Поскольку именно Гровс настоял на вовлечении в проект Оппенгеймера, генерал проявил особый интерес к делу Радиационной лаборатории, что само по себе вызвало осложнения по части безопасности. Посещая по приглашению Паша штаб слежения в Окленде, Гровс прибыл в полной генеральской форме. Проблема заключалась в том, что это был тихий жилой район, обитатели которого наверняка удивились бы, появись там вдруг генерал. Осознав свою ошибку, высокий и тучный Гровс схватил с заднего сиденья машины плащ миниатюрного Паша и кое-как в него втиснулся. Затем он с грацией бизона ринулся к дому. Впоследствии Паш много лет развлекал слушателей этой историей, но в трудных ситуациях он сам оказывался не более находчивым. Однажды, обследуя кампус в Беркли, Паш наткнулся на своего бывшего ученика из Голливудской школы. «Тренер, что вы здесь делаете?» – удивился тот. Паш на несколько мгновений оторопел, а затем повернулся и убежал.
Арестовав нескольких студентов Оппенгеймера, Паш так и не поймал его самого на чем-либо подозрительном, отчасти потому, что Оппенгеймер сообразил, что за ним наблюдают, и принял контрмеры. Например, если он хотел с кем-то поговорить в присутствии своих водителей-телохранителей, то понижал голос и открывал окна на заднем сиденье, создавая шумовую защиту. Тем не менее стресс от постоянной слежки не прошел для Оппенгеймера даром. Будучи и без того худым как щепка, он потерял еще килограммов десять, стал весить около 50 кг и выглядел чуть ли не скелетом; друзья впоследствии уверяли, что он мог шутки ради втиснуться в высокий детский стульчик. В качестве меры предосторожности он перестал разговаривать с собственным братом Фрэнком, полноценным членом коммунистической партии. Дела приняли такой неприятный оборот, что всего через несколько месяцев после прибытия в Лос-Аламос он признался одному другу, что хочет вообще уйти из Манхэттенского проекта.
Чтобы ослабить давление на себя, в августе 1943 г. Оппенгеймер решился на беседу с одним из коллег Паша. Похоже, он рассуждал так: они знают, что в прошлом я был связан с сомнительными типами. Значит, чтобы доказать свою лояльность, я должен пойти и все объяснить, может быть, даже назвать имена каких-нибудь подрывных элементов. Так я завоюю их доверие, и они перестанут меня преследовать. Этот план имел впечатляющий обратный эффект, причем особенно губительной оказалась одна всплывшая во время беседы подробность. Некий британский инженер, живший в Беркли, интересовался техническими секретами, чтобы передать их Советскому Союзу. Инженер думал, что Оппенгеймер может пойти ему навстречу, а потому попросил их общего друга, преподавателя французского языка в Калифорнийском университете в Беркли, поговорить об этом с Оппенгеймером на званом обеде. История случилась за полгода до беседы, и Оппенгеймер заверил помощника Паша, что отказался помочь.
Для Оппенгеймера суть истории заключалась в британском инженере: он хотел, чтобы люди Паша переключили свое внимание на него. Он явно не понимал, что, рассказывая об этом эпизоде, косвенно обвиняет в государственной измене своего друга, преподавателя французского языка. При беседе Оппенгеймер уклонился от прямого ответа на вопрос, как того зовут, но когда Паш в тот же день узнал об этом, то потребовал личной встречи с Оппенгеймером. Ученый неохотно согласился, и на следующий день два противника встретились лицом к лицу в одном из корпусов университета, в комнате, которую Паш наспех оборудовал скрытыми микрофонами.
Даже защитники Оппенгеймера не стали бы отрицать, что ему было присуще высокомерие, и на Паша он смотрел как на существо, по интеллектуальному развитию стоящее на куда более низком уровне, что, несомненно, было правдой. Это, однако, не означало, что Паш был недоумком. Он не допрашивал физика «на русский манер», но задал несколько каверзных вопросов и ловко переключил внимание с британского инженера (Паш и так о нем знал) на самого Оппенгеймера. Почему тот ждал столько месяцев, чтобы рассказать об этом? Раз уж он так лоялен и беспокоится о безопасности проекта, почему бы ему не назвать профессора, который обратился к нему как посредник?
Загнанный в угол, Оппенгеймер попытался найти выход, но запутался еще больше. В какой-то момент он признал, что был бы «не против» поделиться атомными секретами с Россией, но главное – не тайно. Паш был ошеломлен. Затем Оппенгеймер без всякой подсказки начал рассуждать о том, что британский инженер сделал бы с полученными сверхсекретными документами. Наверное, предположил Оппенгеймер, переснял бы их на микропленку и передал в местное консульство. Это заставило Паша задуматься, откуда якобы невиновному ученому известен советский порядок доставки документов в Москву.
Если Оппенгеймер надеялся успокоить Паша, то сильно просчитался. Позже Паш назвал его показания в тот день «сплетением лжи» и «нелепой выдумкой»; из-за своего отказа отвечать на самые острые вопросы он выглядел неуверенным в себе и уклончивым. Всегда немного склонный к театральности, Оппенгеймер закончил ту беседу словами: «Я бы в полной мере заслуживал расстрела, если бы сделал что-то неправильное». На Паша это представление не произвело впечатления. Ранее в ходе беседы он сравнил себя с гончим псом и дал Оппенгеймеру понять, что, почуяв запах, намерен продолжать идти по следу.
В последующие месяцы Паш сдержал обещание. «Мы не выпускали Оппенгеймера из виду, – вспоминал он. – Следили за каждым его шагом. Каждое письмо просматривалось, каждый телефонный звонок прослушивался, каждый контакт проверялся и изучался». Однажды, когда Оппенгеймер, отправившись в ресторан, оставил в своей машине чемоданчик, в нее забрались две «мурашки» и обшарили его вещи. Они нашли остатки джина, бутылку бренди 27-летней выдержки, нижнее белье, батарейки и лекарства от диареи, но, увы, никаких шпионских документов. Еще одним безупречным в юридическом отношении действием стало взятие под присягой показаний против Оппенгеймера у 12-летнего мальчика.
Со своей стороны, Оппенгеймер всячески старался доказать свою лояльность. Во время третьей беседы он назвал сотрудникам спецслужб имена еще нескольких предполагаемых коммунистов: своих студентов, секретаря, близкого друга и его жены. Он также предложил внедрить через Манхэттенский проект тайных агентов в местное научное сообщество для слежки за коллегами. Все это может разочаровать тех, кто считает Оппенгеймера мучеником из-за преследований, которым он подвергся в период маккартизма 1950-х гг. Но в те дни, когда он отчаянно пытался восстановить свою репутацию, он не гнушался ничем и был готов предать почти любого.
Что же касается Паша, фанатизм сослужил ему не лучшую службу. В слежке за Оппенгеймером и другими подозреваемыми он часто применял крайние меры, например, охотясь за диверсантами, остановил пассажирский поезд, что привело в ярость железнодорожных чиновников. У него также была дурная привычка красть из кабинетов своих начальников секретные документы – на следующий день он с ухмылкой возвращал бумаги, чтобы преподать им урок соблюдения мер безопасности. Это никому не нравилось. Паш разозлил почти всех старших офицеров, с которыми работал в течение года, и к концу 1943 г. они искали способ от него избавиться: хорошо бы послать его в Европу, а еще лучше – туда, где стреляют. Очень кстати у Гровса нашлось задание, соответствовавшее этим пожеланиям.
Глава 30Прекрасный Пенемюнде
Во второй половине 1943 г. британцы стали замечать признаки того, что, как и предрекали немецкие генералы, «веселье» с «Фау»-оружием вот-вот начнется. Здравый смысл подсказывал, что нацисты будут запускать ракеты с севера Франции – ближайшей к Лондону подходящей точки. Как назло, самолеты-разведчики действительно обнаружили там нечто крайне неприятное: немцы усиленно трудились над созданием масштабной инфраструктуры. В некоторых случаях они устанавливали нечто вроде гигантских лыж – рельсов для запуска ракет к целям. Рядом рылись траншеи – настоящие каньоны – для сооружения гигантских бункеров. Хуже того, сбежавший французский военнопленный, который в июне 1943 г. добрался до американского посольства в Швейцарии, заявил, что недавно сопровождал контейнер с тяжелой водой в Пенемюнде. Он не знал, для чего она предназначалась, но, учитывая, что тяжелая вода применялась не в ракетной технике, а только в ядерных исследованиях, интерпретировать эти данные оказалось несложно. Нацисты явно разрабатывали в Пенемюнде атомные ракеты, а заодно сооружали на севере Франции пусковые площадки, чтобы направлять их в сторону Лондона.
Но не все пришли к таким пугающим выводам. Влиятельная группировка в британской разведке считала ракетную опасность преувеличенной и призывала не обращать внимания на Пенемюнде, уверяя, что это просто завод по производству авиационных бомб или даже безвредных мощных насосов. Незачем изобретать новые угрозы, нацистских танков и истребителей и так достаточно для беспокойства, уверяли они. Вскоре в разведывательном сообществе Соединенного королевства разразилась настоящая гражданская война, и ситуация накалилась настолько, что 29 июня Уинстону Черчиллю даже пришлось выступить в качестве арбитра в ходе специального ночного заседания. Проходило оно в подземном помещении, глубоко под правительственными зданиями Уайтхолла. Там, за массивной зеленой дверью со смотровой щелью, находился командный центр британского правительства, темное пространство без окон с П-образным столом, покрытым синей тканью.
В ту ночь друг против друга выступили доверенные лица Черчилля – Дункан Сэндис и Фредерик Линдеманн, лорд Черуэлл. Родившийся в Германии Черуэлл был известным физиком из Оксфорда и отличался отвратительным нравом: по слухам, он презирал евреев, женщин и африканцев, а все свои добрые чувства направил на Черчилля, в которого был чуть ли не влюблен. Он служил личным научным советником премьер-министра и в этом качестве настаивал на незначительности угрозы, которую мог представлять Пенемюнде. Против него выступал Сэндис, офицер разведки и зять премьер-министра, восемь лет назад женившийся на Диане Черчилль. В начале войны Сэндис едва не потерял ногу, попав в