Откровенно говоря, Кеннеди был ужасным послом – упрямым, самоуверенным, склонным трепать языком. А его позиция в отношении Третьего рейха оказалась и вовсе катастрофической. Не одобряя нацизм как таковой, он считал, что у фашистской идеологии есть чему поучиться: однажды он предложил представить Джо-младшего Муссолини и регулярно публично заявлял, что Америке необходимо принять фашизм, чтобы выжить в современном мире. Хуже того, возможно, под влиянием отчетов Джо о немецкой военной мощи он утверждал, что Германия победит Францию и Англию в любой войне, что воспринималось как явно пораженческий настрой. В частном порядке Кеннеди выступал против войны из более эгоистических соображений. Он считал войну вредной для бизнеса и опасался, что из-за нее пострадает состояние его семьи. Что еще важнее, у него было два сына призывного возраста, которым наверняка пришлось бы сражаться в любом конфликте. Похождения Джо-младшего в Испании – это одно. Столкновение с могущественным вермахтом – совсем другое.
Учитывая эти треволнения, посол Кеннеди начал проповедовать две идеи. Во-первых, умиротворение: европейские страны должны дать Гитлеру все, что он хочет, чтобы любой ценой избежать конфликта. Во-вторых, изоляционизм: Соединенным Штатам незачем втягиваться в европейскую войну. Изоляционизм был действительно популярен в США, но Рузвельту эта идея претила, и он велел своему послу заткнуться. Кеннеди отказался, а иногда даже обвинял еврейские организации, призывавшие бороться с нацистами, в том, что, противодействуя Гитлеру, они подвергали опасности жизни его сыновей. Не понадобилось много времени, чтобы Кеннеди заработал в прессе репутацию пораженца и труса, а Рузвельт начал игнорировать его при переговорах с британскими официальными лицами. Для посла это было, конечно, унизительно, но Рузвельт понимал, что выбора у него нет: Кеннеди-старший был порывист до такой степени, что стал опасен. По словам одного историка, «от нейтралитета он перешел к умиротворению, затем к пораженчеству, капитулянству и желанию заменить демократию фашизмом – и все это до того, как прозвучал первый выстрел».
Впрочем, выстрелы не заставили себя ждать. 1 сентября 1939 г., вскоре после того, как Кеннеди-старший перевез всех своих девятерых детей в Лондон, нацистская Германия вторглась в Польшу и начала Вторую мировую войну. К 3 сентября Великобритания была полна решимости сражаться с Германией; утром Джо, Джек и Кик вместе со своей матерью Розой встретили отца у американского посольства, чтобы сопроводить его в палату общин; в полдень премьер-министр Чемберлен намеревался попросить парламент официально объявить войну. Джо был одет в мешковатый черный костюм в тонкую полоску с полосатым галстуком и платком в кармане. Джек выглядел более подтянутым в своем элегантном костюме светлых тонов. На Кик были платье, шляпа и белые перчатки; она выглядела так, словно шла на пасхальную службу.
Внезапно прозвучал сигнал воздушной тревоги. Люди на улицах уставились друг на друга, а затем бросились бежать. Люфтваффе, наводящие ужас военно-воздушные силы нацистов, уже атакуют Лондон! Годом ранее Кеннеди-старший, готовясь к подобной атаке, втайне заказал для посольства тысячу противогазов. Но, поскольку сейчас на кону стояли жизни его детей, он не задумываясь оставил здание посольства, так как там не было прочного подвала и оно могло обрушиться при попадании бомбы. Он затащил Джо, Джека, Кик и Розу в подвал соседнего дома, где они сгрудились в швейной мастерской. Через полчаса прозвучал сигнал отбоя, и они поспешили в парламент, прибыв туда прямо перед полуднем.
И в 12:05 услышали еще одну сирену, после которой бросились в подвал здания парламента. Оба «налета» оказались ложной тревогой; люфтваффе начнут бомбить Лондон только через год. Но пережитый опыт, а также выступление Чемберлена («Все, ради чего я работал, – сказал премьер, – все, на что я надеялся, все, во что я верил на протяжении всей своей общественной деятельности, рухнуло») потрясли Кеннеди-старшего. На следующей неделе он начал отправлять детей обратно в Америку, заказывая билеты на разные океанские лайнеры и самолеты, чтобы не потерять их всех в результате одной атаки. Какими бы ни были его недостатки, Кеннеди обожал своих детей.
Он был прав, опасаясь за их жизни, но ошибался в отношении природы этой угрозы. Он боялся танков и «мессершмиттов», тогда как реальной опасностью для членов семьи Кеннеди оказался Вернер Гейзенберг и малоизвестный элемент под названием «уран».
Часть II1940–1941
Глава 9Урановый клуб
Через две недели после начала Второй мировой войны немецкое военное командование пригласило в Берлин на секретную встречу восьмерых физиков и химиков, включая Отто Гана. Многие из них опасались, что вермахт отправит их на фронт для реализации какого-нибудь ужасного проекта. В то утро они с тяжелым сердцем собирали вещи и прощались с родными.
Представьте себе их облегчение, когда они увидели, что их встречает физик Курт Дибнер. Впрочем, большинство приехавших Дибнера презирали. Он не имел настоящего профессорского звания и работал в малоуважаемой области военно-технических разработок – два минуса в высокомерном мире немецкой науки. К тому же было в нем что-то жалкое. Костюм на нем сидел плохо, очки постоянно соскальзывали с носа, и он беззастенчиво пытался подольститься к представителям различных элит: некогда он вступил в фехтовальный клуб исключительно ради полезных связей и упорно оставался в этом виде спорта, несмотря на несколько шрамов на лице – наглядных свидетельств его некрасивой напористости. И все же, несмотря на спесивое отношение к Дибнеру, в тот день ученые с теплотой пожимали ему руку. Это все-таки не солдат и не фанатик, так что, для чего бы их ни пригласили на это совещание, на фронт их явно не отправят. Они понятия не имели, что Дибнер предложит им нечто гораздо более чудовищное.
Не доверяя интеллектуалам, нацисты предоставили отсрочку от призыва 1939 г. мало кому из ученых. (Из примерно тысячи человек, освобожденных тогда от военной службы, большинство составляли актеры, художники, танцоры и певцы, которыми восхищался Гитлер.) Эти немногочисленные химики и физики оказались исключением. Почему? Потому что Дибнер убедил свое начальство сделать ставку на смелый проект – создание атомной бомбы. Они стали называться Uranverein – Урановый клуб.
При упоминании об атомной бомбе лица присутствующих приняли недоуменное выражение, и несколько ученых выступили с возражениями. Проект выглядел безнадежным начинанием, которое, скорее всего, будет лишь отвлекать деньги и ресурсы от более насущных потребностей. Для начала не было никаких доказательств того, что атомные бомбы возможны. Но Дибнер не разделял всеобщего пессимизма, и в ходе встречи этот стеснительный и честолюбивый человек изменил ход истории, убедив коллег хотя бы попробовать. В США и Великобритании физики предпримут собственные исследования деления атомного ядра, напомнил он, и ни один истинный немец не может допустить победы янки или бриттов. По крайней мере, сотрудничество обеспечит им отсрочку от призыва. Поставленные перед таким выбором ученые сдались.
Дибнер достиг своей главной цели, но закончилась встреча для него неудачно. Составляя список членов клуба, он опустил одно очевидное имя: Вернер Гейзенберг. Когда его спросили, в чем дело, он пояснил, что Гейзенберг занимается теоретической физикой, а для создания атомной бомбы потребуются инженерные навыки и знание прикладных наук. По правде говоря, Дибнер просто ненавидел Гейзенберга и был рад его обойти. Команда умников-теоретиков, сплотившаяся вокруг Гейзенберга, смотрела на военных физиков вроде Дибнера свысока, считая их людьми второго сорта, а сам Гейзенберг однажды пренебрежительно отозвался о его работе как о «любительской». К тому же Дибнер опасался, что обаятельный, блистательный Гейзенберг затмит его и перехватит управление проектом. Поэтому, когда кто-то из участников встречи предложил пригласить в Урановый клуб Гейзенберга, Дибнер воспротивился. Однако большинство поддержало включение Гейзенберга, и Дибнер уступил, чтобы не поставить под угрозу срыва весь проект. Вскоре он пожалеет об этом решении.
25 сентября Гейзенберг получил распоряжение присоединиться к Урановому клубу и на следующий день выехал из Лейпцига в Берлин. Как бы он ни противился сотрудничеству с Дибнером, но отсрочка от призыва радовала. К тому же он мечтал повидаться с одним из членов клуба – своим пропавшим из виду другом Карлом Вайцзеккером.
Сам Микеланджело, если бы его попросили изваять аллегорию высокомерия, не смог бы усовершенствовать облик Карла Фридриха фон Вайцзеккера: изогнутые ноздри, выставленный вперед подбородок, плотно сжатые губы. Двадцатипятилетний Гейзенберг впервые встретился с ним в Копенгагене в 1926 г., во время работы у Нильса Бора. Вайцзеккеру было 14, он был потомком многих поколений баронов и сыном высокопоставленного немецкого дипломата в Дании. Но у него также имелась склонность к науке, и, когда его мать однажды вечером вернулась домой с концерта и принялась щебетать о каком-то очаровательном молодом физике, который играл там на фортепьяно, Вайцзеккер был ошеломлен: ведь он читал о Гейзенберге в журналах.
Вскоре Вайцзеккер добился знакомства с ним. Несмотря на разницу в возрасте, они подружились, возможно потому, что Гейзенберг был несколько ребячливым, а Вайцзеккер – слишком взрослым. Они стали часто видеться, а еще больше их дружбу укрепила одна встреча несколько месяцев спустя. Гейзенберг проезжал через Берлин, куда переехала семья Вайцзеккеров. Ему нужно был сделать пересадку, и он пригласил своего юного приятеля проехаться с ним на такси на другой вокзал. Там, на заднем сиденье, Гейзенберг познакомил его с только что разработанной им революционной теорией – принципом неопределенности. Как многие подростки, Вайцзеккер был склонен к романтике, и это прикосновение к одному из величайших и самых озадачивающих открытий XX в. опьянило его. Вскоре он поклялся посвятить всю жизнь теоретической физике.