и шептать какой-нибудь вздор вашему человеку. Наконец, ежели вы не умерли, любящая жена ваша, которая не спала двадцать ночей во время вашей болезни (что она беспрестанно вам повторяет), делается больна, чахнет, страдает и становится ещё меньше способна к какому-нибудь занятию и, в то время как вы находитесь в нормальном состоянии, выражает свою любовь самоотвержения только кроткой скукой, которая невольно сообщается вам и всем окружающим.
Третий род – любовь деятельная, заключается в стремлении удовлетворять все нужды, все желания, прихоти, даже пороки любимого существа. Люди, которые любят так, любят всегда на всю жизнь, потому что чем больше они любят, тем больше узнают любимый предмет и тем легче им любить, то есть удовлетворять его желания. Любовь их редко выражается словами, и если выражается, то не только не самодовольно, красиво, но стыдливо, неловко, потому что они всегда боятся, что любят недостаточно. Люди эти любят даже пороки любимого существа, потому что пороки эти дают им возможность удовлетворять ещё новые желания. Они ищут взаимности, охотно даже обманывая себя, верят в неё и счастливы, если имеют её; но любят, всё так же даже и в противном случае и не только желают счастия для любимого предмета, но всеми теми моральными и материальными, большими и мелкими средствами, которые находятся в их власти, постоянно стараются доставить его.
И вот эта-то деятельная любовь к своему племяннику, племяннице, к сестре, к Любовь Сергеевне, ко мне даже, за то, что меня любил Дмитрий, светилась в глазах, в каждом слове и движении Софьи Ивановны.
Только гораздо после я оценил вполне Софью Ивановну, но и тогда мне пришёл в голову вопрос: почему Дмитрий, старавшийся понимать любовь совершенно иначе, чем обыкновенно молодые люди, и имевший всегда перед глазами милую, любящую Софью Ивановну, вдруг страстно полюбил непонятную Любовь Сергеевну и только допускал, что в его тётке есть тоже хорошие качества. Видно, справедливо изречение: «Нет пророка в отечестве своём». Одно из двух: или действительно в каждом человеке больше дурного, чем хорошего, или человек больше восприимчив к дурному, чем к хорошему. Любовь Сергеевну он знал недавно, а любовь тётки он испытывал с тех пор, как родился.
Глава XXVЯ ознакамливаюсь
Когда я вернулся на галерею, там вовсе не говорили обо мне, как я предполагал; но Варенька не читала, а, отложив в сторону книгу, с жаром спорила с Дмитрием, который, расхаживая взад и вперёд, поправлял шеей галстук и зажмуривался. Предмет споров был будто бы Иван Яковлевич и суеверие; но спор был слишком горяч для того, чтобы подразумеваемый смысл его не был другой, более близкий всему семейству. Княгиня и Любовь Сергеевна сидели молча, вслушиваясь в каждое слово, видимо, желая иногда принять участие в споре, но удерживаясь и предоставляя говорить за себя, одна – Вареньке, другая – Дмитрию. Когда я вошёл, Варенька взглянула на меня с выражением такого равнодушия, что видно было, спор сильно занимал её, и ей было всё равно, буду ли я или не буду слышать то, что она говорила. Такое же выражение имел взгляд княгини, которая, видимо, была на стороне Вареньки. Но Дмитрий ещё горячее стал спорить при мне, а Любовь Сергеевна как будто очень испугалась моего прихода и сказала, не обращаясь ни к кому в особенности:
– Правду говорят старые люди – si jeunesse savait, si vieillesse pouvait[87].
Но это изречение не прекратило спора, а только навело меня на мысль, что сторона Любовь Сергеевны и моего друга была неправая сторона. Хотя мне было несколько совестно присутствовать при маленьком семейном раздоре, однако и было приятно видеть настоящие отношения этого семейства, выказывавшиеся вследствие спора, и чувствовать, что моё присутствие не мешало им выказываться.
Как часто бывает, что вы года́ видите семейство под одной и той же ложной завесой приличия, и истинные отношения его членов остаются для вас тайной (я даже замечал, что чем непроницаемее и потому красивее эта завеса, тем грубее бывают истинные, скрытые от вас отношения)! Но случится раз, совершенно неожиданно поднимется в кругу этого семейства какой-нибудь, иногда кажущийся незначащим, вопрос о какой-нибудь блонде или визите на мужниных лошадях, – и, без всякой видимой причины, спор становится ожесточённее и ожесточённее, под завесой уже становится тесно для разбирательства дела, и вдруг, к ужасу самих спорящих и к удивлению присутствующих, все истинные, грубые отношения вылезают наружу, завеса, уже ничего не прикрывая, праздно болтается между воюющими сторонами и только напоминает вам о том, как долго вы были ею обмануты. Часто не так больно со всего размаху удариться головой о притолоку, как чуть-чуть, легонько дотронуться до наболевшего, натруженного места. И такое натруженное, больное место бывает почти в каждом семействе. В семействе Нехлюдовых такое натруженное место была странная любовь Дмитрия к Любовь Сергеевне, возбуждавшая в сестре и матери если не чувство зависти, то оскорблённое родственное чувство. Поэтому-то и спор об Иване Яковлевиче и суеверии имел для всех них такое серьёзное значение.
– Ты всегда стараешься видеть в том, над чем другие смеются и что все презирают, – говорила Варенька своим звучным голосом и отчётливо выговаривая каждую букву, – ты именно во всём этом стараешься находить что-нибудь необыкновенно хорошее.
– Во-первых, только самый легкомысленный человек может говорить о презрении к такому замечательному человеку, как Иван Яковлевич, – отвечал Дмитрий, судорожно подёргивая головою в противную сторону от сестры, – а во-вторых, напротив, ты стараешься нарочно не видать хорошего, которое у тебя стоит перед глазами.
Вернувшись к нам, Софья Ивановна несколько раз испуганно посмотрела то на племянника, то на племянницу, то на меня и раза два, как будто сказав что-то мысленно, открыв рот, тяжело вздохнула.
– Варя, пожалуйста, читай поскорее, – сказала она, подавая ей книгу и ласково потрепав её по руке, – я непременно хочу знать, нашёл ли он её опять. (Кажется, что в романе и речи не было о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А ты, Митя, лучше бы завязал щёку, мой дружок, а то свежо и опять у тебя разболятся зубы, – сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на неё, должно быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
Эта маленькая ссора нисколько не расстроила того семейного спокойствия и разумного согласия, которым дышал этот женский кружок.
Этот кружок, которому направление и характер, видимо, давала княгиня Марья Ивановна, имел для меня совершенно новый и привлекательный характер какой-то логичности и вместе с тем простоты и изящества. Этот характер выражался для меня и в красоте, чистоте и прочности вещей – колокольчика, переплёта книги, кресла, стола, – и в прямой, поддержанной корсетом, позе княгини, и в выставленных напоказ буклях седых волос, и в манере называть меня при первом свидании просто Nicolas и он, в их занятиях, в чтении, и в шитье платья, и в необыкновенной белизне дамских рук. (У них у всех была в руке общая семейная черта, состоящая в том, что мякоть ладони с внешней стороны была алого цвета и отделялась резкой прямой чертой от необыкновенной белизны верхней части руки.) Но более всего этот характер выражался в их манере, всех трёх, отлично говорить по-русски и по-французски, отчётливо выговаривая каждую букву, с педантической точностью доканчивая каждое слово и предложение. Всё это, и особенно то, что в этом обществе со мной обращались просто и серьёзно, как с большим, говорили мне свои, слушали мои мнения, – к этому я так мало привык, что, несмотря на блестящие пуговицы и голубые обшлага, я всё боялся, что вдруг мне скажут: «Неужели вы думаете, что с вами серьёзно разговаривают? ступайте-ка учиться», – всё это делало то, что в этом обществе я не чувствовал ни малейшей застенчивости. Я вставал, пересаживался с места на место и смело говорил со всеми, исключая Вареньки, с которой мне казалось ещё неприлично, почему-то запрещено было говорить для первого разу.
Во время чтения, слушая её приятный, звучный голос, я, поглядывая то на неё, то на песчаную дорожку цветника, на которой образовывались круглые темнеющие пятна дождя, и на липы, по листьям которых продолжали шлёпать редкие капли дождя из бледного, просвечивающего синевой края тучи, которым захватило нас, то снова на неё, то на последние багряные лучи заходившего солнца, освещающего мокрые от дождя, густые старые берёзы, и снова на Вареньку, – я подумал, что она вовсе не дурна, как мне показалось сначала.
«А жалко, что я уже влюблён, – подумал я, – и что Варенька не Сонечка; как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы у меня сделалась и мать, и тётка, и жена». В то же самое время, как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал, что я её магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
– Однако дождик не перестаёт, – сказала она.
И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно всё, что было теперь со мною, – повторение того, что было уже со мною один раз: что и тогда точно так же шёл маленький дождик, и заходило солнце за берёзами, и я смотрел на неё, и она читала, и я магнетизировал её, и она оглянулась, и даже я вспомнил, что это ещё раз прежде было.
«Неужели она… она? – подумал я. – Неужели начинается?» Но я скоро решил, что она не она и что ещё не начинается. «Во-первых, она нехороша, – подумал я, – да и она просто барышня, и с ней я познакомился самым обыкновенным манером, а та будет необыкновенная, с той я встречусь где-нибудь в необыкновенном месте; и потом мне так нравится это семейство только потому, что ещё я не видел ничего, – рассудил я, – а такие, верно, всегда бывают, и их ещё очень много я встречу в жизни».