лете, наручники даже натянули. Он ментов, кстати, тоже хотел по углам раскидать — и раскидал бы, да на спеца нарвался. Заработал ногой в ухо и сник. А потом… Потом Серега уже не помнил. То ли кровью начал захлебываться, то ли снова отрубился.
Его и сейчас клонило в сон. И медом растекалось по телу умиротворение. Его поднимало ввысь — над магнитотроном, над зданием больницы, и подросток начинал видеть окружающее пространство. То есть даже не город, не планету, а вообще все. Такое происходило с ним впервые. Солнце, луна, звезды — все превратилось в единую с соболиными блестками паутину. Как будто морозный, радужный снегопад взял и остановился. Стоп-кадр в полном объеме. И каждая снежинка-звездочка — человек, и между всеми угадываются свои лучики каналы. Туда-сюда проскакивают искорки-сигналы, и все в мире общее, все могут слышать друг друга. Хотя не всегда слышат. Серега, кажется, слышал. Снежинки не падали, но вращались, и каждая мерцала своим особенным светом. Одна из них была бабушкой, Серега хорошо ее помнил, а та, что поближе, конечно, горела в папиных ладонях. Все равно как огонек папироски. Хотя отец никогда не курил. Но вот костры любил разжигать, и сына учил, как экономичнее расставлять поленья — «звездочкой», «поленницей», «колодцем». В любое время года мог от одной спички запалить уютный костерок. Небольшой, нешумный, долгоиграющий. И лучшего занятия у Сереги не было, кроме как сидеть, прижавшись к отцу, и глядеть в огонь. Угли медлительно мигали, обнажая и скрывая алые зрачки саламандр. Словно многолапое смешное чудовище, костер принимался суетливо потирать ладоши, а то превращался вдруг в скопище маленьких ламинарий — ярко-красных, угодивших в вертлявое течение.
И все самое лучшее, самое теплое, от смеха до слез — все таилось в одной маленькой звездочке, в целости и сохранности сберегая память о прошлом и будущем. Удивительно, но Серега ясно видел: будущее хранилось здесь же, рядом с его прошлым, все равно как пара соседствующих книжек. И та, что таила в себе будущее, была удивительно толстой — страниц под тысячу или того больше. Он должен был родиться еще раз, и еще… А близкие люди водили вокруг хоровод, искристым облаком кружа над костром, даже не думая затухать. Далеко и отстраненно Серега чувствовал, что по щекам его катятся слезы. Не вниз, а куда-то в стороны — к ушам. И чудо-томограф их, наверное, тоже снимал на свою чувствительную пленку, чтобы удивить, а может, насмешить шибко умных врачей.
В полузабытьи он пропустил момент извлечения из пушки. Его продолжало кружить там — в волшебном мире, где-то над и где-то вне, Серега даже не знал, как правильно это именуется. Знал только, что мир этот есть, что даже искать его не надо. Он вокруг и он внутри, пусть даже его не всегда видишь и редко чувствуешь…
— Теперь быстренько в операционную! У нас там второго уже подвозят.
— Тогда я ставлю капельницу?
— Конечно, ставьте…
Серега все слышал, но мало что понимал. Кажется, врачи спешили. Как спешил вокруг и весь мир. И за его сломанный нос они взялись, чуть ли не пританцовывая. Что-то с хрустом взгрызалось в переносицу, Сереге начинало казаться, что щипцами копаются прямо в мозгу. Пару раз инструмент срывался, хирург в голос чертыхался, и Серега хрипло посмеивался:
— Мало каши ели…
Голос напоминал блеяние простуженной овцы, но хирург с медсестрами тоже похмыкивали.
— Шутник попался! Лежит под ножами — и шутит…
И стоящая рядом медсестра, наверняка, безумно красивая, бесконечно добрая, продолжала поглаживать Серегину руку. То ли успокаивала, то ли уговаривала пошутить еще. И Серега рад был ее повеселить.
— Вы там не забудьте чего-нибудь…
— Что, что?
— Ну, обычно доктора забывают какую-нибудь ерунду. Ножницы там в животе, скальпели… Зашивают все, заклеивают, а потом вспоминают.
— Не волнуйся, у нас тут все посчитано и пронумеровано. Инструмент английский, дорогущий. Так что ничего не оставим…
А в общем с ним управились быстро. Что именно они делали, Серега так и не понял. Онемение глушило боль, а лекарства продолжали вытворять с сознанием забавные фокусы.
— Ну все, шутник! Отправляйся досыпать, а потом на поправку.
Серега вспомнил, что надо быть вежливым.
— Спасибо. Заходите в гости.
— Если в палату, то зайдем и не раз… Лидочка, добавь ему акранита с новокаинчиком. А то отправится гулять по больнице.
Ласковые руки медсестры снова пришли в движение, Серега почувствовал легкий укол. Словно комарик укусил. По венам поползла жаркая волна. Как вулканическая пузырящаяся лава. Все выше и выше, до горла, до полушарий. Серега уснул.
«Немного холодно в кедах! — вопил Чиж. — Но это фигня!..»
Серега слушал и барабанил по собственному колену. Плеер ему притащил вчера Антоша. Можно сказать, подарил. И записей скачал, наверное, песен под триста. Конечно, по своему вкусу выбирал, но вкусы у них во многом совпадали. То есть от Чижа Серега не шибко фанател, но некоторые песни ему, действительно, нравились. Эта, например, или про солдатика, что «стрельнул в себя и больше ни при чем»… С музыкой болеть было проще и веселее. Голова все еще ныла, из ноздрей, словно бивни торчали огромные турунды, дышать приходилось ртом, но музыка все скрашивала.
В крохотной палате справа лежал дед Семен — старенький, но вполне боевой дед. Серега всерьез ревновал его к Лидочке — пухленькой медсестре, что держала его за руку на операции. Так уж протекала больничная жизнь. В Лидочку влюблялись все, потому что за руку ей приходилось держать каждого оперируемого пациента. Вот и дед уже не раз пытался ее приобнять, чмокнуть в ладошку. Серега давно забросал бы его подушками, да тоже жалел. У себя на даче дед Семен чистил грядки, споткнулся о древесный корень и бацнулся головой в чугунную ванну. «Чуть мозги не расплескал, — весело пересказывал он. — Часа три пролежал без сознания, потом ползком добрался до дороги. Там меня чуть было не переехали, смеркалось уже, — мало ли что там валяется. Спасибо, тормоза у машины добрые оказались — в паре сантиметров встал! В общем, подобрали-обобрали и в больницу»… Дед жизнерадостно смеялся. Вероятно, действие наркотических лекарств, вкачиваемых во время операции, у него затянулось…
Слева от Сереги томился выздоравливающий Боб, парень лет двадцати, длинный и непутевый. То есть звали его Борисом, но сам он представлялся как Боб, — наверное, Бобом и был по жизни. Потому что попал сюда за прыщи и фурункулы. Выдавливал их почем зря и довыдавливался, дурила. В один прекрасный день получил заражение крови и чуть даже не помер. Когда добрался до травмпункта, голова у него напоминала хороших размеров арбуз. Ни слышать, ни говорить этот умник уже не мог. Полная, короче, гангрена.
Сейчас, впрочем, у Боба все нормализовалось — и стул, и речь, и даже физия. Неделя очищающих процедур вновь превратила его в человека. И конечно, парень вовсю уже ковырял какими-то щепочками в ушах и зубах, прицеливался к шелушинкам на лице. Врачи в сотый раз твердили ему об опасности выдавливания угрей и прыщей, но удержаться Боб был не в состоянии. Пальцы его сами искали что бы такое почесать, сцарапать и выдавить. Конченный, в общем, был человек.
Кстати, именно Боб подсказал Сереге один из вариантов мести. Прыщи — это ведь прежде всего загрязненный кишечник, — твердили доктора, а раз так, то пациента следует пичкать слабительным. Чистили, в общем, Боба, как могли и умели. Ему это, само собой, не нравилось, да и кому понравится? В любой момент посреди самого жаркого спора он мог, вдруг, вскочить с койки и семенящим шагом ринуться вон из палаты. Лицо у него при этом делалось бледно-лиловым, глаза обретали собачью сосредоточенность. Словом, лекарство Бобу давали хорошее. Что называется — внезапное. Именно это лекарство Серега и задумал спереть однажды у медсестер. Ну а после в школьной столовке всыпать все это в компот Стасу и малость подождать. Потому что если сработает посреди урока — да еще у грозной Авроры, что вела у старшаков этику и никого обычно в туалет не отпускала, то шутка выйдет замечательная.
Хотя… Все равно мелконькая получалась месть. Типа, подножка из-за угла, а такие заугольные пакости вряд ли кого-нибудь красят. Можно, конечно, подойти и шаркнуть по роже водяной бомбочкой — прилюдно. Только чтоб в бомбочке не вода была, а какие-нибудь чернила. И пусть потом отмывается.
А лучше всего аппарат изобрести, чтоб встал под него — и на час-полтора превращаешься в супермена. Чтобы пресс титановый и кулаки, как у Кости Цзю. А на переменке у тех же гаражей да при свидетелях честно подвалить один на один. Стас, конечно, тот еще буйвол, — кирпичи, наверное, выковыривает из стен, но против Цзю обломается. Серега почти воочию видел, как подходит к Стасу, как с улыбкой качает головой. Нехорошо, мол, куча-могуча. За носяру ответ держать придется… Тот, конечно, процедит в ответ какую-нибудь гадость, пошлет, скажем, — и раз! Момент истины! А после — гостинец в ухо! И тут же третьим в брюхо — с красивым крюком по печени. Стас хрипит, валится, и тут же кто-нибудь из своих подскакивает, громко начинает считать, но считать бессмысленно, — нокаут чистый. «Куча-могуча» растеклась, лежит, не шевелится. И тогда уже момент истины номер два — тот самый, что зовется звездным. Под сотнями восторженных взоров, покачивая по-кукольному расставленными руками, точь-в-точь как у Сильвестра какого-нибудь Сталлоне, Серега неторопливо вернется в школу. А там уже и шепотки полетят за спиной, и губки начнет кусать пунцовая от осознания собственной вины Анжелка…
Серега вздохнул. Увы, грезы — это всего лишь грезы. До истинных боевых гроз им, к сожалению, как до луны и до солнца.
Чижа в наушниках сменил Никольский, затянув почти классическое: «Когда поймешь умом, что ты один на свете»… Вообще-то Никольского Серега любил, но сегодня решительно перескочил на десяток песен вперед. Потому что одиночества не было, — после операции он это знал совершенно точно. Близкие искры и звезды парили справа и слева, стоило только протянуть руку. Те же Боб с дедом Семеном за три дня совместной лёжки стали почти родными. Вчера вот приходил Антон, а сразу после него приехала мама с пакетом пирожков и литровой банкой киселя. Пирожки, правда, в горло не лезли — после операции было еще больно, но кисель Серега уконтрапупил с большим удовольствием. И на коленях у мамы тоже успел полежать. Совсем как в детстве. А она, похоже, была и рада. Где еще урвешь минутку, когда взрослого сына можно приласкать да погладить. Они поговорили о школе, о Ленкиных успехах, немного повспоминали о прошлом. Ужас, конечно, но у Сереги, оказывается, было уже свое прошлое — далекое и не очень, счастливое, в котором обитал еще живой отец, и буднично-нелепое — с отчетливым привкусом слез, с вечерним бдением за уроками и бессонными ночными часами, когда вспоминалось больше, чем мечталось.