округ нескольких свечей. Пока спецы читали, солдаты играли в бесконечную игру, которую Паш называл «прикладной математикой», – в покер. (Они предпочитали играть на подверженные инфляции французские деньги, потому что так стопки наличных выглядели более внушительно.) В целом вечер выдался сонным, хотя снаряды продолжали падать, а над головой иногда разгорались воздушные бои. Однако на середине очередной пачки бумаг Гаудсмит с коллегой внезапно с воплем вскочили. Это заставило солдат бросить карты и схватиться за винтовки. Немного смущенно Гаудсмит скомандовал им «отставить!», но радость переполняла его. Он обнаружил переписку между Вайцзеккером и Гейзенбергом о расщеплении ядра – это был первый настоящий успех на этом направлении.
Кроме того, немецкие физики допустили вопиющий прокол в обеспечении безопасности: одна из страниц представляла собой печатный бланк, где был указан не только новый адрес Гейзенберга на юге Германии (Вайерштрассе, 1, № 405), но и местный телефонный номер. (Гаудсмит предлагал, и в этом была лишь доля шутки, пробраться в Швейцарию и позвонить «старине Вернеру».) Еще важнее было то, что в письмах имелись несколько страниц с расчетами для реактора и упоминания специального металла, очевидно, урана. В мусорной корзине Вайцзеккера было найдено особенно ценное письмо, разорванное на мелкие кусочки. Написано оно было в резком тоне, и, по-видимому, Вайцзеккер передумал его посылать. Сложенные вместе обрывки содержали ценные сведения о состоянии немецких исследований и о том, как идут дела в Урановом клубе.
Гаудсмит изучал эти письма при свечах, пока у него не заболели глаза, и продолжал изучать еще три дня. В итоге он пришел к сенсационному выводу: нацистский проект создания атомной бомбы был фикцией – непроработанной, плохо финансируемой программой, которая никогда не приведет к созданию ядерного оружия. По его словам, это явствовало из расчетов: нацисты отстали от Манхэттенского проекта на годы. Торжествуя, он изложил свои выводы в служебной записке генералу Гровсу, а затем вознаградил себя небольшим количеством коньяка.
Если Гаудсмит ожидал похвалы, он явно не знал Лесли Гровса. Гровс не поверил Гаудсмиту и раскритиковал каждый его вывод. Например, разорванное письмо в мусорной корзине выглядело явной фальшивкой. Почему тот, кто тщательно сжег все документы у себя дома, оставил эту жизненно важную улику, если только не хотел, чтобы ее обнаружили? Да и вообще почему Гаудсмит решил, что хоть один из этих документов подлинный? А вдруг они были частью кампании по дезинформации, призванной усыпить бдительность союзников?
У Гаудсмита не нашлось обоснованного ответа, и вскоре стало ясно, что он был небрежен и поспешил с выводами, проигнорировав некоторые факты, которые могли бы свидетельствовать в пользу нацистской ядерной угрозы. В одном документе говорилось о «крупномасштабных» экспериментах по ядерному делению, проводившихся всего в 24 км от Берлина. Согласно другому, немецкие власти уже доложили Гитлеру об атомном оружии. Ведь не случайно именно на той неделе сотрудникам разведки стали поступать сообщения о том, что заявил Гитлер на совещании высшего военного командования: «За все свои действия по сей день я могу ответить перед Богом и соотечественниками. Но за приказ, который я собираюсь отдать в ближайшем будущем, я уже не смогу оправдаться перед Богом». Что еще он мог под этим подразумевать?
Гровс также имел доступ к материалам, которых не было у Гаудсмита, в том числе к докладу, который он назвал «самой большой угрозой в войне на сегодняшний день». Через несколько дней после прибытия сотрудников «Алсоса» в Страсбург самолеты-разведчики сфотографировали несколько загадочных зданий в долине неподалеку от Шварцвальда. Это явно были промышленные объекты – с огромными дымовыми трубами и многочисленными трубопроводами, железнодорожными ветками и бараками для работавших там заключенных. Больше всего Гровса встревожила скорость строительства. Первые разведывательные вылеты обнаружили три здания; несколько недель спустя их было уже 14, разбросанных на расстоянии до 30 км. Чем не предприятие по обогащению урана, немецкий Ок-Ридж? Тут уже даже невозмутимые англичане занервничали.
После десятидневной паники в Вашингтоне и Лондоне поняли, что же там на самом деле происходит. Кто-то сообразил, что все строения расположены на одной геологической горизонтали; единственный поход в библиотеку – и стало ясно, что эта горизонталь в основном соответствует сланцам. В сланцах часто содержится уран, но в этом случае там точно была нефть. Союзники знали, что у Германии заканчиваются нефтепродукты, и, скорее всего, в долине строился нефтеперерабатывающий завод.
Гровс все равно на всякий случай разбомбил все к чертовой матери. Но даже после уничтожения завода его призрак продолжал преследовать генерала. Несмотря на синяки и шишки, Германия все еще была способна с ужасающей скоростью реализовывать масштабные промышленные проекты. Союзникам просто повезло, что они обнаружили эти здания: в то время Германия переводила бóльшую часть производств под землю. Так что кто знает, что еще они упустили? Роберт Оппенгеймер однажды предупредил Гровса, что объекты Манхэттенского проекта по обогащению урана, включая масштабные установки в Ок-Ридже, могут оказаться необычным способом добиться того же результата. Ядерная наука все еще находилась в зачаточном состоянии, и Оппенгеймер был достаточно самокритичен, чтобы признать, что какой-нибудь немецкий умник «вполне мог придумать способ обогащать уран у себя в кухонной раковине». В этом случае союзники ничего не заметят, пока не станет слишком поздно.
Гаудсмит довольно храбро продолжал сопротивляться Гровсу в этом вопросе, настаивая, что нацистам никогда не удастся создать атомную бомбу. Но ему было суждено проиграть это сражение с генералом. Поскольку сотни тонн урана все еще находились неизвестно где, а Гейзенберг и Вайцзеккер оставались на свободе, Гровс просто не мог рисковать.
Помимо поражения в этой битве с Гровсом, Гаудсмит ощущал, что Страсбург деморализует его еще и по другой, более мрачной причине. Как уже упоминалось, научные сотрудники «Алсоса» собирали информацию не только в области ядерной физики. В частности, они отслеживали слухи о нацистских врачах, ставивших опыты на заключенных, и то, что они обнаружили в Страсбурге, самым чудовищным образом подтвердило эти слухи.
Все началось со специалиста по вакцинам, биолога по имени Ойген фон Хааген, который руководил в Имперском университете Институтом гигиены. Некоторые лаборатории там выглядели вполне невинно: отсеки с крысами, мышами, козами и другой живностью, на которой можно было тестировать сыворотки. Но вскоре «Алсос» обнаружил второе его здание в укромном форте за пределами города. Судя по документам, фон Хааген заражал там сыпным тифом и другими болезнями заключенных, умерщвляя их через определенные промежутки времени, чтобы следить за разрушением их органов. У него даже хватило наглости пожаловаться тюремному начальству, что ему присылают для опытов слабый, негодный «материал» (то есть людей). Чтобы понять истинное воздействие этих заболеваний, ему нужно убивать здоровых мужчин и женщин, писал он. А как иначе он сможет спасать человеческие жизни?
В Страсбурге также располагался антропологический институт, работавший под личным покровительством Генриха Гиммлера, – Общество по изучению наследственности (Das Ahnenerbe), занимавшееся доказательством расового превосходства арийцев. Большая часть его «исследований» была посвящена анатомии, и сотрудники собрали для изучения обширный реликварий человеческих черепов. Гиммлер поддержал вторжение Германии в Советский Союз в 1941 г. отчасти для того, чтобы получить доступ к черепам «еврейско-большевистских комиссаров» и других «дегенеративных типажей». В то время как целью практически каждого нациста на Восточном фронте был разгром Красной армии, Гиммлер и его приспешники рассылали имевшие высший приоритет указания о том, где искать новые «образцы», вместе с подробными инструкциями по сохранению тел в «герметически закрытой металлической емкости, специально изготовленной для этой цели и наполненной консервирующей жидкостью». Команда «Алсоса» увидела в Страсбурге плоды этих трудов – полупрепарированные конечности и наполненные спиртом гигантские баки с человеческими трупами внутри. Выяснилось, что это узники Освенцима. Многие из них были до предела истощены, а на их руках были вытатуированы номера. Большинство умерли в газовых камерах и были доставлены в Страсбург с широко открытыми, налитыми кровью глазами.
В последующие месяцы, по мере того как войска союзников освобождали концлагеря по всему Рейху, появились сведения и о других садистских экспериментах нацистов. Но даже то, что Гаудсмит увидел в Страсбурге, вызвало у него нервный срыв. По ужасному стечению обстоятельств в Страсбурге его поселили в роскошном доме Ойгена фон Хаагена, что стало для него дополнительным потрясением. Хуже всего было то, что ему пришлось ночевать в спальне сына фон Хаагена. «Там были все его игрушки, – вспоминал Гаудсмит. – Электропоезд, кинопроектор, старый микроскоп отца, аквариум с улитками, книги, инструменты. Но там же было много значков и эмблем гитлерюгенда… Я думал, скучает ли он сейчас по своим игрушкам».
Если бы Гаудсмит ожесточился и думал только о фон Хаагене и его преступлениях, он бы пережил те ужасные недели. Но он тосковал по собственной дочери и, позволив себе посочувствовать сыну фон Хаагена, сломался и впал в истерику. Впечатления последних нескольких дней – баки с телами, полки с черепами – пронеслись у него в голове и оборвали немногие еще целые нити эмоционального контроля. Этот робкий, застенчивый физик вылетел из детской и начал в бешенстве носиться по дому, топая ногами и крича, ошеломив живших вместе с ним солдат. «Он просто слетел с катушек, – вспоминал один из них. – Он был в бешенстве из-за немцев, рыдал и крушил все вокруг». Это уже был настоящий нервный срыв, и потребовалось полчаса, чтобы успокоить его.