ственского подарка.
В ту ночь в Берлине, бредя пешком в сопровождении коллеги, Гейзенберг подробно остановился еще на одной своей любимой теме – состоянии немецкой науки и ее роли в будущем Германии. Сегодня эта беседа читается как сюрреалистический диалог Платона, в котором пессимистичный коллега, считавший Германию обреченной, возражает бодрому Гейзенбергу, который излучает вдохновенный оптимизм относительно гарантированного наукой будущего. Все это время они петляют между воронками от бомб и грудами дымящегося щебня – непосредственными результатами последних достижений науки и техники. В какой-то момент Гейзенберг настолько увлекается своей арией, что наступает на пылающий фосфор, и ему приходится бежать к ближайшей луже, чтобы помыть обувь.
Кроме того, Гейзенберг делится своими мыслями об особенностях немецкой расы, которую он описывает как расу мечтателей, людей, слишком склонных верить в старые мифы о героях (или фюрерах), восстающих и восходящих к величию. Но, заверяет он своего коллегу, такие иллюзии наконец-то развеялись. Никогда больше немецкий Volk не будет предаваться глупым фантазиям, никогда больше не будет отвергать или игнорировать истину. Немцы научатся мыслить научно и опираться на окружающую их реальность, настаивает он.
Провозгласив это, Гейзенберг снова наступил в лужу горящего фосфора, и его ботинок воспламенился во второй раз. Однако и это вторжение реальности не остановило дискуссию, поскольку Гейзенберг снова бодро ополоснул ногу в луже с водой. Коллега в итоге не очень уверенно предположил, что, возможно, «было бы неплохо, если бы мы больше беспокоились о фактах прямо у нас под носом». Гейзенберг, чьи ботинки больше не тлели, не мог не согласиться.
Вскоре мужчины пожелали друг другу удачи и разошлись. И тут реальность снова вторглась в жизнь Гейзенберга. Подходя к дому родителей своей жены, где он остановился с детьми, Гейзенберг увидел, что тот горит. Он подбежал и обнаружил, что все двери и ставни выбиты – плохой знак. Он пробрался внутрь и бросился на мансардный этаж. Там он застал свою пожилую тещу, которая отважно сражалась с пожаром; на ней была стальная каска, как у пехотинцев времен Первой мировой войны, для защиты от падающих обломков. Гейзенберг убедил ее прекратить борьбу и поспешил вывести на улицу. Она заверила зятя, что его жена и дети не пострадали, хотя едва успели выбраться; их приютил у себя сосед, живший возле местного ботанического сада.
Убедившись в том, что его семья в безопасности, Гейзенберг кинулся к соседнему дому, где тоже бушевал пожар. Его крыша провалилась, а внутренняя лестница обрушилась, поэтому он начал карабкаться по наружным стенам, как Человек-паук, пробираясь в мансарду. Там он обнаружил старика, рассеянно поливающего огненное пекло пригоршнями воды. Толку от этого, понятно, не было: вода шипела и мгновенно испарялась, но старик находился в шоке и ничего не соображал. Ему грозила гибель, но он продолжал отступать, по выражению Гейзенберга, на «сжимавшийся пятачок» посреди пламени. Только появление измазанного копотью Гейзенберга, который перепрыгнул через «стену пламени», чтобы добраться до него, вернуло старика к реальности. Он трогательно отвесил своему спасителю торжественный поклон. Гейзенберг вывел его, показав, как спуститься по наружной стене.
В целом эта ночь показала все лучшее и худшее в Гейзенберге: он действовал бестолково и отважно, как герой и как простак. Его настолько беспокоили моральные последствия исследований деления урана, что он выстроил совершенно новую (и совершенно ложную) философскую систему просто для того, чтобы оправдать себя. В то же время он не колебался перед лицом одной из самых сложных моральных дилемм, с которыми может столкнуться человек, – рискуя жизнью, бросился в огонь, чтобы спасти незнакомого старика. Эта ночь показала, почему столь многие восхищались Гейзенбергом – и почему он их при этом так выводил из себя.
В последующие месяцы налеты союзников на Германию участились, порой продолжаясь без перерыва по несколько часов. Берлин, Лейпциг – везде было небезопасно, особенно на севере страны. Хорошо, что, опасаясь за жизнь своей семьи, Гейзенберг весной 1943 г. перевез их на постоянное жительство в «Орлиное гнездо» на юге Германии. Семья протестовала: дом стоял на отшибе, в нем было холодно и неуютно, но к концу года их жилье в Лейпциге было полностью разрушено во время налета. Если бы Гейзенберг не настоял на своем, все они, вероятно, погибли бы.
Тем временем немецкие власти также решили эвакуировать научные центры. Через несколько месяцев после налета на Берлин все ученые Рейха получили приказ начать искать новые места для своих лабораторий. Гейзенберг и Урановый клуб выбрали тихие горные деревушки в Швабских Альпах, близ Шварцвальда на юге Германии. В частности, один из таких поселков, Хайгерлох, выглядел идеальным местом для ядерных исследований. Отдаленный и труднодоступный, Хайгерлох располагался под отвесной скалой, что затрудняло атаки бомбардировщиков. Более того, возле подножия скалы имелась надежная пещера. Для Гейзенберга это было идеальное место, чтобы запустить новую и гораздо более мощную «урановую машину», раз и навсегда показав Курту Дибнеру, кто из них настоящий гений.
Глава 28«И начнется веселье»
Одна из наиболее судьбоносных бесед военных лет состоялась в марте 1943 г. между двумя пленными немецкими генералами, один из которых был веселым циником, а другой – озлобленным оптимистом. Веселым циником был Вильгельм фон Тома, который больше походил на военнопленного, чем на генерала: изможденный, с голодными глазами и торчащими ушами. Осенью 1942 г. он командовал танковой дивизией в Египте и после серьезного поражения от англичан приготовился к отступлению. Но его командир Эрвин Роммель получил телеграмму от Гитлера, в которой танковому корпусу было приказано оставаться на месте. Вы должны либо одержать невероятную победу, требовал фюрер, либо погибнуть славной смертью. С военной точки зрения это было безумием, и Роммель знал это. Тем не менее из преданности режиму он выполнил приказ. В отличие от фон Тома, который осудил приказ как «беспрецедентное безумие» и через два дня, 4 ноября, надел чистый мундир, залез в танк и двинулся навстречу вражескому огню. Умышленно подставив свою машину под два выстрела, он выбрался наружу и спокойно стоял на поле боя среди пылающих танков, ожидая пленения.
Он оказался в Трент-парке, роскошном поместье времен Генриха IV в нескольких десятках километров к северу от Лондона. После того как накануне Второй мировой войны умер его владелец, британское правительство переоборудовало поместье в уютный лагерь для военнопленных нацистских офицеров высокого ранга, который, вероятно, был лучше, чем они того заслуживали. В поместье имелись мраморные статуи, огромные кедры и дубы, пруды с дикими утками, и, хотя лужайки и внутренние дворики были окружены колючей проволокой, заключенным позволялось там гулять. В доме была горячая и холодная вода, а на стенах висели гравюры с картин немецких художников. В общей гостиной стоял радиоприемник и была оборудована студия для рисования; один заключенный выполнил такую точную копию знаменитой картины «Мужчина в золотом шлеме» школы Рембрандта, что британцы повесили ее в столовой. Был тут даже кинозал, а также табачная и пивная лавки. Короче говоря, эти нацистские поджигатели войны жили в гораздо более комфортабельных условиях, чем большинство британцев того времени. Основная жалоба бедных немцев заключалась в том, что еды было «слишком много».
К концу войны в Трент-парке находилось 63 генерала, но фон Тома прибыл вторым. Поэтому он подружился с первым тамошним обитателем, озлобленным оптимистом генералом Людвигом Крювелем, хотя в обычных условиях у этих двух людей не было бы ничего общего. Крювель выглядел как стереотипный прусский генерал – холодные глаза, сжатый рот, жестокий взгляд, но отношения с нацистами у него сложились непростые. Во время чистки в июне 1934 г. партийные головорезы пытались его убить, и с тех пор он презирал режим. Однако, как верный присяге солдат, он всегда выполнял свой долг и безоговорочно участвовал в начатой Гитлером войне. (К тому же у Крювеля были дети, и он опасался, что поражение Германии разрушит их будущее.) Война для него, несмотря на некоторые сомнения, началась блестяще: в 1941 г. войска под его командованием захватили Белград; за тактическое мастерство его сравнивали с Ганнибалом. После внеочередного присвоения нового звания в августе того же года его перевели в Северную Африку.
Стремительный взлет Крювеля резко оборвался в мае 1942 г. Однажды днем он вылетел с обычной инспекционной миссией – осмотреть позиции некоторых итальянских частей. На земле итальянские офицеры должны были световыми сигналами указывать местоположение линии фронта, чтобы самолет Крювеля ее не пересек. Немцы не зря постоянно проклинали типичную для итальянцев халатность: офицер разговорился по телефону незадолго до подлета Крювеля и забыл о сигнальных ракетах. Самолет Крювеля пролетел мимо и через несколько минут был сбит. Генерал попал в плен и оказался в Трент-парке.
Крювель плохо переносил жизнь в поместье-лагере, потеряв за три месяца более 11 кг. К тому же он жестоко обходился со своим телом, надеясь добиться отправки в Германию по состоянию здоровья: принимал ледяной душ, чтобы вызвать простуду, и царапал ноги ногтями, пока у него не образовались открытые язвы. Британцы разгадали эти уловки и отказались отпустить его. Крювель погрузился в мрачную депрессию, и лишь прибытие еще одного генерала – фон Тома – помогло ему снять напряжение.
Несмотря на совершенно разные темпераменты, они часами беседовали друг с другом. Крювель был немногословен, неулыбчив и всегда придерживался строгой дисциплины – фон Тома часами бродил, где хотел, считая соблюдение военных распорядков в тюрьме нелепым. Эти двое оба презирали нацистских лидеров: «кабацкие тирады» Геббельса вызывали у них отвращение, и они ненавидели Германа Геринга за его дворцы, набитые награбленными произведениями искусства, и его ремень с золотой бляхой «размером с книгу». Они также обменивались слухами о приступах безумия Гитлера (тот якобы иногда падал на землю и выл, как собака) и высмеивали его способ ведения войны. Но, соглашаясь, что на данный момент все ужасно, в долгосрочных прогнозах они расходились. До своего пленения Крювель видел только победы немцев и сохранял оптимизм. Более того, он отказывался даже думать о поражении, чтобы не сойти с ума от переживаний. Фон Тома же бодро заявлял, что война уже проиграна, и с удовольствием мучил этим Крювеля.