Если эта добрая девочка берёт себе в помощь бедную подругу, давая той немножечко ремесла и светлово будущево с интересными женихами, это уже совсем хорошие сплетни, и главное – ни разу не фу, а благородные! Это ли не радость!? Все завидуют, а даже и поморщиться нельзя, потому как осуждение общества через смотрение искоса и укор.
А Лебензон, приехавший нелегально из Турции на погостить и забрать семью, так этим ково удивишь? Вон, каждый второй на Молдаванке через море, как через дверной порог, и многие с даже приключениями.
Все обо всех знают, но только те, кому и што надо, и без говорения кому не надо. Хотит человек посетить места, где он рос и даже как-то небезнадёжно вырос, ну так и пусть.
Как приехал, так и уехает, шо об том говорить? Раз забирает своих – значит совсем да и устроился, ну так оно через Фиму и неудивительно. Голова!
Яша Лебензон тоже голова, но скорее как кость – лобная, которая в драках. Оно канешно и да, такое тоже кому-то полезно, особенно умному, который своей головой думает, а бьёт чужой, но обсуждать как важную новость?
Принеся вёдра, Песса Израилевна задумалась: а зачем, собственно, она их несла? Воды в доме столько, шо и новую некуда лить! Все ёмкости с напупинками, и даже посуда после обеда вымыта, а не поставлена настаиваться до вечера.
Понятно, шо сходила потому, шо хотелось поделиться и поговорить, но… Вздохнув, она затеяла внеплановую стирку. Ну раз уж всё равно да!
Жан-Жак встретился мне в пропахшем специями мусульманском квартале, в одной из колоритнейших арабских лавчонок, торгующей настоящими и поддельными древностями. Ворохнулась было внутри неприязнь к человеку, из-за которого…
… но француз обернулся, и на ево простоватой физиономии расцвела такая неподдельная радость, што неприязнь разом и пропала, как и не было никогда. Шагнул навстречу, да и обнялись по-приятельски, сам того и не ожидал.
– … вот, – сообщил он радостно, – в Иерусалиме, собственный корреспондент…
И какое-то название газетное, которое ну в жизни не слышал! Не скажу, што я такой уж знаток прессы, тем паче зарубежной, но всё ж таки знаю, уж центральные точно.
Ну што, покивал… собственный, так собственный, даже если всей собственности – листок сортирный на тыщу экземпляров в глухой галльской провинции. Какая-никакая, а карьера, пусть даже и за собственный счёт.
– Ты мне удачу принёс, – проникновенно так, и руку загипсованную на плечо, – описал я наши с тобой приключения, ну и вот… корреспондент.
– Господин, – перебил нас пахнущий ладаном и больными зубами араб средних лет, со льстивой улыбкой начавший назойливо демонстрировать украшенное низкопробным серебром и сорной бирюзой дрянное оружие, – вот, достойное…
– Шакала оно достойно! – рявкаю на него на смеси турецкого и арабского, мигом распознавая подделку, – Ты чего мне суёшь, сын своего отца, которого я очень хочу считать уважаемым, но пока не нахожу для того причин?!
Араб завис, разбирая фразу, а как разобрал, так заулыбался ещё пуще в густую чёрную бороду. Громко стеная и заламывая руки, он совал нам под нос сомнительной ценности барахло, рассказывал о восьми детях и девятнадцати племянниках, находящихся у него на иждивении и…
– Пойдём отсюда, – решительно потянул я Жан-Жака из лавчонки десять минут спустя, – барахло, да притом втридорога! Решительно не хочет показывать достойный товар!
– Да? – озадачился француз, уперевшись на долю мгновения перед тем, как выйти из лавочки под моросящий на улице дождь, – А мне говорили…
– … что именно здесь – лучший товар по самым честным ценам? – перебил я его, – И рассказывал, наверное, гид?
– Откуда… – он остановился на полуслове, – Хм… неприятно чувствовать себя обманутым. В доле?
– Да. Восток! Ты подарок хотел купить, или подзаработать на перепродаже?
– Какое там подзаработать! – махнул он рукой, – Так, сувениры родным и друзьям.
– Где бы… – я задумался, но цены здесь ломовые, в несколько раз больше, чем в той же Хайфе, – зайдём ко мне, выберешь что-нибудь на свой вкус. Я закупал для перепродажи в Москве, но если что приглянётся, отдам без наценки.
Мяться и маяться, подобно русскому интеллигенту, Жан-Жак не стал, охотно согласившись на предложение. Хм… даже несколько излишне поспешно, будто боясь обидеть меня недоверием.
Запахнувшись от дождя и пронзительного ветра, гуляющего промежду стен на улочках Святого Города, мы заспешили к Дмитриадисам, огибая прохожих.
В спальне я щедро вывалил на пол всё барахло из неотправленного. Получилась такая себе груда сокровищ, што я даже на минуточку представил себя года этак три назад. То-то было бы радости найти! А сейчас, как почти так и надо.
– Выбирай! – и цены, да с комментариями, где и как закупал. Смотрю, у моего французского приятеля глаза разгораются, закопался весь. Выбрал чуть не с десяток вещей, и остановился, засмущался.
– Бери! – отмахнулся я. Довольный Жан-Жак расплатился по чести, без наценок, и собрался было домой…
… но у Дмитриадисов наступила пора вечерней трапезы, и интересного гостя выпустили из дома спустя полтора часа, нафаршированного вкусностями.
– Приходите обязательно, – сиял хозяин дома, упитанный Нифонт, суетясь у дверей, – обязательно! Очень рады знакомству!
– Очень! – вторил главе дома греческий хор из трёх десятков домочадцев и слуг, – Приходите!
Несколько ошеломлённый южным гостеприимство, Жан-Жак поклялся «быть непременно», и только тогда вывалился за дверь. Я вызвался его проводить, ну и самому провериться после трапезы – благо, погода сильно получшала, на Иерусалим начали надвигаться бархатные сумерки.
– Господин! – подскочил ко мне какой-то паломник, безошибочно определив русского человека, – так я помогу, с вещичками-то?
Подхватив поклажу, заросший бородой паломник словоохотливо рассказывал, што на Палестину он насобирал Христа ради, но денег в обрез, и возможности подзаработать лично он оченно рад.
– … так это, стало быть, – рассказывал он, лишь бы не молчать, – неурожай у нас, в Костромской губернии. Где как, а у нас в Сенцово совсем худо, хучь зубы на полку.
– Э-э… – тормознулся я, – Евграф?
– Аюшки? – паломник остановился и часто заморгал, глядя на меня подслеповатыми глазами, – Егор… Кузьмич?!
Сорок четвёртая глава
Опустив треногу фотоаппарата на каменистую землю, даже в ноябре покрытую зелёной травой, повёл затёкшими плечами, переводя дух после спешки.
Ночью прошёл дождь, а с утра — солнце заполыхало, как в разгар лета. Я как выглянул спросонья в окошко, так за пять минут собрался: кабинет задумчивости, умыться наскоро, щёткой по зубам поелозить, лепёшку в зубы, фотоаппарат на плечо, и трусцой!
Неизменная в Палестине пыль прибита дождями, но пока добирался, солнце уже подсушило землю, и влажные испарения не дрожат перед глазами, искажая реальность самым причудливым образом. Воздух такой прозрачный и чистый, што и не воздух, а окаём небесный, от которого не то што душ захватывает, а душу саму истома берёт. Кажется, што ещё чуть-чуть, и будто за горизонт заглянешь, в Град Небесный.
Окаём светлый, умытый. Вид на Гефсиманский сад и Масличную гору такой, што кажется — букашку каждую разглядеть можно, если только приглядеться как следует. Светлая, радостная, звенящая прозрачность.
Покрутился с фотоаппаратом, примерился, да раз снимок сделал, потом второй, третий. И понимаю — выходит, да так выходит, што если и не шедевр, то сильно рядышком. Умиротворение на душе разлилось, вроде как не зряшно этот день прожил.
Стою, улыбаюсь новому дню, и радость распирает. Захотелось поделиться с городом и миром: то ли заорать што-то радостное и невнятное, то ли поулыбаться просто.
Закружился, руки раскинув…
… да и зацепился глазом. Под старой оливой, проросшей едва ли не в библейские времена, два старика за шахматами, и третий чуть в сторонке, за игрой наблюдает. Будто с оливой вместе проросли, с тех ещё времён, Моисеевых.
Иудей и араб-христианин склонились над доской, а мусульманин чуть в сторонке стоит, на посох опершись. И такой символизм в этом, такое всё необыкновенное!
Песчинки в песочных часах – ш-шурх. Ме-едленно, чуть ли не по одной вниз скользят. И каждая секунда вдруг показалась чуть не вечностью, вечность – секундой, а Палестина — доской шахматной, у которой три старика, похожих, как родные братья.
И ничего-то больше нет здесь и сейчас в целом мире. Только гора, олива, три старика, и я.
Ш-шурх… старческая рука касается фигуры и замирает, и вместе с ней замирает весь мир, ожидая хода. Ход… и мир будто откликнулся порывом ветра.
Тишина. Ш-шурх… чуть иначе склонил голову второй старик, и мир снова замер. А третий наблюдает.
Р-раз! И это просто старики, а не… кто бы там не был. Осталось только уходящее ощущение чего-то необыкновенно важного, чего-то…
… улыбаются мне. Обычные старики, давно избавленные внуками и правнуками от домашних дел, но сохранившие ещё светлый разум и достаточно сил, штобы собираться вот так вот, за шахматной доской под старой оливой.
— Можно? – такой говорливый обычно, я не нахожу слов, и только показываю умоляюще на фотоаппарат. Знаю, што ни в исламе, ни в иудаизме это не приветствуется, но…
… переглядываются, и кивают молча, всё с теми же светлыми улыбками людей, перешагнувших земные условности.
Сделал снимки, а потом просто сидел, и смотрел за шахматной партией.
« — Медитация» – откликнулось подсознание.
Назад спускался умиротворённый, и пожалуй – немножечко более мудрый. Совсем немножечко.
Знак. Как ни крути, но фактически носом тыкнули, как кутёнка в насцанное.
Перекрёсток цивилизаций и культур, Святой Город. Возможности. Репутация.
Ка-ак накатило понимание! До слабости в ногах, до тремора, до темноты перед глазами.
С погоней этой за деньгами вляпаться мог… на весь мир! Какие-то панамы, сомнительные просто в силу моего малолетства сделки, карты… а?!