л стать профессиональным бейсболистом, причем именно кетчером, но не имел к этому таланта.) Так что, как и многие бейсбольные клубы Главной лиги в 1930-е гг., генерал не принял во внимание недостатки Берга и ввел его в свой основной состав, сделав первым в истории узкоспециализированным атомным шпионом.
Учитывая, что у Берга были большие шансы попасть в плен и подвергнуться допросу, Гровс отказался информировать его о деятельности Лос-Аламоса. Однако атомному шпиону следовало знать некоторые технические детали, и следующие несколько месяцев Берг потратил на то, чтобы выучить самый странный язык, с которым он когда-либо имел дело, – язык квантовой механики. Чтобы помочь Бергу, УСС наняло репетиторов по физике, и, подобно Джо Кеннеди, Берг получил только лучших, в том числе нескольких профессоров из университетов Лиги плюща. (Согласно сомнительной легенде, в число этих наставников входил и Альберт Эйнштейн. Он якобы даже пообещал, что если Берг научит его «теории бейсбола», то он объяснит Бергу теоретическую физику. Немного подумав, Эйнштейн добавил: «Не берите в голову. Я уверен, что вы освоите теорию относительности намного быстрее, чем я – премудрости бейсбола».)
В конце концов Берг освоил физику на достаточном уровне, чтобы начать читать работы титанов ХХ в. – Чедвика и Ферми, Мейтнер и Гана, Ирен и Фредерика Жолио-Кюри. Его особенно очаровали принцип неопределенности Гейзенберга и его ошеломляющие философские последствия. Если говорить вкратце, то принцип неопределенности ограничивает то, насколько точно мы можем одновременно знать положение и скорость любой частицы. С учетом таких ограничений эти базовые, фундаментальные величины оказываются ненадежными и даже сомнительными. В более широком смысле (по крайней мере, так утверждают некоторые) этот принцип также подрывает нашу уверенность в отношении мира в целом, ибо, если даже фундаментальная физика в самом своем основании оказывается неопределенной, можем ли мы действительно быть в чем-то уверены? Может ли какое-нибудь знание иметь твердую основу? Такие вопросы увлекали Берга, и это увлечение сослужило ему хорошую службу в течение следующего года, поскольку целью номер один для американских атомных шпионов стал сам Гейзенберг.
Глава 34«Алсос»
После бегства из Дании Нильс Бор отправился в США в качестве консультанта Манхэттенского проекта и в Америке оказался не меньшим кошмаром для своих телохранителей, чем в Европе. Сначала в Нью-Йорке, где такого разиню постоянно подстерегала опасность попасть под машину при переходе улицы. Затем в поезде, следовавшем через всю страну в штат Нью-Мексико, где он постоянно забывал свое кодовое имя (Николас Бейкер), раскрывая инкогнито; вооруженному охраннику даже пришлось спать ночью возле его купе, чтобы не позволить ему шляться где ни попадя. Хуже всего было то, что он рассказывал о ядерных исследованиях любому, кто готов был его слушать. Положение осложнилось настолько, что генералу Лесли Гровсу пришлось бросить все дела и на последнем этапе поездки присоединиться к Бору, втолковывая ему – «12 часов подряд», как вспоминал позднее Гровс, – что необходимо соблюдать осторожность. Бор образумился и пообещал никому не говорить ни одного несанкционированного слова. Ему даже удалось сдержать слово на протяжении добрых пяти минут после прибытия в Лос-Аламос. Но как только на приеме в его честь Бор увидел старых коллег, он снова принялся болтать, раскрывая все секреты, о которых Гровс только что просил его помалкивать. Этот человек просто не мог держать язык за зубами.
Хотя великий датчанин оказался в Лос-Аламосе ценным наставником (в свои 59 лет он был самым старшим из сотрудников лаборатории, которые в среднем были моложе его на три десятилетия), непосредственным результатом его приезда, особенно для Гровса, стало повышение градуса паранойи относительно нацистской атомной бомбы. Гровс не был по натуре истериком, но, как заметил один из его сотрудников, «немецкий проект бомбы чертовски беспокоил его во время войны». Рассказ Бора о разговоре с Гейзенбергом в 1941 г. только усилил тревогу генерала. К тому же в эмоциональном изложении Бора ядерные исследования Гейзенберга выглядели для Оппенгеймера и других руководителей Лос-Аламоса как пример «бури и натиска»; в качестве доказательства им был продемонстрирован сделанный немецким физиком эскиз, который вызвал настоящий фурор. Конечно, все пришли к выводу, что это больше похоже на ядерный реактор, чем на бомбу; но ведь эскиз был нарисован еще два года назад, и с тех пор Германия, несомненно, добилась большого прогресса. К тому же реакторы можно было использовать для производства плутония.
Или чего-нибудь похуже. Помимо плутония, при работе реактора образовывались всевозможные побочные продукты, которые идеально подходили для так называемых грязных бомб. Хотя для грязных бомб также требуется радиоактивный материал, они во многом отличаются от атомного оружия. Атомные бомбы убивают, мгновенно высвобождая мощный заряд энергии, – они превращают человека в пар. Грязные же бомбы распространяют смертоносные изотопы, которые проникают внутрь тела, – они отравляют человека. И если для атомных бомб требуются цепная реакция и ядерный взрыв, то для грязных – нет. Они просто разбрасывают радиоактивный материал, что легко сделать с помощью обычной взрывчатки; можно даже перевести такой материал в форму дыма или порошка и использовать самолеты для его распыления над позициями или городами противника.
По состоянию на 1943 г. не было убедительных свидетельств того, что Германия производила грязные бомбы, но сама идея захватила умы ученых Манхэттенского проекта, наполнив их мрачными предчувствиями. На случай радиоактивной атаки летом 1943 г. руководители проекта установили в Бостоне, Чикаго, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Вашингтоне секретные системы ядерной защиты со счетчиками Гейгера, подключенными к сиренам противовоздушной обороны. Поговаривали и об упреждающих ударах. Энрико Ферми однажды отвел Роберта Оппенгеймера в сторону и предложил наладить производство смертоносного стронция-90 для отравления продуктов питания и воды в Германии. Оппенгеймер встретил это чудовищное предложение с энтузиазмом и отказался от него, лишь когда понял, что вряд ли получится убить достаточно народу и что проект, таким образом, нецелесообразен. В его представлении нужно было хотя бы полмиллиона убитых немцев, а иначе зачем это все?
Паранойя достигла пика (или, наоборот, дна) в конце 1943 г. Основываясь на прогнозах темпов немецких исследований, несколько ученых убедили себя, что к этому времени у нацистов, вероятно, было достаточно радиоактивного материала, чтобы изготовить некоторое количество грязных бомб. Затем нацистский министр пропаганды Йозеф Геббельс усилил напряженность, заявив, что Германия вскоре обрушит на союзников революционную «урановую торпеду». Единственный вопрос заключался в том, когда это произойдет, и по разным причинам американцы в своих прогнозах все больше склонялись к декабрю. Во-первых, во время праздников меры безопасности всегда ослабевали. Во-вторых, Гитлер явно любил театральные эффекты и грандиозные жесты – достаточно вспомнить Олимпийские игры в Берлине и его штурмовиков, шагающих по Парижу церемониальным маршем. Конечно, он спланирует атаку таким образом, чтобы максимально увеличить ее эмоциональное воздействие. А какой день кажется с этой точки зрения более убийственным, чем Рождество или Новый год? Поддавшись этим фантазиям, некоторые американские ученые-ядерщики в конце декабря на всякий случай отправили свои семьи в укрытия в сельской местности. И провели мрачную праздничную неделю в одиночестве возле телефонов, чувствуя, как в ожидании новостей об атомном апокалипсисе у них сводит животы.
Ничего подобного не произошло, но эта истерия еще раз подчеркнула тот факт, что руководители Манхэттенского проекта понятия не имели о реальных достижениях немецких ученых. В то время разведка США находилась в жалком состоянии. Там не существовало подразделений с научными экспертами, а это означало, что, скорее всего, из виду упускались важные обстоятельства. (Подавляющее большинство разведчиков, например, по-прежнему считали уран бесполезным металлом.) И в течение следующего года проблеме суждено было только усугубиться. К концу 1943 г. союзники закрепились в некоторых районах Италии и планировали высадку в оккупированной Франции. Завоевание каждого нового города давало шанс получить драгоценные сведения об атомных исследованиях – или, наоборот, упустить их.
Один из заместителей Гровса предложил план для решения этой проблемы. По его мнению, чтобы не полагаться на поступающие из-за границы слухи из третьих рук, Манхэттенский проект должен создать собственное разведывательное подразделение для прочесывания Европы. В него войдут как научные специалисты, так и военные, которые будут проникать в лаборатории, расшифровывать секретные документы и допрашивать захваченных ученых. Это было чем-то новым в истории войн: никто никогда не использовал ученых для шпионажа. Команда будет подчиняться непосредственно Гровсу и действовать в обстановке строгой секретности, не позволяя никому узнать, что они ищут. Чем ближе они смогут подобраться к линии фронта, тем лучше.
Программа стала известна как миссия «Алсос». Название было основано на многоязычной игре слов: α´λσος по-древнегречески означает «роща» (по-английски grove). Но когда сам объект каламбура, генерал Гровс (Groves), обнаружил этот факт, он пришел в ярость. Он счел это не милой шуткой, а угрозой безопасности, поскольку любой, кто знал о его роли в Манхэттенском проекте, мог сообразить, чем эта научная группа занимается в Европе. (Есть свидетельства, что несколько британских агентов действительно раскрыли цель «Алсоса», основываясь исключительно на названии группы.) Никто в офисе Гровса так и не признался в этом этимологическом преступлении, и к тому времени, когда Гровс о нем узнал, название уже циркулировало в Пентагоне. Менять его означало только привлечь больше внимания, поэтому он с неохотой оставил все как есть.