Мать и дочь были совершенно других характеров и во многом различны между собою. Мать была одна из самых приятных, всегда одинаково добродушно-весёлых в обществе женщин. Всё милое, весёлое истинно радовало её. Даже – черта, встречаемая только у самых добродушных старых людей, – способность наслаждаться видом веселящейся молодёжи была у неё в высшей степени. Дочь её, Авдотья Васильевна, была, напротив, серьёзного характера или, скорее, того особенного равнодушно-рассеянного и без всякого основания высокомерного нрава, которого обыкновенно бывают незамужние красавицы. Когда же она хотела быть весёлой, то веселье её выходило какое-то странное – не то она смеялась над собой, не то над тем, с кем говорила, не то над всем светом, чего она, верно, не хотела. Часто я удивлялся и спрашивал себя, что она хотела этим сказать, когда говорила подобные фразы: да, я ужасно как хороша собой; как же, все в меня влюблены, и т. п. Анна Дмитриевна была всегда деятельна; имела страсть к устройству домика и садика, к цветам, канарейкам и хорошеньким вещицам. Её комнатки и садик были небольшие и небогатые, но всё это было устроено так аккуратно, чисто и всё носило такой общий характер той лёгонькой весёлости, которую выражает хорошенький вальс или полька, что слово игрушечка, употребляемое часто в похвалу гостями, чрезвычайно шло к садику и комнаткам Анны Дмитриевны. И сама Анна Дмитриевна была игрушечка – маленькая, худенькая, с свежим цветом лица, с хорошенькими маленькими ручками, всегда весёлая и всегда к лицу одетая. Только немного слишком выпукло обозначавшиеся тёмно-лиловые жилки на её маленьких ручках расстраивали этот общий характер. Авдотья Васильевна, напротив, почти никогда ничего не делала и не только не любила заниматься какими-нибудь вещицами или цветочками, но даже слишком мало занималась собой и всегда убегала одеваться, когда приезжали гости. Но, одетая возвратившись в комнату, она бывала необыкновенно хороша, исключая общего всем очень красивым лицам холодного и однообразного выражения глаз и улыбки. Её строго правильное, прекрасное лицо и её стройная фигура, казалось, постоянно говорили вам: «Извольте, можете смотреть на меня».
Но, несмотря на живой характер матери и равнодушно-рассеянную внешность дочери, что-то говорило вам, что первая никогда – ни прежде, ни теперь – ничего не любила, исключая хорошенького и весёленького, а что Авдотья Васильевна была одна из тех натур, которые ежели раз полюбят, то жертвуют уже всею жизнию тому, кого они полюбят.
Глава XXXIVЖенитьба отца
Отцу было сорок восемь лет, когда он во второй раз женился на Авдотье Васильевне Епифановой.
Приехав один весной с девочками в деревню, папа́, я воображаю, находился в том особенном тревожно-счастливом и общительном расположении духа, в котором обыкновенно бывают игроки, забастовав после большого выигрыша. Он чувствовал, что много ещё оставалось у него неизрасходованного счастия, которое, ежели он не хотел больше употреблять на карты, он мог употребить вообще на успехи в жизни. Потом была весна, у него было неожиданно много денег, он был совершенно один и скучал. Толкуя с Яковом о делах и вспомнив о бесконечной тяжбе с Епифановым и о красавице Авдотье Васильевне, которую он давно не видел, я воображаю, как он сказал Якову: «Знаешь, Яков Харлампыч, чем нам возиться с этой тяжбой, я думаю просто уступить им эту проклятую землю, а? как ты думаешь?..»
Воображаю, как отрицательно завертелись за спиной пальцы Якова при таком вопросе и как он доказывал, что «опять-таки дело наше правое, Пётр Александрович».
Но папа́ велел заложить колясочку, надел свою модную оливковую бекешу, зачесал остатки волос, вспрыснул платок духами и в самом весёлом расположении духа, в которое приводило его убеждение, что он поступает по-барски, а главное – надежда увидать хорошенькую женщину, поехал к соседям.
Мне известно только то, что папа́ в первый свой визит не застал Петра Васильевича, который был в поле, и пробыл один часа два с дамами. Я воображаю, как он рассыпался в любезностях, как обворожал их, притопывая своим мягким сапогом, пришепётывая и делая сладенькие глазки. Я воображаю тоже, как его вдруг нежно полюбила весёленькая старушка и как развеселилась её холодная красавица дочь.
Когда дворовая девка, запыхавшись, прибежала доложить Петру Васильевичу, что сам старый Иртеньев приехал, я воображаю, как он сердито отвечал: «Ну, что ж, что приехал?» – и как вследствие этого он пошёл домой как можно тише, может быть, ещё, вернувшись в кабинет, нарочно надел самое грязное пальто и послал сказать повару, чтобы отнюдь не смел, ежели барыни прикажут, ничего прибавлять к обеду.
Я потом часто видал папа́ с Епифановым, поэтому живо представляю себе это первое свидание. Воображаю, как, несмотря на то, что папа́ предложил ему мировой окончить тяжбу, Пётр Васильевич был мрачен и сердит за то, что пожертвовал своей карьерой матери, а папа́ подобного ничего не сделал, как ничто не удивляло его и как папа́, будто не замечая этой мрачности, был игрив, весел и обращался с ним, как с удивительным шутником, чем иногда обижался Пётр Васильевич и чему иногда против своего желания не мог не поддаваться. Папа́, с своею склонностию из всего делать шутку, называл Петра Васильевича почему-то полковником и, несмотря на то, что Епифанов при мне раз, хуже чем обыкновенно заикнувшись и покраснев от досады, заметил, что он не по-по-по-полковник, а по-по-по-ручик, папа́ через пять минут назвал его опять полковником.
Любочка рассказывала мне, что, когда ещё нас не было в деревне, они каждый день виделись с Епифановыми, и было чрезвычайно весело. Папа́, с своим умением устраивать всё как-то оригинально, шутливо и вместе с тем просто и изящно, затеивал то охоты, то рыбные ловли, то какие-то фейерверки, на которых присутствовали Епифановы. И было бы ещё веселее, ежели бы не этот несносный Пётр Васильевич, который дулся, заикался и всё расстраивал, говорила Любочка.
С тех пор как мы приехали, Епифановы только два раза были у нас, и раз мы все ездили к ним. После же Петрова дня, в который, на именинах папа́, были они и пропасть гостей, отношения наши с Епифановыми почему-то совершенно прекратились, и только папа́ один продолжал ездить к ним.
В то короткое время, в которое я видел папа́ вместе с Дунечкой, как её звала мать, вот что я успел заметить. Папа́ был постоянно в том же счастливом расположении духа, которое поразило меня в нём в день нашего приезда. Он был так весел, молод, полон жизни и счастлив, что лучи этого счастия распространялись на всех окружающих и невольно сообщали им такое же расположение. Он ни на шаг не отходил от Авдотьи Васильевны, когда она была в комнате, беспрестанно говорил ей такие сладенькие комплименты, что мне совестно было за него, или молча, глядя на неё, как-то страстно и самодовольно подёргивал плечом и покашливал, и иногда, улыбаясь, говорил с ней даже шёпотом; но всё это делал с тем выражением, так, шутя, которое в самых серьёзных вещах было ему свойственно.
Авдотья Васильевна, казалось, усвоила себе от папа́ выражение счастия, которое в это время блестело в её больших голубых глазах почти постоянно, исключая тех минут, когда на неё вдруг находила такая застенчивость, что мне, знавшему это чувство, было жалко и больно смотреть на неё. В такие минуты она, видимо, боялась каждого взгляда и движения, ей казалось, что все смотрят на неё, думают только об ней и всё в ней находят неприличным. Она испуганно оглядывалась на всех, краска беспрестанно приливала и отливала от её лица, и она начинала громко и смело говорить, большею частию глупости, чувствуя это, чувствуя, что все и папа́ слышат это, и краснела ещё больше. Но в таких случаях папа́ и не замечал её глупостей, он всё так же страстно, покашливая, с весёлым восторгом смотрел на неё. Я заметил, что припадки застенчивости хотя и находили на Авдотью Васильевну без всякой причины, иногда следовали тотчас же за тем, как при папа́ упоминали о какой-нибудь молодой и красивой женщине. Частые переходы от задумчивости к тому роду её странной, неловкой весёлости, про которую я уже говорил, повторение любимых слов и оборотов речи папа́, продолжение с другими начатых с папа́ разговоров – всё это, если б действующим лицом был не мой отец и я бы был постарше, объяснило бы мне отношения папа́ и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал в то время, даже и тогда, когда при мне папа́, получив какое-то письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до конца августа перестал ездить к Епифановым.
В конце августа папа́ снова стал ездить к соседям и за день до нашего (моего и Володи) отъезда в Москву объявил нам, что он женится на Авдотье Васильевне Епифановой.
Глава XXXVКак мы приняли это известие
Накануне этого официального извещения все в доме уже знали и различно судили об этом обстоятельстве. Мими не выходила целый день из своей комнаты и плакала. Катенька сидела с ней и вышла только к обеду, с каким-то оскорблённым выражением лица, явно заимствованным от своей матери; Любочка, напротив, была очень весела и говорила за обедом, что она знает отличный секрет, который, однако, она никому не расскажет.
– Ничего нет отличного в твоём секрете, – сказал ей Володя, не разделяя её удовольствия, – коли бы ты могла думать о чём-нибудь серьёзно, ты бы поняла, что это, напротив, очень худо.
Любочка с удивлением, пристально посмотрела на него и замолчала.
После обеда Володя хотел меня взять за руку, но, испугавшись, должно быть, что это будет похоже на нежность, только тронул меня за локоть и кивнул в залу.
– Ты знаешь, про какой секрет говорила Любочка? – сказал он мне, убедившись, что мы были одни.
Мы редко говорили с Володей с глазу на глаз и о чём-нибудь серьёзном, так что, когда это случалось, мы испытывали какую-то взаимную неловкость, и в глазах у нас начинали прыгать мальчики, как говорил Володя; но т