— Убит он, уже холодный. Кровь пропиталась сквозь фуфайку. Вот возьми, старшина.
В руках Леонова оказался морской командирский кортик.
Вернувшийся сел, руки его дрожали, на лице не было ни кровинки.
После ухода Уленкова прошло часа полтора, разведчики поняли, что пока помощи ждать неоткуда.
Леонов сказал:
— Выходит, нам надо держаться до темноты. Тогда или нас вызволят, или сами прорвемся. Сейчас соваться нельзя, всех покосят. Давайте подсчитаем наши боеприпасы, распределим между собой. За каждым сектор, держать его даже раненым. Немцы с мыса на прорыв едва ли пойдут, им оставлять укрепления наверняка запрещено, да и знают, что мы их поколотим. Будут ждать выручку. Все дело в том, к кому она раньше придет: к ним или к нам.
Пересчитали патроны, гранаты. Обнаружили две лишние винтовки, их, видимо, впопыхах утром кто-то уронил. В запасе остался и автомат Кашутина. Зарядили до отказа все диски, магазины, пулеметную ленту.
По верхушке холмика выложили из камней небольшие ячейки-брустверы, через них наблюдали за оконечностью мыса. Немцы без дела не сидели, тоже укреплялись, сдаваться не собирались.
Наблюдали за мысочком по двое, по трое. Остальные спускались вниз перекурить, согреться, размять затекшие руки и ноги. Леонов, Агафонов и Барышев чаще других подходили к Шелавину.
А на высоте, с которой отряд скатился рано утром в лощину для атаки, никого уже не было.
Командира отряда Николаева ранило дважды, нетяжело, однако идти он мог, лишь опираясь на плечи моряков. Он спрашивал, где комиссар, командиры взводов, где Буянов с ротой.
— Комиссар шел правее нас. После первых залпов я видел, он повернул к берегу. С ним было примерно отделение, — сказал Радышевцев.
— Шелавина и Кашутина, как только рванули мины, я из виду потерял. Слышал голос Кашутина. Флоринский и Шерстобитов едва ли живы, — говорил Мотовилин.
Николаев приказал выделить двух-трех человек для поиска капитана Буянова.
Ждали полчаса. Радышевцев, которого Николаев послал в разведку, не появлялся.
Мотовилин предложил возвращаться на исходные позиции. Николаев согласился: другого выхода не было.
От потери крови он обессилел. Мотовилин и Хабалов понесли командира.
На берегу Сеннухи старшим из командиров оказался Никандров. Он собрал моряков из разных отделений, велел им залечь по прибрежному невысокому гребешку и стрелять по немцам, что прятались в каменных ячейках на оконечности мыса.
Никандров видел, как впереди, ближе к другому берегу полуостровка, за невысокой грядкой, укрылось десятка полтора разведчиков. На поляне, где моряков настиг залп, лежат погибшие и раненые, но скрытно к ним никак не подойти. Пробовали выручать товарищей, но огонь немецких пулеметов преграждал дорогу к поляне.
На оконечности мыса Никандров разглядел землянку. Дали туда очередь, но только раздразнили врага. В ответ завыли мины.
Никандрову почудилось, будто кто-то поет «Интернационал». Песня слышалась справа, ближе к оконечности мыса. Пополз в ту сторону и наткнулся на Бориса Абрамова. Левая нога у него была перебита, осколок мины повредил позвоночник. Борис на локтях полз к немцам, волочил непослушные ноги, в обеих руках держал гранаты.
— Саша, ты? — обрадовался Абрамов. — На локтях ползу к фрицам, метну гранаты, а потом зубами… Глядишь, открою путь к своим.
— Держись, Боря, руками за шею, я вынесу тебя.
Неведомо, как хватило сил, как его не покосили немцы, но Никандров добрался до берега залива. Осенняя вода, словно льдом, резанула по телу, он скрипнул зубами. Вылез на отлогий берег, нашел среди валунов ровное место, поросшее карликовыми кустиками, положил раненого.
— Все, Саша, отходил я свое. Отбили мои мотыли. Не махать мне ими ни на лыжах, ни в походах, — с тоской сказал Абрамов.
Никандров не отвечал. Что можно было сказать Борису? Еще совсем недавно он видел его в красной шелковой рубахе чемпиона, шагавшего перед тысячами мурманчан…
— Ты, Боря, полежи, — сказал, пытаясь не выдать своей горечи, Никандров. — Там еще кто-то стонет. Схожу, потом приду к тебе. Покличу ребят, они помогут отнести тебя к катерам.
Когда старшина со всей своей группой вернулся на поляну, где оставил Абрамова, тот лежал без сознания, жизнь его угасала. Никандров решил вести людей к месту высадки…
Днем на берегу стали рваться тяжелые снаряды. Летели они через Мотовский залив с Рыбачьего. Для поддержки десанта огнем было выделено пять батарей пушечного полка. По расчетному времени на Могильном, никого из своих не должно было оставаться. За этими разрывами снарядов своих орудий с содроганием наблюдали бойцы крохотной группы Леонова. Орудия выпустили около четырехсот снарядов. Ни один снаряд не попал на мыс, где находились немцы.
— Нам бы рацию, мы бы показали, куда стрелять.
— Были бы катера поближе, можно и флажками бы написать, где укрепился враг. Ведь мы сидим в таком месте, что лучшего поста для корректировки огня не бывает.
Умолкли батареи с Рыбачьего, и тут же заголосили орудия из-под Титовки. Гул от разрывов висел над округой. Разведчики лежали. Только один наблюдатель следил за оконечностью мыса.
В какую-то из пауз раздался взрыв гранаты. Все вздрогнули, плащ-палатку, под которой лежал разведчик Жданов, откинуло, а самого его перевернуло. Граната разорвала Николаю грудь, оторвала кисти рук.
Жданов пришел в отряд с подводной лодки. В первой же операции обрушилось на него немыслимо тяжкое испытание. Нервы не выдержали. И он выдернул кольцо гранаты, прижав ее к груди… Еще одним разведчиком стало меньше.
Все понимали, что надежд на спасение почти нет, но все же Коля поторопился.
Прилетел «фокке-вульф», на малой высоте прошелся туда-сюда, покрутился над полуостровом.
Леонов стрелять по самолету запретил, сказал, чтобы затаились, замерли под плащ-палатками.
Воздушный наблюдатель, наверное, передал своим, где держится горсточка русских, так как вскоре возобновился минометный обстрел. Теперь мины падали возле бугра.
Бугорок этот, ровный, поросший мхом и травой, заканчивался каменным столпотворением у воды. Остроугольные камни лежали на берегу, торчали из воды. Между ними вилась тропка, по которой ходили на оконечность мыса. Тут в расщелинах немцев стерег Зиновий Рыжечкин. Когда обстрел утих, окликнули парня, тот не ответил. Подошли поближе. Возле Зиновия лежал разбитый автомат. Рыжечкин еще был в сознании, но говорить не мог. Его перенесли под бугорок, положили на плащ-палатку. Он посмотрел на товарищей, попросил умыть и напоить. Во флягах воды ни у кого уже не было. В торфянике выкопали маленькую ямку, набрали воды. Он обвел ребят глазами, попытался что-то сказать, но не мог. Через несколько минут лицо Зиновия накрыли плащ-палаткой.
День клонился к вечеру, стало смеркаться. Леонов приказал готовиться к прорыву: собрать имущество, одеть рюкзаки, подобрать оружие. Барышев и Каштанов понесут Шелавина.
Комвзвода лежал на плащ-палатке, пистолет в кобуру не вложил, держал в руке. Михеев попросил гранату, так как стрелять он не может, а метнуть, когда надо, сумеет.
Федор Курносенко остался на позиции прикрывать отход товарищей.
Агафонов выдвинулся вперед, добрался до камней у воды, чтобы оттуда подать сигнал своим. Барышев и Каштанов подняли Шелавина.
На берегу возле камней возник силуэт. На фоне воды он смотрелся как на экране.
— Наши пришли, — радостно крикнул кто-то из разведчиков.
С берега протарахтела очередь. Разведчики резанули из автоматов. Человек либо упал, либо залег.
— Федор, крой с пулеметом ко мне, — крикнул Леонов Курносенко. — Немцы подошли с материка. Одного сейчас ссадили. Цель на камни, там Агафонов. Прикрой его.
Курносенко дал очередь. Агафонов успел добежать до большого камня и притаился за ним.
Немецкий пулеметчик затаился с другой стороны валуна. Семен приготовил две гранаты, стоял не шевелясь. Пулемет изрыгнул пламя. Агафонов бросил гранаты, плюхнулся плашмя. За камнем рвануло. Из-за камня вывернулся солдат. Семен скосил его очередью и дал сигнал товарищам — можно идти к берегу. Разведчики были уже у камней, когда заработал немецкий пулемет, приткнувшийся чуть выше по склону.
Агафонову обожгло руку. В небе загорелась осветительная ракета, за ней другая. Они взлетели рядом с немецким пулеметом.
— Я доберусь до вас, гады, — сказал Михеев.
Он полз, волоча раненую руку. Одна осветительная ракета сменяла другую. Для броска гранаты лежа далеко. Ракеты заставляли его на время замирать. И все же он выбрал момент, бросил с колена. Пулеметная струя прошлась по нему наискосок от плеча к поясу. Пулемет замолк, ракеты больше не светили.
Разведчики нырнули в темноту. Никто за ними не гнался. Еще не верилось, что вырвались из ловушки. Шагали осторожно, молча, вслушивались в каждый шорох.
Шелавина несли попеременно.
На всех навалилась непомерная усталость. Колени подгибались, клонило в сон. Только споткнувшись о камень, о хворостину или о корневище, то один, то другой вздрагивал и просыпался.
— Ребята, милые, не уроните меня, — шепотом умолял носильщиков Шелавин.
Он не стонал, не жаловался, молча переносил боль. В душе был безмерно благодарен друзьям, что вытащили его из пекла, но он ясно понимал, что это не конец испытаниям. Они еще не на корабле, не на своем берегу.
После короткого привала, когда нести Шелавина взялась очередная пара, заметили, что в общей цепочке нет Агафонова. Покричали, Семен не отзывался. Остановились. Осмотрели все справа и слева от себя. Двое вернулись немного назад. Был парень, и нет его, будто испарился.
Перед утром пошел снег. Разведчики торопились поскорее добраться до места.
Начало светать, когда вышли на берег примерно в том месте, где высаживались прошлой ночью. Ни у берега, ни вдали катеров не было. Только холодные волны катились одна за другой. Свежевыпавший снег резко очерчивал границу между морем и землей.
Берега ручейка, возле которого остановились, поросли низеньким кустарничком. В нем и залегли, закопавшись в снег.