г. Выходите немедленно.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
– Господин капитан, – эти слова были обращены уже ко мне, – вы сейчас же выдвигаетесь к артдивизиону, передаёте приказ о небольшой паузе и потом о трех слитных залпах. Очень надеюсь на вас, Тимофей Васильевич. Надо всё рассчитать идеально – и залпы, и выдвижение в обход казаков, и атаку двух сотен.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
Всё удалось. Китайцы, сосредоточив огонь на атакующих, не заметили, как к ним в тыл вышла резервная нерчинская сотня с тачанками. Оказавшись меж двух огней, солдаты противника начали покидать выгодную позицию, а казаки на измученных конях бросились в преследование. На расстоянии почти пять вёрст вспыхивали скоротечные схватки, в наступивших сумерках преследование прекратилось, и отряд встал на отдых.
Подводя итоги боя на вечернем совете, Ренненкампф отметил, что благодаря мужеству и героизму казаков и артиллеристов был разбит трёхтысячный китайский отряд, имевший восемь орудий. Потери неприятеля составили от трехсот до пятисот человек. Казаки потеряли из нерчинцев убитыми сотника Шкляра, легко ранен был подъесаул Шарапов и шестнадцать казаков убиты или ранены. У амурцев потери были значительно меньше: двое убитых и трое раненых казаков, а также ранен пятью пулями командир четвертой сотни Вондаловский. Наибольшие потери были во второй сотне забайкальцев, шедшей в атаку в скомканном строю, в то время как амурцы смогли развернуться лавой.
– Что же, браты, давайте ещё по одной за погибших казаков и станичников, – с этими словами я опрокинул в рот из кружки грамм сто чистой, как слеза, байцзю, или, как её здесь называли казаки, чистой ханшин, то есть китайской водки.
«Хорошо пошла…» – энергично выдыхая, подумал я, оглядев свой первый, ещё «детский» черняевский десяток, который весь, кроме Дана, сидел рядом со мной вокруг костра.
После вечернего совещания меня нашёл Ромка и сообщил, что если у меня есть возможность, то браты ждут на поздний ужин, удалось кое-что надуванить. Плюнув на всё, тем более генерал Ренненкампф меня ничем не озадачил до утра, направился в расположение четвёртой сотни. Могу же я хоть раз посидеть, в смысле, поужинать со своими побратимами или нет? До сих пор как-то не вышло.
– Ермак, вот ты мне скажи, за что Гришка Чупров, старший брат Чуба, сегодня голову сложил? Кому она нужна, эта война? – с какой-то истерикой в голосе спросил меня сильно захмелевший бывший командир первой тройки Тур, или старший урядник Верхотуров Антип, в своё время закрывший собой генерал-губернатора Корфа.
На него попытался шикнуть Ромка, Чуб и кто-то из братов, но я их остановил:
– Антип, братка, не нужна нам эта война. Не мы её начали. Но воевать придётся. Ты просто не видел, что эти ихэтуани-боксёры творят! Своих, принявших христианскую религию, вырезают всех, не жалея ни женщин, ни детей. Головы рубят, живьём сжигают! – Чуть не ляпнул «фашисты». – Ты хочешь, чтобы они к нам через Амур пришли?!
– Да ты чего, Ермак?! – Тур на глазах начал трезветь. – Да я их голыми руками рвать буду!
– Ну и не хрена такие вопросы задавать! – мрачно произнёс Феофан Чупров. – Брат не зря погиб! А я за него еще десяток… нет, сотню на тот свет отправлю. Будут суки узкоглазые помнить семью Чупровых!
Со всех сторон посыпались слова, пытающиеся успокоить Феофана.
– Ермак, а можно Гришку домой или хотя бы на родной берег отправить? – казак с надеждой посмотрел на меня.
– Извини, Чуб, но нет. Мы уже далеко ушли. С ранеными не знаем что делать!
– Придётся Гришке в чужой земле лежать, а у него три месяца назад после дочки только сын народился! Мой племяш! – Чупров грустно помотал головой.
– Ермак, разреши ещё по одной, и всё, – обратился ко мне хорунжий Селивёрстов.
– Давай, Лис, за Григория Анисимовича Чупрова, пусть ещё и не преданного земле. Царствие ему Небесное!
Выпили. Потом Феофан отпросился уйти. Пошёл к телу брата.
Проводив глазами скрывшуюся в темноте сгорбленную фигуру Чуба, Ромка тихо произнёс:
– Надеялся он, Ермак, что ты поможешь отправить тело брата за Амур.
– Извините, браты, но такое не в моих силах. Если что случится, и я здесь в чужой земле лягу.
В это время над головой в ночном небе раздалось журавлиное курлыканье.
– Стаю спугнули, – задрав голову в звёздное небо, произнёс Шах, и все замолкли, вслушиваясь в звуки, раздающиеся с небес.
Журавли прошли над нами и вскоре скрылись в звездной небесной дали.
– Я слышал от деда, а тот от кубанских пластунов, что на Кавказе считают, что когда-то в их горах жил отважный воин, который сражался за счастье и покой своей земли. После смерти душа отважного героя вселилась в прекрасного и смелого журавля, – произнёс я, пытаясь отвлечь своих братов от смерти брата Чуба.
– Красивая сказка, – произнёс Савин Семён. – Или это правда, ваше высокоблагородие?
– Сыч, ты чего? – несколько ошалев, произнёс я. – Мы же договорились как по-старому.
– Не будет по-старому, Ермак, – грустно произнёс Савин. – Вон Дан, как стал благородием, так в станице со всеми через губу разговаривает. К нам на ужин не пришёл. Он же теперь офицер. Ты, Ермак, и Ромка – не такие, но всё равно по-старому только вот здесь перед костром.
Повисло напряжённое молчание.
«Да, сейчас как прежде не будет, – огорченно подумал я. – Хочешь не хочешь, но сословное общество. Прежнего не вернёшь, как бы я и Ромка этого ни хотели, но какая же досада! Юность прошла, как же жаль!»
Я сам не заметил, как потихоньку для себя самого, но набирая обороты, запел:
Мне кажется порою, что казаки,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Наш костёр в общем биваке был несколько на стороне. Зная непростые отношения офицеров и казаков нашего десятка, остальные представители казары[6] старались не отсвечивать, но услышав мою песню, как-то ненавязчиво стали приближаться к месту нашего ужина. Я же продолжал:
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
До Иосифа Кобзона или Марка Бернеса мне, конечно, далеко, но в душе будто бы рождались строки этой замечательной песни моего мира, и я пел, пел так, как чувствовал её после всех потерь за последние дни:
Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!
«Господь или кто-то спас меня пару раз за последнее время от неминуемой смерти. Значит, ещё поживу», – думал я, продолжая петь, наращивая громкость.
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
Закончив песню, я замолчал. Молчали браты и окружившие наш костёр казаки.
– Господин капитан, – вдруг услышал я за своей спиной голос генерала Ренненкампфа, – чья это песня?
«Вот это попал! Как же он подошёл незаметно! Проморгали все, млять!» – успел подумать я, вскочив с земли, застегивая крючки и пуговицы, которые расстегнул, расслабившись.
– Смирно-о-о!!! Ваше превосходительство, моя песня! – вытянувшись во фрунт, отчеканил я.
– Вольно, братцы! – Павел Карлович усмехнулся. – Тимофей Васильевич, а угостить своего командира чем-то найдёте?
– Ваше превосходительство, сейчас всё будет!
Не успел я произнести этих слов, как появился Севастьяныч, которого я ранее хотел посадить за наш общий «стол» вокруг костра, но тот отказался, сказав, что побратимы и денщик – это несовместимо. Зато здесь он среагировал моментально, откуда-то появился кубок-чаша, тарелка, вилка, нож, чистое полотенце. Не обращая внимания на застывших казаков, Хохлов в мгновение, пусть и несколько грубо, организовал «стол» для генерала.
– Однако, – произнёс Ренненкампф, сев на пятую точку. – И чем меня покормят бывшие казаки конвоя его императорского высочества?
– Ваше превосходительство… – начал я и замолк. А что я мог сказать? «Китайская водка, жареная и жесткая, как подошва, конина, какие-то овощи, сухари?»
– Ваше превосходительство, – раздался над моим ухом бас незнакомого мне бородатого казака забайкальца, – его высокоблагородие забыл, что приказал приготовить гуся и дичину. Сейчас всё принесут.
Не прошло и пяти минут, как перед Павлом Карловичем стояло блюдо с зажаренным гусем и какой-то мелкой запечённой птицей. В кубок, правда, налили ту же китайскую водку, которую генерал выпил не поморщившись, после чего закусил оторванной гусиной ногой.
– Благодарю, братцы! Тимофей Васильевич, проводите меня, – через некоторое время произнёс Ренненкампф, поднимаясь с организованного застолья.
Отойдя от нашего костра метров на двадцать, генерал произнёс:
– Господин капитан, я удовлетворён тем, как вас любят казаки, и не только амурские. Ваша новая песня прекрасна, и мне хотелось бы, чтобы она была исполнена среди офицеров нашего отряда. – Генерал сделал паузу, после которой поинтересовался: – Что вы собираетесь делать дальше?
– Ваше превосходительство, я не понимаю вашего вопроса. Надеюсь, что ваше предложение быть офицером по особым поручениям не было…
– Тимофей Васильевич, я вынужден вас огорчить, – генерал прервал меня и сделал паузу. – Военно-ученый комитет, к которому вы приписаны, расформирован. Друг из столицы три недели назад по телеграфу сообщил.
«Ох…ть, млять…» – а дальше никаких мыслей не было.
– После данного рейда я надеюсь получить под командование Забайкальскую казачью дивизию, в штабе которой хотел бы видеть вас штаб-офицером. Подумайте…