Но следует ли его принимать? Даже в далеком Мичигане шли разговоры о том, что Европа стала небезопасной для евреев: Гаудсмит критиковал университетскую библиотеку за то, что она подписалась на пронацистские периодические издания, и отказался от членства в одном немецком физическом обществе, так как оно не осудило нападки на физиков-евреев. То, чему он стал свидетелем в поездке по Европе, только усилило его беспокойство. При въезде в Германию и Италию пограничники конфисковали у него экземпляры журнала The New Yorker и газеты The Saturday Evening Post, объявив их декадентской пропагандой, а из его гостиничного номера в Риме были украдены личные бумаги. Более того, его друг Дирк Костер переправлял Лизу Мейтнер через границу как раз в то время, когда Гаудсмит был в Голландии, – это служило явным предупреждением о нависшей над ним угрозе. Но больше всего Гаудсмита испугали банды нацистов, маршировавшие по улицам самых разных городов. «Главная статья экспорта нынешней Германии, – заявлял он в одном из писем, – это пропаганда ненависти». Он начал называть жителей этой страны «германьяками».
И все же он не мог полностью отказаться от своей давней мечты получить профессорскую кафедру в Нидерландах и после возвращения в Анн-Арбор в октябре 1938 г. целый месяц уговаривал себя принять это предложение. Его заботило вот что: если он откажется, университет сочтет это оскорблением и он никогда больше не получит работу на родине. Кроме того, разве дела в Европе на самом деле так уж плохи? Да, в Германии ужас что творится, но он-то поедет в Голландию – «оазис в европейской пустыне», как он ее называл. Он также подозревал, что военную мощь Германии переоценивают. У Франции всегда была грозная армия, говорил он друзьям, и она не даст «германьякам» спуску в любой войне. Гитлер, скорей всего, просто блефует. «Как голландец с объективной точкой зрения, – писал он другу, – я все еще ставлю 6 против 1, что в 1939 году войны не будет».
Но, как он ни уговаривал самого себя, страх перед Германией в итоге победил. Гитлер уже аннексировал Австрию и значительную часть Чехословакии, а если он пренебрег их границами, то что говорить о границах кроткой, беззащитной Голландии? Что еще важнее, у Гаудсмита теперь была дочь, и, сколь бы ни влекла его профессорская должность на родине, он содрогался при мысли о том, что Эстер может подвергнуться преследованиям нацистов. С тяжелым сердцем он отказался от работы в университете. Это решение стало ударом для его родителей.
Закрыв дверь в Европу для себя как ученого, он начал размышлять, как вывезти оттуда родителей, чтобы оградить их от опасности. Он сознавал, что это будет нелегко. Вступая в брак, Исаак и Марианна преодолели серьезные социальные барьеры: она происходила из богатой семьи, а он был всего лишь племянником их горничной. Теперь у них обоих был успешный бизнес в Гааге, от которого они не хотели отказываться. Отец производил мебель и торговал сантехникой; Гаудсмит подшучивал над «красивыми, блестящими, отполированными вручную сиденьями для унитазов из красного дерева». Мать владела магазином-ателье модных женских шляп. (Судя по всему, у юного Сэмюэла был природный дар замечать модные тенденции, и Марианна часто прислушивалась к его советам по поводу новых фасонов. «Этой лучше подойдет цветок вместо пера», – говорил он и неизменно оказывался прав.) Жизнь в Голландии – это все, что знали Исаак и Марианна, и они не могли представить себе переезд в Америку. Но Гаудсмит настаивал и начал процесс подачи документов на иммиграционные визы.
Тем временем, возможно, чтобы компенсировать разочарование из-за неполученной кафедры, Гаудсмит направил всю свою энергию на другую задачу – организацию работы ежегодной Летней физической школы в Мичигане.
В течение 10 лет на семинары и лекции в этой летней школе приезжали ведущие физики со всего мира: Роберт Оппенгеймер, Пол Дирак, Нильс Бор, Вольфганг Паули. Все они останавливались в общежитии неподалеку от университета и по выходным предпринимали вылазки ко львам и медведям в зоопарке или на местный пляж, чтобы выпить солодового молока и скатиться с водяной горки в черных купальниках с лямками в стиле Тарзана. (Бейсбол пользовался у них гораздо меньшим успехом: ученые были людьми довольно неуклюжими.) Окружая себя европейцами, Гаудсмит меньше страдал от изоляции, а после возвращения из Европы в 1939 г. он собрал лучший состав выступающих, обеспечив участие в летней школе сразу двух нобелевских лауреатов – Энрико Ферми и Вернера Гейзенберга. Особенно рад он был заполучить Гейзенберга. Он настоял, чтобы его старый друг остановился у него дома, а в качестве дополнительного преимущества посулил Гейзенбергу, страстному музыканту, который иногда читал лекции по операм Моцарта, фортепиано на все время его пребывания. Коллеги оценили его усилия по достоинству. Один даже признался Гаудсмиту, что подумывает прилететь в Анн-Арбор на самолете (неслыханно дорогое удовольствие для того времени), лишь бы встретиться с Гейзенбергом.
К последней неделе июля, когда школа должна была начать работу, люди с трудом сдерживали волнение. Темы семинаров включали космические лучи и деление урана, и Гаудсмит отвел достаточно времени для напитков и общения. В целом все складывалось так, что этот сезон должен был стать лучшим за всю историю школы. И он стал бы таковым, если бы не одно обстоятельство. Как и над Европой, над Анн-Арбором тем летом витала тень Адольфа Гитлера. Несмотря на содержательные научные дискуссии, участники отвлекались и нервничали; сколь бы старательно ни пытались они ограничить свое общение физикой, в разговорах за выпивкой неизбежно звучало: война, война, война. Особенно наглядно это проявлялось при встречах с Гейзенбергом, которому приходилось отвечать на острые вопросы о положении дел в Германии.
Безусловно, Гейзенберг не был политиком и втайне питал отвращение к нацистам. Но в то же время он, как многие интеллектуалы, высокомерно полагал, что его гений в одной области делает его специалистом и в других вопросах. Идя на поводу у своих патриотических чувств, он сетовал, как плохо вся эта политическая шумиха отражается на добром имени Deutschland. Как будто настоящей жертвой тут был немецкий Volk. Неудивительно, что Гейзенбергу каждый вечер приходилось отражать атаки. Как вы можете там сейчас жить, вопрошали его друзья. Разве ваша совесть не противится тому, что происходит? Обычно уверенный в себе, Гейзенберг раз за разом оказывался загнанным в угол. Мало кто знал, как трудно ему было давать ответы на эти вопросы.
Гейзенберг прибыл в Мичиган потрясенным. Недавно ему пришлось пережить несколько стычек с нацистскими чиновниками по поводу якобы совершенных им мыслепреступлений. В частности, его обвинили в продвижении «еврейской физики» в ущерб «арийской физике».
Впервые он услышал этот бред, посетив выступление Альберта Эйнштейна в 1922 г. Когда Гейзенберг входил в зал, какой-то пикетчик сунул ему в руку красный листок – там теория Эйнштейна «разоблачалась» как мошенничество, раздутое еврейскими газетами. Гейзенберг не обратил на это особого внимания, подумав, что на научных форумах всегда найдется какой-нибудь псих, но затем Эйнштейн отменил лекцию, сославшись на угрозы насилия. Позднее Гейзенберг обнаружил, что протестный пикет организовал немецкий физик и нобелевской лауреат Филипп Ленард. Вскоре после срыва лекции ободренный успехом Ленард стал активнее нападать на Эйнштейна в статьях и выступлениях, осуждая теорию относительности как заговор, организованный евреями и большевиками с целью подорвать старую, надежную «арийскую физику». В первую очередь Ленард и ему подобные возражали против абстрактного, исключительно математического подхода теории относительности, который они противопоставляли осязаемой, интуитивной физике времен своей молодости. Эти нападки обескуражили Гейзенберга.
К несчастью для себя, в последующие годы он все больше подрывал старую, надежную «арийскую физику», прежде всего публикацией в 1927 г. своей работы о принципе неопределенности. Больше, чем любая другая идея, принцип неопределенности ознаменовал разрыв между классической физикой, которую обожал Ленард, и квантовой механикой, которая стремительно теснила ее. В результате, хоть Гейзенберг и был чистокровным немцем, Ленард и другие «арийские физики» смотрели на него косо и сердито ворчали при каждой встрече.
Интересно, что в равной степени жизнерадостный и наивный Гейзенберг не замечал их явной враждебности. Тем сильнее он был ошеломлен в январе 1936 г., когда другой лауреат Нобелевской премии, Йоханнес Штарк, нанес по нему удар во время газетной кампании против «еврейской физики». В феврале в своем выступлении Штарк снова набросился на Гейзенберга, назвав его духовным родственником «этого еврея Эйнштейна». Вскоре после этого государственный научно-исследовательский институт отказался от обещания назначить Гейзенберга на руководящий пост. Потрясенный Гейзенберг написал на статью Штарка ответ, но каким-то образом смог убедить себя, что в немецкой науке все в порядке.
От этой благостной надежды не осталось и следа в июле 1937 года – года, столь болезненного для Гейзенберга, сколь и для Гаудсмита. Вернувшись домой в Мюнхен после поездки, он получил от друга предупреждение о новой статье Штарка в газете Das Schwarze Korps («Черный корпус») – официальном издании СС. Статья называлась «Белые евреи в науке». В этом опусе на целую страницу, изобилующем грамматическими ошибками, перефразировались старые доводы о декадентской «еврейской физике», а затем шло кое-что новенькое и отвратительное. Как будто недостаточно нам было мерзких евреев, так теперь у нас появились арийцы, которые ведут себя как евреи, возмущался Штарк. «В просторечии, – писал он, – такую заразу называют "белый еврей"». Далее Штарк уже прямо указал на Гейзенберга, обрушившись на него за то, что тот укрывает евреев и иностранцев в своем институте, не говоря уже об отказе присоединиться к другим лауреатам Нобелевской премии и заявить о поддержке Führer. Читая все это, Гейзенберг опустился на стул, не веря своим глазам. Статья заканчивалась резким, как выстрел, выводом: «Эти представители иудаизма в немецкой духовной жизни… должны быть уничтожены, как и сами евреи».