили, на Сухарёвке ещё. Набрал интереснейших вещей, и знаю – в Москве некоторые стократно окупятся!
А пока – всех денег триста рублей в разной валюте, письмо здешним грекам от Агапия, и полная неопределённость.
Греческая колония расположилась в самом сердце Христианского квартала, и водитель кобылы, здороваясь поминутно со встреченными, направил её к небедному дому. Несколько слов на арабском, не слезая с козёл, и какой-то мелкий парнишка забарабанил в двери, отчаянно што-то вопя на арабском и греческом.
Дверь отворилась моментально, будто за ней стояли. Высокий худой чернец коротко и немного свысока поздоровался с парнишкой и извозчиком, а потом…
– Георгиос!
Меня сграбастали, смачно расцеловали, обколов жёсткой, пахнущей ладаном бородой. Потом второй монах, потом не монах, потом какая-то женщина…
… и говорят, говорят, говорят! Все разом, да некоторые языки мешают.
– … Агапий…
– … хороший мальчик…
– Папаиоанну… письмо…
Несколько минут спустя меня вместе с чемоданами затащили в дом, удивительно прохладный и уютный. Расцеловывание и объятия повторились, но уже без прежней торопливости. В глазах радость искренняя – не иначе, как сын блудный вернулся!
Пытаюсь уточнить, ну просто на всякий случай…
… знают, и уже любят – заочно! И тормошат разом все, да спрашивают – как там Агапий? А Зоя? А… и называют смутно знакомые имена, про которых помню в лучшем случае, што – представлен.
Искреннее такое в глазах, будто за три дня в Афинах я всю Элладу должен запомнить, до самых распоследних мелочей. На незнание не обижаются, но всё равно неловко.
Туалет. Мыться. В чистое, и за богатый стол, будто ждали.
– Ждали, ждали! – смеется чернец Герасим, ласково потчуя меня на правах хозяина. Блюда греческие, османские, арабские и Бог весть какие. Вкусно всё – необыкновенно, но так же и острого изрядно.
Разговоры самые непринуждённые, но без деревенской простоты Папаиоанну. Не светский этикет с его многочисленными вилками, а деликатность людей, привыкших жить на перекрёстке конфессий и цивилизаций. Веками на пороховой бочке.
А дипломаты! Ласково и деликатно, но вот я уже рассказываю о Саньке, Мишке, дяде Гиляя и Фире. Об своих неприятностях с Синодом и полицией. Не так штобы вовсе всё, но вот – разом?!
Тормознулся, да и сам вопросы начала задавать. А там ого! Герасим простой чернец, но секретарь одного из епископов, который в свою очередь – один из ближников Иерусалимского Патриарха Дамиана. Сильно непростой человек.
Спать я лёг поздно вечером, с гудящей от переполненности головой. Умный монах, очень умный. И откровенный. Без снисходительности взрослого человека на важном посту, на равных. Подкупает такое, да…
Говорили, наверное, обо всём! Богоискательство и марксизм (в котором чернец разбирался весьма уверенно, и отзывался крайне скептически), политика российских властей и расклады в Иерусалимской Патриархии. И вовсе уж неожиданно – о любви. К женщинам, Богу, стране, детям. Какая любовь выше, а какая – правильней.