– Николай?!
… – и дружков твоих мы… – выбежавшие вслед за Корнейчуком сомнительного вида личности резко затормозили, увидев нацеленное на них дуло манлихера.
– Про дружков – особенно интересно, – ласково сказал я, – давай, не стесняйся в выражениях.
– Ты только не стреляй, – горячечно зашептал Коля, – а то как тогда…
Миг, карабин на плече, а в руках берберский прямой меч, прижатый к развилке между большими пальцами ног словоохотливого вражины.
– Ой… – прошептал ругатель, подымаясь на цыпочки и делая какающие глаза.
– Ну… – подбодрил его я.
– Можно мы уж пойдём? – тихохонько спросил один из троицы, с ужасом косясь то на меч в междуножии дружка, то на мой бедуинский наряд, одетый ради антуража.
Клинок на себя, короткий взвизг… и мокрое пятно на штанах, пахнущее отнюдь не кровью. И топот удаляющихся ног.
Оружие в ножны… и сажусь на брусчатку рядом с беззвучно хохочущим Корнейчуком.
– Как тогда? – спрашиваю его, давясь смехом.
– Ага! – широкая улыбка мартовского кота в ответ, и снова беззвучный смех, от которого болят бока.
Коля взялся провожать меня, весьма юмористически рассказав о своём приключении с замужней, но несколько легкомысленной женщиной. И сомнительные типы, выходит, в своём праве, но… как уж вышло.
– Егор? – Фира сделала шаг, неверяще глядя на меня, – Егор!
… и она крепко обняла меня, уткнувшись в грудь лицом.
А меня уже тормошила заплаканная от радости тётя Песя, Санька…
– Санька?! Дядя Гиляй!? – Я неверяще уставился на них, – а…
– Мария Ивановна и Надя дома остались, – понял меня опекун, улыбаясь в усы, – я сюда по делам, а заодно и Саньку взял, он всё-таки не гимназист, а по-прежнему вольнослушатель.
Дворик уже проснулся, и любопытные соседи потянулись на наше шапито. Вопросы, ответы, подарки…
… но без небольшого скандала всё-таки не обошлось. Он начался камерно, немножечко после встречи и расхождения соседей.
– Слушай сюда! – Владимир Алексеевич тяжело припечатал ладонью массивную столешницу, – Твои приключения описаны в десятке европейских газет, и ты должен пообещать мне, что впредь будешь вести себя осмотрительней, а не как разнузданный башибузук!
– Куда ещё осмотрительней!? – вылупился я, – За всё путешествие всево одна поножовщина и две перестрелки!
– Всего?! – взвился было опекун, но тут же опустился на стул, – И разве только две? Мне рассказывали как минимум о полудюжине!
– Врут! – я ажно закипел от столь возмутительного поклёпа, – Перестрелок – две! А если я предупредительно стреляю в одну сторону, а в меня потом нет, то это никак не перестрелка!
– Предупредительно, – дядя Гиляй вздохнул, – В голову, это предупредительно?
– Ну да! Других предупреждаю, штоб не лезли.
– Н-да, – он пожевал губами, – башибузук как есть, что ж вырастет –то?
– Инженер, – без тени сомнения ответил я, и Фира закивала согласно, беря меня за руку.
– Ну ты-то хоть… – Владимир Алексеевич повернулся к Саньке.
– А чего они?! – отозвался брат, вставая рядом, – Мы, Сенцовские, так-то смирные.
– Да умоется кровью тот, кто усомнится в нашем миролюбии[62], – пробормотал опекун, прекращая разнос с видом человека, с размаху наступившего на грабли.
Эпилог
Справный мужик Иван Карпыч курил, поглядывая искоса на супружницу, суетливо хлопочущую у дрянной поддымливающей печи, разражаясь время от времени перхотным сухим кашлем. После переезда в Штаты Катерина Анисимовна резко сдала, будто постарев разом на десять лет, растеряв от здешней непростой жизни чуть не половину зубов, и начисто лишившись остатков женской привлекательности.
« — Как головёшка потухшая, — пришло на ум Ивану Карпычу, — огня уже не разжечь, один только запах дымный и остался. Видимость только бабья, и та от тряпок женских, да волос долгих»
Крякнув досадливо, он в две затяжки докурил цигарку, притушив остатки об мозоли на ладони. Супружница, будто чувствуя мысли, сжалась, виноватясь в бабьей своей неладности.
« – Ни Богу свечка, ни чорту кочерга, – окинув взглядом постылую супругу, скривился справный мужик Иван Карпыч, — ни по мущщинской надобности не годна, ни по хозяйству толком. Так только, зряшно небо коптит да хлеб жуёт»
Сдавленно охнув, женщина прижала руку к подрёберью, и остановилась ненадолго, поджав старушечий рот, отчево в груди супруга вновь разгорелось тлеющее раздражение. Ишь, болеть вздумала! Работать надобно! Работать!
Ить денежки легко растранжирить — дунь, и нету. Известное дело, бабы! Только начни, и оно так и пойдёт – на дохтура, да на комнатку не в сыром подвале, еду получше. Ишь!
Аксинья вон на консервном заводе работает, и помалкивает. Все денежки в семью несёт, в кубышку! Поначалу невеститься вздумала, прихорашиваться, но он её быстро поучил.
Роток на замок, глаза долу, знает теперича своё место девка! Потому как учить надо! Известное дело — бей бабу молотом, будет баба золотом.
Он, Иван Карпыч, справный мужик, и выйдет ещё в люди! Да так выйдет, што все заговорят! Денежки-то вот они, в жилетке.
В крохотной подвальной каморке, освещаемой сейчас только тусклым светом из грязного окошка под самым потолком, всё близко. Привстав, он похлопав по жилетке с червонцами, снятой с вечера по случаю липкой жары.
Плотная ткань, набитая монетами до полной кольчужности, дырявой тряпочкой упала на бетонный пол.
– Господи, – засуетился мужик, охлопывая жилетку, – господи…
Вцепившись большими руками в давно не стриженные волосы, он завыл волком, исказив лицо.
– Аксинья… сука… — он встал, страшно щерясь, – не бить просила? Кровиночку? Вот кровиночка твоя, вот!
Дырявая ткань хлестнула женщине по лицу, а следом полетел тяжёлый кулак. Справный мужик Иван Карпыч вколачивал в тело опостылевшей супруги кулаки, а потом и ноги, вбивая в тело несбывшиеся надежды.
Подходя к Столешникову переулку, Антон Павлович заслышал приближающиеся звуки аккордеона, доносящиеся откуда-то…
… сверху!? С крыши?!
– А за окошком месяц май, месяц май, месяц май[63],
А в белой чашке черный чай, черный чай, черный чай,
А в трактире мужички, мужички, мужички,
А по брусчатке каблучки, каблучки, каблучки.
Удивительно сильный и красивый голос, который не портила даже лёгкая хрипотца. Знакомый голос.
— Так это, -- улыбаясь в полуседую бороду, объяснил опирающийся на метлу дворник, заметив оторопь Чехова – воспитанник Гиляровских, известный нарушитель спокойствия!
– Зацокал в сквере соловей, как шальной, как шальной,
Сосед-полковник третий день сам не свой как больной,
Она не хочет, вот беда, выходить за него,
А он мужчина хоть куда, он служил у Гурко[64]!
– Вот шельмец! – дворник, не скрываясь уже, улыбался, с удовольствием слушая необычный концерт. Несколько прохожих, остановившись, задрали головы, и с улыбками смотрели на паренька с аккордеоном. Вышла во двор служанка, остановились играющие дети, задрав головы.
– Орут под окнами коты день и ночь, день и ночь,
От ихней сладкой маеты по утру теплый дождь,
Весной простуженный объят город мой, город мой
И ветры весело галдят над рекой, над Москвой.
А в чашке чай давно остыл, в трубке нет табака.
А на душе от слов и рифм перебор, перебор.
Ведь по асфальту каблучки, ведь здесь орет месяц май,
Ведь здесь коты и мужички, приезжай, приезжай.
Ведь по брусчатке каблучки ведь здесь орет месяц май,
Я подарю тебе Москву, поскорей приезжай!